ушки себе на грудь и услышал,  как  оно
громко стучит, прирастая к его коже. Вдруг его согбенный стан распрямился,
а рука исполнилась такой силы,  что,  пожелав  испытать  ее  крепость,  он
сломал дубовую...



                                   ЧЕТ

                                   ...Я не оскорбляю их неврастенией,
                                   Не унижаю душевной теплотой,
                                   Не надоедаю многозначительными намеками
                                   На содержимое выеденного яйца,
                                   Но, когда волны ломают борта,
                                   Я учу их, как не бояться,
                                   Не бояться, и делать, что надо.

     Как только клейкие молодые  листья  потеснились  на  ветках  плодовых
деревьев, давая место  крохотным  фиолетовым  соцветиям,  старый  Джессика
начал бить меня палкой. Сучковатый  кизиловый  посох  методично  гулял  по
тощей спине, склоненной за перебиранием овощей -  нашего  основного  меню;
острым концом въезжал между ребрами, вздымающимися от бесконечной  беготни
за водой, и непременно родниковой; обидно хлопал по пальцам,  тянущимся  к
сохнущим на металлическом листе травам...
     Синяки прочно облюбовали мое тело, я проклинал  драчливость  вредного
знахаря, совершенно не ценившего новоприобретенного  дарового  слугу  -  а
именно таковым я и был склонен себя считать! - и если сто раз я  собирался
удрать от выжившего из ума Джессики, то сто раз  меня  останавливало  одно
обстоятельство, никак не лезущее в рамки происходящего. Ну  хоть  какой-то
из ударов взял да и вызвал бы на лице старика улыбку, или  другой  признак
видимого удовольствия! - ничего подобного, Джессика  лупил  меня  с  таким
хмурым видом, словно выполнял тяжелую,  нудную,  но  жизненно  необходимую
работу, давно ему опротивевшую, и лишь по природной добросовестности...
     Так же добросовестно все  передаваемое  из  дома  мясо  скармливалось
берийскому волкодаву Чарме,  весьма  довольному  таким  оборотом  дела;  в
отличие  от  меня,  чей  впалый  живот  набивался  исключительно   гнусной
безвкусной зеленью; и столь же добросовестно, два раза в день - на восходе
и на закате - седой знахарь ходил обнимать дерево. Он выбирал один  и  тот
же ствол могучего, обугленного молнией бука,  возле  которого  и  застывал
надолго, приседая на полусогнутых ногах и охватив ладонями коричневый торс
лесного патриарха на уровне груди. Веки опускались  на  выцветшие  глазки,
Чарма ложился поодаль, рыча на меня и наглых голубей, появлявшихся  вблизи
его  драгоценного  повелителя,  и   тишина   спускалась   в   окрестностях
потрепанной лачуги, пользовавшейся у местных жителей дурной славой.
     Подталкиваемый любопытством, я иногда пытался подкрасться к Джессике,
но выражение Чарминой морды живо охлаждало  мой  пыл;  а  когда  берийский
зверюга прикончил пятнистого горного пардуса  и,  изорванный,  но  гордый,
отлеживался на задворках - я  вновь  приблизился  к  старику,  обнимавшему
дерево - и очнулся ярдах в трех от бука; вот до сих пор  и  не  знаю,  что
меня отшвырнуло - незаметный толчок знахаря или сук возмущенного дерева...
     Из чувства самолюбия, или противоречия, я выбрал себе ствол поменьше,
с узорчатой бархатистой листвой,  и,  обхватив  его,  застывал  в  надежде
представить таинственные ощущения старого  Джессики;  но  ободрав  о  кору
голый  живот  и  отвлеченный  жужжанием  мухи,  я  разочарованно  сопел  и
отваливал от ствола, высунувшего язык Чармы и близкого к тому же Джессики.
     Спустя некоторое время старик разжимал руки, отпуская свое дерево.  И
брал палку.
     - Би, а что бы делал ты, если бы тебя били палкой?
     Мы  сидели  на  холме,  лениво  поглядывая   на   сельских   валухов,
поставленных под  командование  моего  приятеля.  Надо  заметить,  что  за
последнее время веселый Би  потерял  изрядную  толику  своего  жизнелюбия,
погрустнел и никогда больше не пытался  заглянуть  под  мой  рукав.  Кроме
того, он стал раздражителен, и в поведении его стала сквозить усталость  и
знание чего-то личного, тайного и  последнего.  Редко  мог  я,  сбегая  от
