о
близко к Бокка-ди-Котору, что смогли открыть огонь. Через некоторое  время
в городе запылали пожары.
     Засядько велел спускать шлюпки. Солдаты занимали  места,  крестились.
Никому еще  не  приходилось  воевать  на  море.  Всякий  мечтал  добраться
поскорее до берега, там можно чувствовать себя увереннее.
     Александр косился на плывущие сзади лодки, набитые черногорцами.  Эти
воины издавали воинственные крики и потрясали ружьями. Одеты  кто  во  что
горазд, но за их боевую готовность владыка Петр I ручался головой, душой и
сердцем.
     -- На штурм! -- скомандовал Засядько.
     Едва лодка пропищала днищем по дну, он прыгнул  за  борт  и  бросился
вперед. Сзади прогремело "ура". Однако Засядько внезапно почувствовал, что
не испытывает привычного боевого вдохновения. Он бежал вперед с обнаженной
саблей, но его то и  дело  обгоняли  солдаты,  что-то  кричали.  Он  видел
перекошенные  лица,  сверкающие  штыки,  слышал  свист  пуль,   громыхание
французских пушек. Совсем рядом хлестнула шрапнель. Люди падали, обливаясь
кровью, но и это не вывело его из холодного  оцепенения.  Впервые  за  все
годы непрерывных сражений он не ощутил неистового упоения боем, когда силы
удесятеряются, а все события воспринимаются через ярко окрашенную эмоциями
призму.
     --  Левее,--  холодно  велел  он  группе  солдат,--  под   прикрытием
крепостной стены прорветесь к самым воротам.  Нечего,  как  бараны,  лезть
прямо на пушки!
     -- Ваше благородие, так бежать дальше!
     -- Зато в мертвой зоне от обстрела.
     Грохот, крики, пороховой дым, гарь пожаров -- сквозь все это  он  вел
солдат спокойно и расчетливо,  при  необходимости  вступая  в  поединки  и
выбивая противника из укреплений.
     Захватив  городок,  на  обратном  пути  стали  свидетелями  страшного
зрелища: черногорцы рубили головы мертвым и  раненым  французам.  Засядько
бросился вперед с обнаженной саблей, за ним побежали солдаты. Черногорцы в
ярости отступили, но вскоре появился  их  вожак  и  стал  доказывать,  что
таковы их военные обычаи.
     Засядько был непреклонен. Не повышая голоса, сухо отчеканил:
     -- Мы находимся в Европе. Вы тоже европейцы.
     -- Мы не европейцы! -- завопил вожак возмущенно.-- Мы -- черногорцы!
     -- Это франки европейцы,-- пояснил кто-то глупому русскому офицеру.--
Французы.
     -- Но вы же люди,-- вскрикнул Засядько.--  Как  же  допускаете  такую
дикость?
     -- Это враги! -- закричал вожак.-- Их нужно убивать и мертвых!
     Засядько  чуть  было  не  напомнил,  что  владыка  Петр  I  приглашал
французского артиллерийского офицера Феликса де Лапланда, личного посланца
Наполеона, принять командование над его армией, которую отдавал  в  полное
распоряжение Франции, предлагая в  интересах  последней  напасть  либо  на
австрийцев, либо на турок. Талейран, извещенный об этих предложениях,  дал
уклончивый ответ. Лишь тогда владыка принял русских  агентов,  получил  от
Александра I субсидию в три тысячи  цехинов  и  обязался  помогать  России
против французов. Но можно ли втолковать азбуку  политики  невежественному
горцу? Когда не все офицера русского флота понимают?
     --  Я  прикажу  стрелять,--  сказал  Засядько  жестко.--  Пока  здесь
находится хоть один русский солдат, бесчинств не будет!
     -- Это не бесчинства! Это обычай!
     -- Обычаи меняются,-- возразил Засядько.
     Вожак черногорцев смотрел люто:
     -- Обычаи меняют боги!
     -- Если бы. А то люди от их имени.
     Он расставил караулы, одного солдата послал на корабль за  книгами  и
бумагами. Даже если два-три дня придется пробыть на берегу, все равно  это
время не должно быть потеряно для учебы!
     Нескольких солдат провели мимо небольшую  группу  пленных.  Александр
попробовал было заговорить с французами, но те  презрительно  отвернулись.
Они не могли простить бесчеловечной расправы с ранеными и  надругательства
над мертвыми.  Лишь  один  из  офицеров,  самый  старый  и  хладнокровный,
видевший заступничество русского, ответил на приветствие.  Засядько  пошел
рядом с ним, жадно выспрашивая о новостях из Европы.
