л пса и поднял брошенное с кровати - это был дурацкий колпак с
бубенчиками.



                                ЛИСТ ТРЕТИЙ

        ...Я шел по темным коридорам, кругом, как враг, таилась тишь.
        На пришельца враждебным взором смотрели статуи из ниш.
        В угрюмом сне застыли вещи. Был странен серый полумрак,
        И, точно маятник зловещий, звучал мой одинокий шаг.
        И там, где глубже сумрак хмурый, мой взор горящий был смущен
        Едва заметною фигурой в тени столпившихся колонн.
        Я подошел, и вот мгновенный, как зверь, в меня вцепился страх:
        Я встретил голову гиены на стройных девичьих плечах.
        На острой морде кровь налипла, глаза сияли пустотой,
        И мерзко крался шепот хриплый: "Ты сам пришел сюда, ты мой!"
        Мгновенья страшные бежали, и наплывала полумгла,
        И бледный ужас повторяли бесчисленные зеркала...
        ...Я шел один в ночи беззвездной, в горах с уступа на уступ,
        И увидал над мрачной бездной как мрамор белый, женский труп.
        Влачились змеи по уступам, угрюмый рос чертополох,
        И над красивым женским трупом бродил безумный скоморох.
        И, смерти дивный сон тревожа, он бубен потрясал в руке,
        Над миром девственного ложа плясал в дурацком колпаке.
        Он хохотал, смешной, беззубый, скача по сумрачным холмам,
        И прижимал больные губы к холодным девичьим губам.
        И я ушел, унес вопросы, смущая ими божество, -
        Но выше этого утеса не видел в мире ничего.
        Я шел...



                                  НЕЧЕТ

                                          В сердце моем - призрачный свет,
                                          В сердце моем - полночи нет.