заснувшего знахаря, перебравшего домашних целительных настоек, - редко мог
я видеть белозубую улыбку веселого Би, и даже зубы его, казалось, похудели
и вытянулись.
     - Наверное, я дал бы сдачи, - Би задумчиво почесал босую пятку.
     Я представил себя, дающего сдачи старому Джессике, и Би  обиделся  на
мое хихиканье, и долго  пришлось  уговаривать  его  высказать  новый  итог
размышлений на заданную тему.
     - Я бы уворачивался, - наконец протянул он и лег навзничь.
     - В конце концов,  маленькая  Биарра  тоже  лупила  меня  игрушечными
граблями, и что я мог сделать? Только уворачиваться...
     - Какая еще Биарра?
     - Сестра моя. Младшая...
     Я покрутил пальцем у виска.
     - Би, тебе солнце напекло, да? У тебя нет сестры, да еще младшей!.. У
тебя есть брат, старший, которого за  уши  не  оттащишь  от  его  верховых
свиней, ну, отец, мать там... А сестры нет. Может, двоюродная?
     В ленивой  позе  Би  появилась  какая-то  настороженность,  но  голос
остался прежним - ломким и тихим.
     - Ну, нет... Чего ты прицепился? Конечно, нет. И не было...
     Показного  равнодушия  явно  не  хватало,  чтобы   полностью   скрыть
напряженное желание утопить вспыхнувшую тему в трясине уступчивых слов.  Я
привстал, заглядывая под козырек его травяной шляпы,  -  и  плотная  стена
пыли за холмами отвлекла мое внимание. Би поднялся, молча стал рядом, и мы
вгляделись в движение серого занавеса.
     Металл блестел в пыли, кожа лоснилась от пота, золото сбруи и  хищный
оскал кошек на налобниках... высокие шлемы, металл,  кожа  и  хищность,  и
много еще всякого в пыли, и она свернула к селению. Би  засуетился  и  уже
откровенно стал меня выпроваживать; мы пожали друг другу  руки,  в  голове
моей мелькнула странная мысль, мелькнула и исчезла, и,  ловя  ее  пушистый
ускользающий хвост, я погрузился в кустарник.
     Спустившись, я обернулся: крохотная фигурка некогда веселого  пастуха
семенила к  темнеющему  вечерними  провалами  лесу,  и  одинокий  всадник,
вырвавшийся из пыли, все гнал и гнал оступающегося коня  на  крутой  склон
холма. И, убегая от греха подальше, я догнал наконец  удравшую  мысль,  но
беглянка не внесла ясности в сегодняшний сумбур.
     Какая  уж  тут  ясность,  если  исцарапанная  и  загорелая  рука  Би,
открывшаяся по локоть в прощальном рукопожатии, была покрыта пятью -  нет,
все же четырьмя браслетами!.. Ну не мог же даже самый отчаянный  мальчишка
за такой короткий срок уйти в темноту еще два раза? Не мог. Но  смог.  Что
же дважды забирало жизнь у веселого Би, и забрало его  веселье  -  подарив
раздражительность, угрюмость и мифическую младшую сестру  с  ее  дурацкими
граблями...
     Я не знал ответа и, конечно же, не ожидал его от  обнимающего  дерево
Джессики.
     Я не знал ответа  -  и  тихо  встал  рядом,  обхватив  второй  ствол.
Впечатления скакали в голове, пыль засасывала бегущего Би,  острые  грабли
впивались мне в шею, отворяя редкие капли крови  -  плевать  мне  было  на
дерево, и на знахаря, и на все его ощущения; ствол казался родным, теплым,
тепло стекало по туловищу  в  ноги,  сгибая  их  и  разворачивая  коленями
вовнутрь, голова опустела, и в  округлившемся  животе  зашевелился  первый
росток неведомого...
     Треск удара кизиловой палки отбросил меня от шероховатостей  коры.  Я
сидел на корточках, изогнувшись сумасшедшим кустом, змеей в кустах, птицей
на ветках, и палка старого Джессики врезалась в ствол как раз в том месте,
где за мгновение до того был мой затылок.
     - Что ты делал бы, Би?..
     - Я бы уворачивался.
     Я увернулся! Посох вновь поднялся  надо  мной,  но  левое  предплечье
скользяще приняло косой удар, и внутренне я уже ликовал в  предчувствии...
Как же!.. Проклятый Джессика неуловимым жестом перекинул  посох  в  другую
руку, и я увидел его глаза, когда острый конец бережно и  заботливо  ткнул
меня в открывшийся бок. Радость сияла в выцветших глазах,  удовлетворение,
сумасшедшая радость и искреннее удовлетворение - от промаха!
     На следующем восходе Чарма охранял двух идиотов, обнимавших деревья.
     Старый Джессика бил  меня  палкой  -  я  уворачивался.  Он  бил  -  я
уворачивался. Он бил - я...



