Генри Лайон ОЛДИ

                         ЖИВУЩИЙ В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ
                                (ОБРЫВКИ)


                               В прах судьбою растертые видятся мне,
                               Под землей распростертые видятся мне,
                               Сколько я ни вперяюсь во мрак запредельный:
                               Только мертвые, мертвые видятся мне...



                        ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. АD INFINIТUМ
                                     [До бесконечности (лат.)]

                                                ...И я ушел, унес вопросы,
                                                Смущая ими божество, -
                                                Но выше этого утеса
                                                Не видел в мире ничего.

                                   ЧЕТ

     Мне не повезло. Я родился уродом.
     Говорят,  что  толстая  крикливая  повитуха  из   соседней   деревни,
принимавшая роды у моей измученной матери, в  страхе  выронила  пискливого
младенца, пухлую  ручку  которого  окольцовывало  Девять  браслетов  -  от
тоненького ломкого запястья до плеча. И лишь густой мех валявшейся на полу
шкуры  спас  Живущего  в  последний  раз;  но  ни  разу  не  испытывал   я
благодарности к зверю, носившему некогда эту шкуру.
     Равнодушие - да, ненависть  -  бывало,  а  благодарность...  В  конце
концов, подобных себе чаще ненавидят, а  звери,  летающие  или  ползающие,
также жили в последний раз. Подобно мне. Я был уродом.
     В годовалом возрасте я впервые надел чешую. Но не ту, радужную  чешую
шеи древесного ужа, растягивающуюся почти в  пять  раз  от  первоначальных
размеров и поэтому идущую на Верхние браслеты - нет, моя  мать  выбрала  в
куче отходов на дворе змеелова  Дори  серую  блеклую  шкурку  туловища;  и
дымчатый чехол прочно обнял  мою  правую  руку,  до  того  незаметную  под
длинным рукавом рубахи. Я не знаю, из каких глубин прошлого дошел  до  нас
обычай  стесняться  Нижних  браслетов,   только   любой   из   Вернувшихся
незамедлительно прятал свежий рубец под узенькой полоской чешуи. И не  мне
доискиваться до  истоков  обычая,  не  раз  спасавшего  меня  от  досужего
любопытства, загнанного в клетку смущения.
     Лишь любовники иногда спали без браслетов; и лишь старики осуждали их
за это. Я знаю, я чаще сидел со стариками, чем кто бы то ни было, но...
     Но для детей стыд -  понятие  умозрительное,  выдуманное  назойливыми
взрослыми, и маленький Би, сын охотника Ломби, так и не  уговоривший  меня
прыгнуть с Орлиного Когтя на мелководье,  увидел  весь  ужас  моих  девяти
колец. Пока я судорожно застегивал чехол, стряхивая  с  ресниц  набегавшие
злые слезы, Би катался по гальке, хрюкая  от  восторга;  и  потом  понесся
вдоль гребня, сбрасывая на ходу одежду, распевая тут же сочиненную песенку
о дрожащих бесхвостых обезьянах - пока прыжок с выступа не оборвал наивную
детскую жестокость. Третья волна вынесла изломанное тело  веселого  Би  на
берег, и там  он  лежал  до  утра,  потому  что  пьяненький  папаша  Ломби
отказался идти за ним, да и к чему вставать из-за стола, когда с  восходом
солнца Би вошел в  ворота  своего  двора,  машинально  почесывая  зудевшую
полоску Второго браслета.
     Еще одна древесная змейка  окончила  свой  извилистый  путь  в  груде
отбросов, отдав радужку вернувшемуся Би, и долго еще он не  приближался  к
скалам, повинуясь извечному страху Уходивших. А во всем остальном...
     Дети жестоки, и бесстыдны, и бессмертны,  ибо  девятка  для  детского
разума близка к бесконечности; а гордость нового браслета, право выйти  на
дорогу  в  Город,  зарождающаяся  мужественность  -  все  это   с   лихвой
перекрывало страх перед болью, грязью, причиной Ухода. Дети  бесстыдны,  и
бессмертны, а я состарился, выходя из кричащей матери,  состарился,  падая
из рук повивальной бабки, и я никогда не обижался на любые  прозвища,  при
всем богатстве ребяческой фантазии сводившиеся к одному понятию - ТРУС.
     Я не был трусом. Я был смертником. Я  жил  в  последний  раз,  и  это
читали в моих глазах отворачивающиеся дети, считавшие себя бессмертными.