     Вьюны оплели каменное подножие беседки, дрожащими усиками  дотянулись
до ажура деревянных кружев и мертвой хваткой ползающих вцепились в  спинку
массивного широкого кресла. Казалось, еще немного, последнее  усилие  -  и
зеленые покачивающиеся змеи с головками соцветий опустятся на  морщинистое
неподвижное лицо и сгорбленные плечи дряхлого хэшана в огненно-алой кашье,
сквозь пар чашки в  пергаментных  ладонях  глядевшего  на  согнутую  спину
вбежавшего послушника.
     Пятна солнца, прорывавшегося сквозь рельеф перекрытий,  делали  спину
эту похожей на пятнистый хребет горного пардуса, выгнутый перед прыжком, и
невозможное сочетание хищности со  смирением  останавливало  подрагивающие
плети вьюнков.
     - Нет, - лицо хэшана треснуло расщелиной узкого рта, - нет, Бьорн,  я
так и не научил тебя кланяться. Ты сгибаешься с уничижением, которое  паче
гордыни, а надо кланяться  так,  как  ты  кланялся  бы  самому  себе  -  с
гордостью и достоинством уважения. Впрочем, у меня нет выбора. Ты идешь  в
Город, ученик Бьорн-Су.
     - За что? - человек, названный Бьорном-Су, резко выпрямился, и  обида
бичом хлестнула по его чуть раскосым глазам, глазам пророка и охотника.  -
За что, учитель?!.
     - За право называться моим  учеником!  -  голос  хэшана  напрягся,  и
незванные вечерние тени робко обступили беседку, прислушиваясь. - За годы,
сделавшие из  дикого  лесного  бродяги  Скользящего  в  сумерках  -  и  не
городского щеголя, знающего дюжину Слов и кичащегося на всех  перекрестках
серым плащом салара - а питона зарослей, ползущего по следу варка в холоде
гнева и молчания!.. За ночную женщину с твоим лицом, пришедшую  за  кровью
брата своего и сожженную мною на твоих глазах - в которых читаю  я  сейчас
торопливую обиду, рожденную непониманием...
     Дно чашки стукнулось о низкий лакированный  столик,  и  хэшан  умолк.
Надолго. Человек,  названный  Бьорном-Су,  ждал,  когда  старик  заговорит
снова.
     - За что?.. Не за что, а за кого - ты идешь в Город за меня,  и  если
бы не ноги мои, синие и вспухшие, то, клянусь Свечой, я пошел  бы  сам.  В
стенах Скита Отверженных много сбежавших от казни за родство, но мало  кто
из них выходит в сумерки, и лишь ты способен выйти из-под  защиты  Слов  и
Знаков и выполнить необходимое.
     Ты знаешь сам, что крайности близки, и прикосновение  ко  льду  может
обжечь. Человек бежит варка, салар и гость ночи преследуют друг друга;  но
городские Вершители и девятка Верхних варков с наставником  Сартом  -  они
способны находить общий язык, колеблющий и без того шаткое  равновесие.  К
сожалению,  всегда  хватает  преступников,  чью  кровь  можно  продать,  и
найдутся лишние варки, которых Девятка с легкостью подставит  под  Тяжелое
Слово салара. А расплата... Неугодные убираются поцелуем варка, а в  форме
Скользящего в сумерках гуляет ночной волк,  безнаказанно  дышащий  страхом
городских баранов.
     Варк, надевший плащ салара - ты найдешь его, Бьорн-Су, и подаришь ему
поцелуй Гасящих свечу. И я не думаю, что  Верхние  и  Сарт  встанут  из-за
этого на твоем пути; хотя Сарт непредсказуем...
     - Я убью их! -  человек,  названный  Бьорном-Су,  вскинул  к  потолку
сжатые кулаки. - Я погашу их свечи и...
     - Помолчи! - оборвал его хэшан. - Свечи... Дерзость твоего  крика  не
взял бы на себя даже я. Мне нужно, чтобы  ты  выполнил  порученное,  а  не
ломал шею под непосильным...
     - Но, учитель? - на лице кричавшего отразилось запоздалое недоумение.
- В скиту живут одну жизнь, таков  закон  Отверженных,  и  даже  вы  после
смерти вынуждены будете покинуть Обитель... Как же уйду я - живущий?
     Хэшан встал и подошел к послушнику.
     - Ты умрешь, - спокойно сказал он, и рука его опустилась  на  затылок
человека, названного Бьорном-Су, нащупывая основание черепа. - Ты  умрешь.
Сегодня. А через три дня, согласно закону, отправишься в Город.
     Пальцы старика резко сжались. Ученик дернулся, затем встал с колен и,
покачнувшись, попятился к выходу из беседки. У самого  проема  его  догнал
ровный голос хэшана.
     - Ранее ты говорил мне о друге детства, уроде,  Живущем  в  последний
раз. Я не могу сказать, добро или зло скрыто в этом  повороте  судьбы,  но
если ты встретишь его в Городе...
     - Я уберу его! Да, учитель? - легкий хрип был в непослушном горле.
     Хэшан покачал головой.
     - Годы в Скиту  Отверженных,  все  мои  усилия  так  и  не  вытравили
одного-единственного года в лесу. Впрочем, у меня нет выбора. Иди.
     ...Когда человек, названный Бьорном-Су, вышел за  стены  Скита  -  он
пошатнулся, вздрогнув всем телом, и сполз прямо  на  спавшего  у  изгороди
грязного оборванца. Тот проворно отскочил в сторону,  поморгал  слипшимися
веками, и лишь потом, по-обезьяньи подпрыгивая,  приблизился  к  упавшему.
Голова Ушедшего в ночь была запрокинута, и покой сползал на глаза охотника
и пророка, глаза Скользящего в  сумерках.  Оборванец  ухмыльнулся,  стянул
засаленный колпак и долго чесал вспотевшую лысину, мотая  жиденькой  пегой
косичкой. Потом нищий завопил дурным голосом  "Караул!"  и,  не  дожидаясь
ответа, припустился по пыльной дороге, смешно семеня короткими ногами.
     А невидящий взгляд веселого маленького Би тонул  в  наплывающей  мути
вечера.
     Через три дня ему надо будет уходить. В Город.