                                  НЕЧЕТ

     -  ...Ларри,  я  по  возвращении  засуну  твой  раздвоенный  язык   в
гарнизонный нужник! Повторить?
     - Да ну, Муад, кончай греметь зубами... Мало ли кто померещился  тебе
на этом земляном  прыще!  И  даже  если  там  и  торчал  вонючий  сопливый
пастушонок - почем ты знаешь, что это наш?!
     - Ты Устав читал, трепач драный?! "Жениха и невесту, и мужа с  женой,
и всех близких Не-Живущему по крови - дабы лишенный  пищи  Враг,  источник
бедствий людских, ввергнут был в  Бездну  Голодных  глаз."  Ввергнут  был,
уяснил?! Повторить?
     Хмыкнул на сказанное капрал  Ларри  и  всю  обиду  вогнал  вместе  со
шпорами в бока бедного животного, никак  не  желавшего  ломать  породистые
ноги на рыхлой крутизне. Ну и опять же  сам  капрал  отнюдь  не  собирался
ломать шею в виднеющемся лесу,  даже  если  и  действительно  умотал  туда
местный щенок. Надо быть  придурком,  чтобы  в  форме  сунуться  к  лесным
братьям, - а уж они-то способны надеть  герою  последние  браслеты  почище
длинноруких   дворцовых   палачей,   потерявших   фантазию   на   казенном
довольствии...
     Сколько там уходов сохранилось у хитроумного капрала?  Ну,  первый  -
это от рождения, потом сарыч горный с уступа скинул, чтоб яиц не  воровал,
третий надел на дороге в Город, щедро поливая ее  красным  соком  молодого
глупого Ларри - тогда еще перегонщика плотов,  четвертый  мечом  надел  на
испытаниях лично сотник Муад,  ловко  надел,  однако,  сволочь,  аж  кишки
повылазили, ну и варвары - пятый...
     Нет уж, дудки,  это,  значит,  четыре  дня  помирать  в  их  чащобных
берлогах - пусть сотник сам Устав перечитывает! Пошел он к варку...
     В деревню Ларри влетел как раз вовремя: солдаты уже  отыскали  нужный
дом, указанный в доносе, и ворвавшийся первым  Муад  распахнул  по  ошибке
ворота свинарника. Матерый ездовой секач с неистовым хрюканьем подмял  под
себя орущего сотника, ковырнул клыком неподатливый  панцирь  и  под  хохот
ветеранов чесанул по  улице,  одним  поворотом  мощного  загривка  оставив
лошадь капрала со  вспоротым  животом  размышлять  у  забора  о  бренности
существования.
     Из свинарника уже высовывались рыла поменьше, но с тем же недовольным
выражением, когда помятый Муад в бешенстве ринулся в дом.
     - Эй, Ларри! - и  упирающаяся  старуха  забилась  в  волосатых  руках
сотника.  Нож  понимающего  капрала  чуть   не   отсек   носы   любопытным
молокососам, еще не видавшим знаменитый "летящий  цветок  сливы",  и  всем
своим широким лезвием оборвал визг растрепанной бабы. Довольно ощерившийся
Муад небрежно скинул тело набежавшим труповозам  и  медленно  обернулся  к
выбегающим из дверей мужчинам.
     Звездный час сотника Муада! Много их, таких часов, было у него, когда
доведенные до отчаяния люди - впрочем, какие там люди - вражья жратва -  и
все! - вот они-то и давали  сотнику  возможность  для  урока  новобранцам.
Истерические дерганья протрезвевшего папаши Ломби, тупая  звериная  ярость
старшенького, вилы их никчемушные, - неужели для этого стоит греть  ладонь
об эфес  короткого  меча  с  почетным  набалдашником  Серебряных  Веток?..
Разумеется,  не  стоит.  Отчего  бы  не  приколоть  неразумных  селян   их
собственными вилами? Действительно. И приколол. Под аплодисменты  сопляков
и  одобрительные  взгляды  изрубленных  ветеранов.  Легко  приколол.  Даже
изящно. Жаль, кабан ушел. Хотя и оставшегося молодняка с избытком  хватило
на всю сотню. Тоже, надо заметить, свиньи порядочные были...
     А тела семейства Ломби мерно подпрыгивали в телеге, едва  поспевающей
за арьергардом скачущих. Завтра, завтра они вернутся в мир, и лучше бы  им
не возвращаться - для принятия ритуальной ступенчатой  казни,  "положенное
число раз и до полного умерщвления", когда  последние  браслеты  несколько
дней будут надеваться на корчащихся людей, вновь возвращающихся для  новых
уходов - "и всех, близких Не-Живущему по крови, дабы лишенный  пищи  Враг,
источник бедствий людских, ввергнут был в Бездну Голодных глаз..."
     Жаль, кабан ушел. И поросенок ушел. В  лес.  Куда  там  было  обещано
засунуть язык нерадивого капрала Ларри? Ах, ну да...