                                  НЕЧЕТ

     ...Два мальчика стояли на утесе. Верхняя скала его  хищно  изгибалась
над  побережьем,  и  любопытные  пальцы  разбивающихся  о  камни  волн  не
дотягивались даже до половины морщинистой  громады.  Солнце,  уставшее  от
нескончаемой дневной жары,  тонуло  в  плавящемся  море,  окрашивая  воду,
скалы, дерущихся птиц и две фигурки на утесе в цвет обгоревшей  кожи.  Мир
слишком долго был в огне, мир надо было смазать  сметаной;  и  может  быть
поэтому,  когда  высокий  тонкий  мальчик  отрицательно  покачал  головой,
казалось, он испытывает пронзительную боль от своего движения,  собравшего
кожу шеи и плеч в многочисленные упругие складки.
     - Почему?
     Это слово и было все, что осталось от  вопроса  приземистого  рыхлого
собеседника, вопроса, утонувшего в мокром шуме гибнувших волн.
     Вместо ответа высокий стянул с правой руки узкий темный чехол, тускло
блестящий на сгибах, и поднял руку вверх. В лучах  заката  выгнула  кольца
свои пятнистая змея, и девять изгибов ее тела текли по  запястью,  сжимали
локоть, уходили вниз по тощему  бицепсу.  Спрашивавший  недоуменно  скосил
черные заблестевшие глаза на собственный радужный виток браслета у  кисти,
перевел взгляд на голую руку приятеля, и хохот его едва  не  перекрыл  гул
моря. Он приседал, хватался за  коленки,  исцарапанные  и  шелушащиеся,  и
неслышно выкрикивал мальчишеские колкости, терявшиеся в высоте  утеса,  но
не становившиеся от этого менее ядовитыми.
     Внезапно успокоившись, смешливый смахнул соленую влагу с век,  скинул
одежду и, бросив в сторону отказавшегося две-три холодные реплики, прыгнул
вниз со скалы.
     Высокий мальчик застегнул чехол и  стал  смотреть  на  мокрую  гальку
берега. Дождавшись  вздыбленной  волны,  на  спине  которой  море  вынесло
веселого  прыгуна,  он  подошел  к  краю  утеса  и  наклонился  над  такой
притягательной бездной.
     - Я урод, - сказал не прыгавший во внезапно наступившей тишине, -  и,
пожалуй, я смертник. Но я не трус.
     Он отошел от края, облизал узкие губы и, не оборачиваясь,  побрел  по
тропинке, ведущей к селению. Он не остался и не мог видеть тело, всю  ночь
пролежавшее на берегу; и не мог  видеть,  как  утром  приземистый  мальчик
встал и направился домой. Иногда  мальчик  останавливался  и  с  гордостью
рассматривал свою руку, схваченную  теперь  двумя  браслетами  -  радужным
чешуйчатым витком  с  яркой  застежкой  и  черным,  почти  черным  рубцом,
подобным ожогу. Потом, спотыкаясь, он продолжал идти дальше. Домой.



                                  ЧЕТ

                                         Я вижу, я помню, я тайно дрожу,
                                         Я знаю, откуда приходит гроза,
                                         И если другому в глаза я гляжу, -
                                         Он вдруг закрывает глаза.