                                   ЧЕТ

     - Хороший ты парень, Джи, и в деле  я  тебя  видел,  -  Муад  почесал
щетинистый подбородок, - и в кабаке у тебя все в порядке  -  разве  только
насчет девок ты слабоват...  Что,  может,  сползаем  в  "На  все  четыре",
разомнемся,  а?..  Да  ладно,  вечно  у  тебя  отговорки,  какое   сегодня
патрулирование? - парни еще от Калорры не  отошли!  Ну  и  зря,  приятель,
девочки у Мамы еще очень даже девочки...
     Муад добродушно похлопал меня по плечу и свернул к заведению Всеобщей
Мамы. От окон борделя тянуло кислым вином и недопетыми песнями - из похода
на Калорру все вернулись довольные: при деньгах, экзотических побрякушках,
с новыми нашивками и браслетами. Гуляй, солдат, забудь печали...
     Дойдя до  казармы,  я  забрал  томившихся  караульных  и  свернул  на
городские  окраины.  Вынырнувший  из   темноты   Чарма   затрусил   рядом,
начальственно  косясь  на  недовольных  патрулей;   покривившиеся   хибары
обступили крохотный отряд, и топот наших шагов гулко отдавался в пустынных
ночных улицах. Может, и впрямь надо было плюнуть на наряд и не тащиться по
затаившемуся Городу, думать, к чему бы это  свет  в  окне  углового  дома,
робкий какой-то свет, настороженный - а вдруг заметят с улицы, войдут...
     Ну и войду, и увижу грязную голую бабу с тремя осоловевшими мужиками,
сбежавшими от ревнивых жен и нервничающими до потери и без того  невеликой
силы мужской. Так что мне их, рубить за это?
     Из-за угла выглянула темная крадущаяся фигура и направилась  к  двери
дома, украшенной тяжелым медным кольцом.  Я  жестом  остановил  сунувшихся
было вперед караульных и сдал на шаг в густую  тень  бесконечного  забора.
Глаза Чармы загорелись у бедра, и сквозь ткань я почувствовал ровную дрожь
напрягшегося собачьего тела. Тихо, умница, ты же знаешь...
     Человек подобрался к двери и замер  в  нерешительности;  он  протянул
руку к резной филенке - и тут же  отдернул,  словно  обжегшись.  Потом  он
засуетился, забегал вокруг двери, подпрыгивая и пытаясь заглянуть в  окна;
что-то важное происходило там, очень важное  для  него;  и  когда  отблеск
света упал на его лицо, я покачал головой и вышел из укрытия.
     - У вас проблемы, салар?
     Он вздрогнул и резко обернулся, хватаясь за рукоять меча.
     - А, это ты, сотник! - выдохнул  он  с  явным  облегчением.  -  Очень
кстати, очень...
     Этот затравленный дергающийся человек,  словно  на  миг  распахнувший
плащ властной уверенности - он суетился, он спешил, потирая холеные  белые
руки; и он боялся!
     - Помоги мне, сотник! Останови их -  я  хотел  сам,  но...  мне  надо
спешить. Войди туда - и все мои объяснения будут лишними!..
     - Добро, салар. Вы двое останьтесь здесь. Чарма, айя, за мной!
     ...Запертая  ветхая  дверь  слетела  с  петель,  и  на  мгновение  мы
задержались на пороге.
     В небольшой, тускло освещенной и  почти  пустой  комнате,  у  грубого
деревянного столба, в кругу коптящих  толстых  свечей  и  бронзовых  витых
переплетений на подставках стояла девушка; белое,  просвечивающее  платье,
белые тонкие пальцы, судорожно вцепившиеся в нитку жемчуга  под  кружевным
воротничком, и на белом остановившемся лице  -  огромные  тоскливые  омуты
умирающей ночи.
     В  дальнем  углу  сидел  на  корточках  угрюмый  коротышка  в   сером
бесформенном балахоне, и руки его любовно  поглаживали  ряд  металлических
инструментов, в назначении которых трудно было усомниться; его  квадратный
напарник сосредоточенно листал потрепанную  книгу,  горбясь  над  неудобно
низким столиком красного дерева - и шуршащие страницы никак не вязались  с
длинным мечом у пояса и широкополой шляпой, обшитой стальными пластинами.
     Невидимый в дверном проеме Чарма глухо зарычал, и  мне  некогда  было
разбираться в странных интонациях моего берийца.
     -  Сотник,  погодите,  я  все  объясню!..  -  листавший  книгу  резко
выпрямился, но коротышка уже взмахивал граненой дагой с выгнутым эфесом, а
Чарма плохо относится к такого рода объяснениям. Хрипящий клубок покатился
по доскам пола, сшибая  свечи  и  подставки,  беззвучно  кричащая  девушка
вжалась в сучковатую древесину столба, и длинный  меч  любителя  старинных
фолиантов зацепился за низкую притолоку в  самый  неподходящий  для  этого
момент...
     Все было кончено, и Чарма фыркал, облизывая  окровавленную  морду.  Я
отшвырнул носком сапога раздавленную свечу и подошел к девушке.
     - Идемте отсюда. Я провожу вас.
     Странно, но она не была привязана к столбу. Впрочем, пара таких орлов
с их железом... Не с твоими казарменными мерками подходить к этим  глазам,
сотник, - тони в них, пей восхищение и благодарность и не забывай подавать
даме руку в таком темном и страшном коридоре...
     Ее  прохладная  маленькая  ладошка  утонула  в  моей  лапе,  я  понес
галантную чепуху, стараясь отвлечь  девушку  от  происшедшего  в  комнате,
унять нервную дрожь пережитого ужаса - Лаик Хори даль Арника, Джессика  цу
Эрль, Серебряные Ветви, можно просто... ну, скажем, Эри, не  проводите  ли
вы меня, сотник, и вы еще спрашиваете, вот мой плащ, на улице холодно, да,
конечно...
     Вышедший за нами Чарма издал низкий требовательный рык. Ревнует!
     - Шел бы ты домой,  приятель!  -  бросил  я  ему.  -  Или  тебя  надо
проводить?..
     Чарма вскинул обиженную морду, долго смотрел на белую хрупкую фигурку
девушки - и растворился в чернилах улиц.