                               ЛИСТ ВТОРОЙ

                                           ...И в каждом саване - видение,
                                           Как нерожденная гроза,
                                           И просят губы наслаждения,
                                           И смотрят мертвые глаза.

     ...освещенный дымным пламенем  костра  зал.  Голая,  невиданно  худая
старуха сидела у очага, скелет из черных  лоснящихся  костей,  и  высохшие
длинные груди ее, подобно плоским побегам табака, ниспадали до самого низа
живота. Кривой палкой, зажатой в обеих руках, она помешивала омерзительное
варево в огромном глиняном котле, тысячи мух гудели над  ней,  ползали  по
впалым щекам, укрывались в ее сальных лохмах.
     Когда Малыш иа-Квело подошел поближе, она задрала острый подбородок и
нараспев произнесла:
     - Ох, ох, ох, бедолага, бедняк неприкаянный, да неужто он  не  знает,
что не стоит самовольно совать руку слону в задницу, а то беды не миновать
- скажем, встанет слон, и виси после у него под хвостом!..
     Она покачала головой, словно выражая сочувствие заблудшему,  которому
грозила страшная участь.
     - Неужто он не знает, что  прийти  ко  мне  легко,  а  вот  выбраться
потруднее будет?..
     Малыш иа-Квело почтительно обнажил  плечо  под  пристальным  взглядом
оскалившейся Длинногрудой Королевы и промолвил, улыбнувшись:
     - О моя Королева, этот бедолага давным-давно ничегошеньки не знает...
Испокон веков бродит он по этому необозримому миру в поисках дорог ведущих
и дорог выводящих, а знай он дороги, - разве пришел бы сюда?
     - Да уж, - усмехнулась  старуха,  блестя  хищными,  не  по  возрасту,
зубами, - знал бы дорогу, не пришел бы к порогу...
     Она протянула стынущие руки к очагу, долго качала головой и, наконец,
спросила голодным голосом, на дне которого сливались угроза и обещание:
     - Славный ты малый, хотя и подлизаться не  дурак.  Подойди-ка  ближе,
посмотрим, сумеешь ли ты умастить бальзамом мою спину так  же  ловко,  как
словами мою душу...
     Старуха  протянула  Малышу  зеленоватую  склянку   и,   не   вставая,
подставила свой длинный и узкий волосатый хребет, с выпирающими, как рыбьи
кости, острыми позвонками. Молча взял иа-Квело склянку, и вскоре руки  его
стали кровоточить, покрывшись порезами. Казалось,  старуху  опьянил  запах
крови, она то и дело поворачивала к нему свою исходящую пеной морду  гиены
с острыми белыми клыками, будто готова была вцепиться ему в горло.
     - Скажи-ка мне, любопытный странник, что мягче - моя спина  или  твои
ладони?
     - Твоя спина, - ответил Малыш иа-Квело.
     И в тот же миг увидел перед собой дивную  спину  девушки  с  круглыми
крепкими плечами и бедрами, изгиб которых...
     ...приподняла до бедер свои  мерзкие  лохмотья  и,  слегка  раздвинув
ноги, начала выстукивать на тощем животе мерный ритм;  она  барабанила,  а
из-под подола  выскакивали  крошечные  серенькие  существа  с  ярко-рыжими
волосиками  на  остреньких  затылках,  и  все  они  под  застывшим  взором
Королевы, зрачки которой  утонули  в  белом  взгляде  страшной  шоколадной
статуи - все они улетучились из пещеры по  ведомым  им  делам,  а  старуха
вернулась к очагу и простерла руки над огнем; тело ее тяжко сотрясалось  в
робких лучах заходящего солнца, не осмеливавшегося войти под низкие своды,
ее били корчи, и гость неслышно сидел в дальнем углу зала.
     Так прошло три  дня,  и  снова  превратилась  Королева  в  девушку  с
ослепительными белками глаз; но когда на смену красавице возвратился живой
скелет, Малыш иа-Квело с удивлением почувствовал, что не испытывает такого
отвращения перед ним, хотя так до конца  и  не  свыкся  с  тяжелым  духом,
окружавшим ее, с царапающим слух голосом; он смог даже делить ложе с  этим
обтянутым иссохшей кожей призраком,  избегая  смотреть  ему  в  глаза,  но
иногда даже волнуясь за старушку.
     Доверившаяся Малышу возвращавшаяся девушка с  блестящим  взглядом,  -
она поведала ему о кошмарах детства своего,  о  приобщении,  о  злодеяниях
своих в старом, сморщенном обличьи, чуждом даже для нее самой,  о  выпитой
крови забредавших в пещеру Скитальцев; она  кормила  иа-Квело  фруктами  и
поила  только  родниковой  водой,  потому  что  от  иной  пищи  тело   его
приобретало слишком дразнящий запах; она давала ему капли своей  рубиновой
крови и с ними же пекла особый медовый хлеб с бурой корочкой, и Малыш звал
этот хлеб любовной приманкой, и нутро его содрогалось от мякоти хлеба...
     Так прошла вечность, потом еще и еще одна вечность, и тускнела память
Малыша, и солнце стало обжигать кожу  его,  черную  кожу  сына  солнца,  а
старуха сидела у очага в мертвом, сонном оцепенении, а девушка была  такой
же ослепительной, как и в первый день, и бледнеющий Малыш  стал  понимать,
что имела в виду Длинногрудая Королева, говоря о...