     Я продирался сквозь отчаянно сопротивляющиеся ветки, путаясь в липкой
противной паутине, отворачивая лицо от хлестких ответных ударов и  жмурясь
на подворачивавшиеся под ноги муравейники; лес играл со мной, а я дрался с
лесом - и пропустил мгновение, когда на  дороге  показался  он.  Дорога  в
Город была вечным ориентиром  детских  скитаний,  нам  строго  запрещалось
отдаляться от нее, и никакая голубая терпкость заманчивых ягод не  властна
была нарушить запрет; дорога в Город, мощеная неширокая дорога, и  по  ней
идет возникший из ниоткуда шатающийся юноша с безвольно повисшей  тяжестью
белых рук, и багровая лента  тянется  за  идущим,  тенью  повторяя  каждый
оступающийся шаг, - чернеющей, бурой тенью.
     Он поравнялся с кустарником, скрывавшим меня,  и  с  трудом  повернул
всклокоченную голову. Бледный овал лица уперся в мое  укрытие,  и  пустой,
рыбий взгляд бросил меня в  лес,  дальше,  глубже,  ломая  резко  пахнущий
подлесок, секачом вздыбливая сизый мох, дальше, глубже, лишь бы не  видеть
кричащие зрачки, тонущие в блестящей мути  белков;  не  видеть  гору  юных
мышц, отдающих последнее в усилии каждого шага; не видеть  двух  плетей  с
тонкими пальцами и глубоко  перерезанными  венами,  перехваченными  острым
кривым ножом - вакасатси  старейшины  деревни,  запястий,  за  которыми  и
волочилась по щебенке кровавая липкая змея...
     Я  знал  обычай,  закон,  по  которому   сильнейший   в   деревенских
состязаниях безропотно подставлял запястья под ритуальный нож и выходил на
дорогу в Город. И если он протянет след своей нынешней жизни до последнего
поворота прежде, чем уйдет в темноту, то  его  -  Вернувшегося,  надевшего
следующий браслет, вышедшего к утру - будут  ждать  имперские  вербовщики;
они  наденут  ему  Верхний  браслет,  как  минимум,  третий,  и  уведут  в
гвардейские казармы. А там лишь от дошедшего будет зависеть судьба  пешего
лучника, или судьба тяжелого копейщика,  или  судьба  Серебряных  Веток  -
вплоть до корпусных саларов и сотни личных хранителей последнего тела Его.
Мечта всех мальчишек и вечная тема проклятий  стариков,  по  два-три  раза
уходивших и вновь возвращавшихся в свою морщинистую ворчливую старость.
     ...Лес сомкнулся вокруг меня, он продолжал играть,  и  в  круговороте
мокрых запахов всплыл неожиданный и неуместный привкус живого, но не  так,
как лес - живого огня; и я пошел на него, успокаивая дыхание,  гоня  прочь
призрак пустого тонущего взгляда Идущего по дороге. Запах усилился, в него
вплелась нить каленого железа - ошибиться я не  мог  -  мы  жили  рядом  с
кузницей; металл, ветки и обрывки  разговора,  услышанные  раньше,  чем  я
сообразил остановиться и замереть.
     - ...в виду: не более двух ночей. И я боюсь, что  он  не  продержится
даже этого срока.
     - Я понял тебя. Но больший срок вряд ли понадобится мне. Я знаю,  что
делаю. И делаю лишь то, что знаю.
     - Ты любишь шутить. Это правильно...
     Костер горел на большой закрытой поляне, а  у  костра  стоял  молодой
атлет в холщовой набедренной повязке,  и  вывернутые  в  застывшей  улыбке
пунцовые  губы,  казалось,  отражали  мечущееся  пламя  костра.   Приятное
выражение лица адресовалось пожилому нищему, юродивому, отлично известному
в селении под кличкой Полудурок; нищему, никогда не снимавшему  засаленный
дурацкий колпак с бубенчиками, предмет вожделений  всей  детворы.  Правда,
сейчас колпак был снят, он валялся  рядом  с  потрепанной  котомкой,  и  я
удивился лысине Полудурка, переходившей в жиденькую пегую косичку волос на
затылке. Длинными кузнечными клещами юродивый  выдернул  из  огня  широкое
металлическое кольцо; атлет ловким  движением  вставил  руку  в  дымящийся
обруч, и Полудурок клещами сжал  концы.  Когда  раскаленный  металл  обнял
человеческое тело, я сполз в кусты, сжимая голову, корчась от чужой  боли,
в ожидании вони паленого мяса, рева, огня, страха...
     - Ты бы вышел, Урод,  а?..  Если  так  сопеть  в  кустах,  то  твоего