                                  НЕЧЕТ

                                           Прошел патруль, гремя мечами,
                                           Дурной монах прокрался к милой,
                                           Над островерхими домами
                                           Неведомое опочило.

     ...Он вошел в комнату, неся на  вытянутых  руках  драгоценное  острие
Трепетного дерева - и застыл на пороге.
     Два тела скорчились в луже чернеющей крови, и  голова  в  широкополой
шляпе  с  металлическими  пластинами  откатилась   к   столбу;   несколько
раздавленных свечей валялись на полу, круг был стерт, и разбросанные Знаки
отсвечивали пурпуром. Ее не было!
     Он бросился к окну и успел  заметить  исчезающие  за  углом  силуэты;
ветер засмеялся ему  в  лицо,  и  сброшенная  со  столика  книга  ответила
извиняющимся шепотом.
     - Безумец! - прошептал Бьорн-Су.



                              ЛИСТ ЧЕТВЕРТЫЙ

                                                      Отворите дверь!
                                                      Лунный свет впустите
                                                      В храм Укимидо!..

     ...Ударил четвертую стражу колокол в Уэно, эхом  откликнулся  пруд  у
холма Синобургаока, плеснула вода  в  источнике,  и  огромный  темный  мир
погрузился в тишину, нарушаемую лишь шумом осеннего ветра среди холмов.  И
вот, как всегда, со стороны Нэдзу послышался сухой стук  гэта.  "Идут!"  -
дрожа, подумал Синдзабуро. По лицу его струился обильный пот,  сжавшись  в
комок, он истово читал сутры "Убодарани".
     У живой  изгороди  стук  деревянных  сандалий  внезапно  прекратился.
Синдзабуро, бормоча молитвы, выполз из-под полога  и  заглянул  в  дверную
щель. Видит - впереди, как обычно, стоит О-Енэ с пионовым фонарем, а за ее
спиной - несказанно прекрасная О-Цую в своей высокой  прическе  симада,  в
кимоно цвета осенней травы, под  которым,  как  пламя,  переливается  алый
шелк. Красота ее ужаснула Синдзабуро. "Неужели это отродье  тьмы?!"  Между
тем, поскольку дом был оклеен священными  ярлыками-заклятиями,  привидения
попятились.
     - Не войти нам, барышня, - сказала О-Енэ. - Сердце господина Хагивары
изменило вам. Он нарушил слово, которое дал вчера ночью,  и  закрыл  перед
вами двери. Войти невозможно, надобно смириться. Изменник  ни  за  что  не
впустит вас к себе. Смиритесь, забудьте мужчину с прогнившим сердцем!..
     - Какие клятвы он давал! - печально сказала О-Цую. - А сегодня  ночью
двери его закрыты. Сердце мужчины - что небо осеннее! И в  душе  господина
Хагивары нет больше любви ко мне... Слушай, О-Енэ, я должна  поговорить  с
ним. Пока мы не увидимся, я не вернусь!
     С этими словами она закрыла лицо рукавом и горько заплакала. Была она
и прекрасна, и ужасна в своей красоте. Синдзабуро только  молча  трясся  у
себя за дверьми.
     - Как вы преданы ему, барышня, - сказала О-Енэ. - Достоин ли господин
Хагивара такой любви? Ну что ж, пойдемте, попробуем  войти  к  нему  через
черный ход.
     Она взяла О-Цую за руку и повела вокруг дома. Но...
     ...зашел на монастырскую кухню и спросил:
     - Простите, не скажете ли мне, чья это могила там, позади  храма,  на
которой лежит фонарь цвета пиона?
     - Это могила  дочери  хатамото  Иидзимы  Хэйдзаэмона  из  Усигомэ,  -
ответил длинноносый монах. - Скончалась недавно,  бедняжка,  и  ее  должны
были похоронить у храма Ходзю-дзи, но их настоятель почему-то запретил,  и
похоронили у нас, потому что мы все равно у Ходзю-дзи в подчинении...
     - А чья могила еще там рядом?
     - А рядом могила служанки той девушки. Вроде умерла от усталости,  за
больной госпожой ухаживая, хоть люди про смерть ту разное говаривали -  ну
и похоронили их вместе.
     "Так вот оно что..." - бормотал Синдзабуро, глядя в страхе на  свежую
могилу с большим памятником и  лежащий  возле  нее  промокший  под  дождем
фонарь с колпаком в виде пиона.
     Не могло быть и...