                                   ЧЕТ

                                                ...Лук сломан,
                                                Стрел больше нет,
                                                Время стучится в виски,
                                                Не лелей робеющего сердца,
                                                Стреляй без промедления.

     "Змее же свойственна гибкость и яд, тигру  -  ярость  и  мощь  удара,
крепок  загривок  у  лесного  медведя,  и  подпрыгивает  орел,   взмахивая
крыльями;  обезьяна  хватает  неведомое,  труслива  и  быстра  крыса  -  и
неискушенный теряется в вечной  изменчивости  признаков,  а  растерявшийся
издает звуки жертвы, и податлива для охотника такая добыча.
     Знающий же различает скрытое и знает простое - более великое,  нежели
обилие признаков и умений. И знает он, что стелется по земле змея, не имея
конечностей от рождения своего, кошка прыгает, куда захочет, и нет разницы
между любыми из четырех ее лап;  и  есть  у  пернатого  пара  крыльев  для
полета, и пара когтистых ног для ходьбы и ловли, и несходны меж собой пары
конечностей птицы.
     Три уровня обнимают сущее: земля, мир и небо, и три  образа  живут  в
нем - птица, кошка и змея, потому что вставший на дыбы  медведь  разделяет
лапы свои и, уподобившись птице, валится на врага сверху, и  подобен  змее
припавший к земле пардус, жалящий единым убийственным броском.
     Когтистые ноги имеет птица,  и  огромные  распахнутые  крылья,  и  не
позволяет она приблизиться к себе, потому что податливо птичье тело, легко
рвется оно; бьет птица всей  тяжестью  могучих  крыльев,  когтями  хватает
добычу, рушась на подмятую жертву,  топча  ее,  но  отлетая  при  малейшей
угрозе,  -  и  трудно  прорваться  сквозь  хлопанье,  мельканье  и  взмахи
разнолапого...
     Но кошка способна на это, ибо любит она  близкое  объятье,  рвется  к
нему, сжавшись в упругий ком, и, прыгая вперед, все четыре  короткие  лапы
свои обрушивает она градом непрерывных ударов, покрывая врага ранами и  не
давая опомниться; бессильно режут воздух огромные  крылья,  не  могут  они
сбросить вцепившегося в грудь,  перья  летят  во  все  стороны,  и  трудно
справиться со спрессованной яростью одинаковолапого...
     Но змея способна на это, ибо лишена змея конечностей,  и  ядовита,  и
холодна, и только лед змеиных колец может ждать чужого  нетерпения,  удара
неосторожного, и дождется своего змея, но объятье ее ко