крохотного носика может не хватить на нечто лучшее.  Давай,  хороший  мой,
покинь кущи...
     Не осознавая происходящего, я покорно продрался сквозь колючие  ветки
и сделал один шаг к Полудурку, ехидно на меня косящемуся. Ехидно, весело -
но не злобно; а именно злобы и ожидал я, горбясь и поворачивая голову.
     - Хороший мальчик, -  пробормотал  юродивый,  и  атлет  оторвался  от
созерцания полоски на предплечье - блеклой розовой полоски - хотя огненное
кольцо должно было сжечь руку до кости.
     - Хороший мальчик, - повторил нищий, и атлет шагнул ко мне, зажигая в
чуть раскосых глазах недобрые красные отблески. - Очень хороший мальчик, -
Полудурок предостерегающим жестом вскинул рваный  рукав  своей  куртки.  -
Знаешь, Молодой, ты пойдешь на поцелуй Гасящих  свечу,  но  сделаешь  все,
чтобы мальчику этому по-прежнему было хорошо...
     - Хороший мальчик, - им обоим доставляло удовольствие катать на языке
это словосочетание, но Молодой вкладывал в него другой, свой смысл, и  эхо
его голоса всполошило птиц в низких ветвях баньяна. -  Отец  начал  любить
мальчиков, он берет на себя  большой  хнычущий  груз,  больше,  чем  может
снести. Твоя спина, Отец, привыкает гнуться, но это плохая привычка.
     - Ты любишь шутить, - бесцветно протянул юродивый, по  уши  натягивая
свой колпак и поворачиваясь к ухмылке приятеля. - Нужная  привычка,  лучше
моей...
     Их глаза столкнулись, лопатки маленького Полудурка вздыбились  дикими
лошадьми, и в ушах моих  вспух  далекий  страшный  визг;  наверное,  кровь
ударила в мягкие детские виски...
     Гигант качнулся, запрокидывая  голову,  вжимая  затылок  в  бугристые
плечи; его руки взлетели вверх, красная полоса резко выступила на сереющей
коже; а невидимая крышка неумолимо захлопывалась над  ним,  ломая  колени,
разрывая связки, расплющивая на лице гримасу умирающей улыбки.
     - Все, Отец, - выдохнул он.
     - Я понял, Отец, - шепнул он.
     - Я больше не люблю шутить, - прохрипел он.
     Тело его сползло на хрустящую траву, тяжесть растворилась  в  воздухе
леса, потерявшем неожиданную плотность и тягучесть.
     Юродивый лениво  почесал  бородавку  на  шее,  обернулся  ко  мне,  и
одновременно с ним раздвинулись кусты, пропуская на вечернюю сизую  поляну
старого  Джессику,  нелюдимого  знахаря  Джессику,  никому  в  деревне  не
отказывающего в своих непонятных травах и не более понятных советах.
     - Отстань от мальчишки, варк,  -  старик  сжал  мое  плечо  костистой
ладонью, напоминавшей лапу дряхлой, но хищной птицы.
     - Ты что, не видишь, он переел на сегодняшний день...
     - Хороший мальчик, - с любимыми словами на лицо  Полудурка  вернулась
привычная хитрая  гримаса  безумия.  -  Старый  Джи  проводит  волчонка  в
берлогу, а еще старый Джи протрет слезящиеся глаза и  возьмет  мальчика  в
ученики; а если Джи не берет учеников, то он освежит съежившуюся память  о
бедном Полудурке и очень злом капрале Ли, ушедшем однажды в последний раз,
но до того любившем  обижать  бедного  молодого  Джи,  сумевшего  пережить
нехорошего капрала и стать хорошим старым Джи, правда?..
     ...Уже держась за сухую руку Джессики  и  пытаясь  поймать  ритм  его
неровной поступи,  я  осмелился  задать  мучивший  меня  вопрос.  Нет,  не
пылающий обруч, не вспышка Молодого и не новое лицо юродивого врезались  в
детскую голову, нет, не они:
     - Дядя Джессика, а кто был нехороший капрал Ли?
     Звонкой затрещиной наградил меня старик и, когда просохли выступившие
слезы, добавил хмуро:
     - Имеющий длинный язык будет облизывать муравейники. Скажешь  матери,
чтобы завтра отпустила тебя ко мне. И еды пусть  даст  -  я  не  собираюсь
кормить болтливую обузу. Судя по твоим хитрым глазам, она не будет  сильно
возражать.
     Обуза не возражала совсем, да и  мать  не  возражала  и  влепила  мне
вторую затрещину, когда я поинтересовался, кто такой "варк".
     Третьей не понадобилось. Я больше не хотел облизывать муравейники.