                                   ЧЕТ

     - Кто там?
     - К вам можно, сотник?..
     - Входите.
     На этот раз Чарма не вскидывается навстречу гостю - рассорились мы  с
Чармой, не любит он Лаик, не понимает, что я в  ней  нашел,  ревнует  пес,
злится - а я злюсь на него, и теперь Чарма пропадает  почти  все  время  у
моего  друга  (если  другом  может  быть  человек  втрое   старше   тебя),
архивариуса  дворцовой  библиотеки  Шора.  И  сидит  старый  Шор  в  своем
продавленном кресле, неторопливо листая никому давно уже не  нужные  тома,
щурится близорукими глазами на древнюю вязь, а притихший  Чарма  лежит  на
вытертом ковре и честит меня самыми последними собачьими словами...
     - Вас можно поздравить, сотник! Разрешите полюбопытствовать, скоро ли
свадьба?
     - Не разрешаю, салар. Валите  любопытствовать  куда-нибудь  в  другое
место.
     - Тогда рекомендую полюбопытствовать вам. Вот, - и он швыряет на  мою
кровать сафьяновый футляр, из которого выглядывает тоненькая пачка  желтых
листков.
     - Я не читаю чужих писем, салар.
     - Читайте, читайте, сотник! Тем более, что владелец вряд ли придет за
ними... А даже если придет - все равно желаю счастья в семейной жизни! - и
дверь за ним захлопывается.
     Зачем  ты  смотришь  на  меня  таким  недобрым  взглядом,  салар?   Я
благодарен тебе - ты подарил мне полнолуние, и  медленно  текущие  ночи  в
разводах причудливых теней от замирающих деревьев, серебристый  призрачный
свет, и  ее  волосы,  мерцающие  изнутри,  невесомую  прозрачную  фигурку,
парящую в лунном свете, растворяющуюся в нем, и глаза,  зияющие  бездонной
чернотой звездного неба, в которые можно глядеть до бесконечности...
     Ты хлопаешь дверью, Скользящий в сумерках, а Шор говорит, что я  стал
поэтом, а Чарма считает, что я просто сошел с ума, в чем с  ним  полностью
согласен сотник Муад. Наверное, вы все  правы,  друзья  мои,  хотя  я  уже
несколько раз пытался поцеловать Лаик, но она неизменно  уклоняется,  и  я
мысленно проклинаю свое нетерпение и недоумеваю - почему?..
     Почему, Лаик? Почему испугалась ты моих губ и не  испугалась  горящих
зеленых точек в кустарнике, когда я шагнул к  ним,  хватаясь  за  эфес,  и
надвинувшиеся серые тени застыли, задирая узкие морды; дуновение холодного
сырого ветра пронеслось над поляной - и исчезло  в  лесу,  унося  с  собой
бесшумную хищную стаю; - почему?
     - Ты видела, Лаик?
     - Волков? Да.
     - Они ушли.
     - Нет, Эри. Их кто-то увел. Кто?
     - Но если он их увел - значит, он желает нам добра..
     - Может быть ты и прав, Эри. Идем, нам пора...
     Вот так же тихо и внезапно вынырнула из лесу стая, когда мы с Лином и
еще одним мальчишкой пасли у опушки деревенских овец.  Лин  набросился  на
волков с палкой, и это стоило ему третьего браслета; ко мне  кинулись  два
зверя - и остановились, как вкопанные. А потом вожак протяжно завыл, и вся
стая унеслась в лес, даже не утащив зарезанных овец.
     Почему, Лаик? Почему длинный глухой рукав закрывает твою правую руку,
такой же, какой ношу и я - я не верю в чудеса, Лаик, жизнь  отучила  меня,
но если двое Живущих в последний раз находят друг друга в  этом  проклятом
бесконечном мире, то я выйду на самую широкую площадь и публично  извинюсь
перед жизнью за мое неверие!..
     Мы извинимся, Лаик, и ты будешь жить  долго-долго,  и  Чарма  наконец
полюбит тебя...
     Правда, Лаик?..