                                 НЕЧЕТ

     ...Костер чадил, злобно плюясь трещащими  искрами,  облизывая  металл
кольца, покрытого изнутри  сложным  и  беспорядочным  орнаментом.  Пожилой
варк, из Верхних, с жиденькой косичкой Проснувшегося,  дразнил  бесившийся
огонь, отдергивая  вкусное  кольцо  и  вновь  подставляя  его  под  жадные
извивающиеся языки. Варк помоложе равнодушно наблюдал за его действиями; и
багровый отсвет в раскосых глазах его вполне мог сойти за отражение костра
- но и отвернувшись, он продолжал перекатывать под веками стоячий закатный
сумрак.
     - Скорее, - проронил молодой. -  Он  дойдет  до  последнего  поворота
раньше, чем я смогу догнать его. Это сильный человек, и его  густая  кровь
может течь долго. Я боюсь не успеть.
     - Успеешь, Молодой.  И  имей  в  виду:  не  более  двух  ночей,  двух
полновесных лун. И я опасаюсь, что он не продержится даже этого срока.
     Буркнув это, пожилой помахал в  воздухе  зажатым  в  клещах  обручем,
видимо, подтверждая сказанное; и сунул все обратно в радостный костер.
     - Я понял тебя. Но больший срок вряд ли понадобится мне. Я знаю,  что
делаю.  И  делаю  лишь  то,  что  знаю...  -  рука  молодого   нырнула   в
подставленное раскаленное кольцо, и оно сомкнулось.
     - Да. И поэтому я был против твоего приобщения. Но теперь ты встал, и
разговор наш не имеет смысла.
     Остывающий круг отлетел в шуршащие заросли,  и  хмурый  пожилой  варк
проследил его пологую дугу.
     - Ты бы вышел, Урод,  а?..  Если  так  сопеть  в  кустах,  то  твоего
крохотного носика может не хватить на нечто лучшее. Если  юноша  бродит  в
лесу один, он не должен дрожать и прятаться. Давай,  хороший  мой,  покинь
кущи...
     Молодой варк порывисто  шагнул  к  вышедшему  на  поляну  трясущемуся
мальчишке; он быстро учился всему, что надо, только  сейчас  это  было  не
надо, и слов не  хватило,  чтобы  остановить  вновь  Вставшего.  Он  и  до
последнего ухода  отличался  редкой  самоуверенностью,  мало  кто  решался
вставать на его прямой дороге - но дорога кончилась, пошли  новые  дороги,
их было много, они не были прямыми, и он не знал всех выбоин и поворотов.
     Слов  не  хватило,  и  Вставший  выдержал  лишь  немногие   мгновения
предложенного  и  принятого  Визга  зрачков.  Жестоко?  -  разумеется;  но
необходимо. На  открывшего  тебе  дверь  смотрят  распахнутыми  глазами  и
отвечают коротко и внятно. А сузивший глаза и любящий шутить... Не  всегда
успеваешь понять, когда шутка закончилась, и не последняя ли это шутка.
     Хороший мальчик. Слишком хороший для такого  простого  Ухода.  Старый
Джессика позаботится, чтобы это  больше  не  повторялось.  Хороший  старый
Джессика, бывший некогда не таким уж старым. И не таким уж хорошим.



                                ЛИСТ ПЕРВЫЙ

                                                    Мое дыханье тяжело,
                                                    И горек бледный рот,
                                                    Кого губами я коснусь,
                                                    Тот дня не проживет.

     ...увидел при ярком свете луны дочь Клааса,  несчастного  дурачка  по
прозвищу "Песобой", ибо каждую встречную собаку он бил чем попало,  крича,
что "проклятые псы украли у него все волосы и должны их ему вернуть".
     Девушка эта нежно заботилась о своем отце и не хотела выходить замуж,
говоря:
     - Ведь он дурачок, я не могу его бросить.
     И видя, как она добра, каждый давал ей, кто чем богат: кто  сыру  или
бобов, а кто ломоть китового языка.
     Злонравный неподвижно стоял на опушке леса и пел. Девушка пошла прямо
на его песню и упала перед ним на колени.
     Он повернулся и зашагал к себе домой, она - вслед за ним, не проронив
ни слова, и вместе они вошли в замок.
     На лестнице Сиверт Галевин столкнулся с братом,  который  только  что
возвращался с охоты, затравив кабана.
     - Что я вижу? - насмешливо спросил он, - урод  намерен  подарить  нам
ублюдка? А ты, красотка, взяла бы  лучше  меня!  Удовольствия,  право,  ты
получила бы больше!
     Но Злонравный в бешенстве ударил брата копьем по лицу  и  взбежал  по
лестнице в свой покой.
     Боясь, что брат бросится за ним, сир Галевин  запер  двери  и  раздел
девушку донага - и дочь Клааса сказала, что ей холодно.
     Он полоснул ее золотым серпом под едва набухшей левой грудью, и когда
сердце упало на лезвие, он выпил из него кровь.
     И когда она испустила предсмертный крик, Злонравный  увидел,  как  из
стены вышел маленький каменный человечек и, ухмыляясь, сказал:
     - Сердце на сердце - вот где сила и красота! Вкусивший крови  Галевин
повесит девушку на Виселичном поле, и тело ее будет висеть  там,  пока  не
пробьет час для Божьего суда.
     И, сказав это, опять ушел в стену.
     Сир Галевин положил сердце дев