     Когда пленных увели, он сел на обломок крепостной кладки и задумался.
Оказывается, Наполеон разгромил и третью коалицию. Несмотря  на  численное
превосходство сил союзников, нанес им поражение при  Аустерлице:  заставил
русские войска скучиться на замерзших прудах, затем  пушечными  выстрелами
проломил лед и таким образом сразу же  утопил  несколько  тысяч  солдат  и
офицеров. Главнокомандующий Кутузов лично водил  полки  в  атаку,  на  его
глазах был убит зять, самого его едва не  взяли  в  плен.  Антифранцузская
коалиция потеряла 15 тысяч убитыми, 20 тысяч пленными,  45  знамен  и  146
орудий.
     Пленный француз уверял, что война между  Россией  и  Францией  теперь
закончится. Наполеон снова  продемонстрировал  великодушие,  отпустив  без
выкупа все 20 тысяч русских пленных, захваченных в Аустерлицком  сражении.
Россия обессилена и обескровлена, несмотря на возвращение солдат из плена,
Австрия сломлена...
     "Война не закончена,-- подумал Засядько.--  Александр  I  не  простит
поражения. Это западные народ -- прагматики. Против очевидного не прут.  А
русские будут и будут колотиться лбом о  стену.  Либо  лоб  всмятку,  либо
стену все же напрочь... Александр как нельзя более русский царь. Он  снова
примется  искать  союзников.  Например,  обескровленная  в  прошлой  войне
Пруссия была нейтральной в этой войне.  Могла  хоть  малость  да  залечить
раны..."
     Подошел Куприянов. Был он весел,  возбужден,  румян.  От  него  пахло
порохом, белые панталоны были испачканы грязью, рукав мундира болтался  на
ветру. Мичман походил на большую пантеру, вернувшуюся с удачной охоты.
     -- Что пригорюнился, Александр? --  спросил  он  весело.--  Блестящая
победа! Ручаюсь, войдет в анналы военной истории.
     Засядько безучастно кивнул, соглашаясь.
     -- Что стряслось? -- спросил Куприянов уже встревоженно.
     -- Со мной ничего. Просто испортилось настроение. От пленного  узнал,
что еще в феврале умер Иммануил Кант.
     --  Это  кто  же?   --   спросил   Куприянов   скептически.--   Немец
какой-нибудь?
     -- Немец, но не какой-нибудь. Это  человек,  который  войдет  --  уже
вошел! -- в историю человеческой цивилизации.
     -- Что же он такое сделал? -- удивился мичман.
     -- Это великий ученый, автор гипотезы об образовании нашей  планетной
системы из первоначальной туманности. Правда, для  меня  главное  не  это.
Кант сделал меня тем, кем я есть.
     -- Не понял,-- признался Куприянов озадаченно.
     -- Кант, как и я, родился слабым, болезненным ребенком. И  отправился
бы к праотцам, если  бы  с  раннего  детства  не  установил  контроль  над
организмом.   Постоянная   тренировка,   большие   физические    нагрузки,
закаливание дали ему такое здоровье,  о  котором  остальные  могут  только
мечтать. Он мог подавить в зародыше любую  болезнь,  снять  чувство  боли,
умел менять температуру тела...
     -- Откуда ты все это знаешь? -- воскликнул Куприянов.
     -- Читал его основные труды. А также "Спор факультетов", в котором он
излагает свой путь к совершенству тела и духа. Правда, я не все принял  из
его опыта. Например, Кант ел всего раз в сутки, во время прогулок ни с кем
не разговаривал. Он прожил восемьдесят лет в полном здравии, умер с  ясным
умом, а последним его словом  было:  "Хорошо!"  Чем  не  жизнь,  достойная
подражания?
     -- Достойная,-- признался Куприянов.
     -- Ну так что же?
     -- Увы, я бы не смог превратить себя в живую машину... Бр-р-р! Я хочу
просто жить, как живется.
     Он улыбнулся своей формулировке и стал похож на  большого  довольного
кота. Шутливо отсалютовав Александру саблей,  пошел  к  форту.  По  дороге
оглянулся, удивленно и уважительно покачал  головой.  Дескать,  ну  и  ну!
Другому  бы  на  всю   жизнь   хватило   рассказывать   о   сражении   при
Бокка-ди-Которе, а этот гордец даже собственных подвигов  не  заметил.  На
что ж нацелился?
     На другой день капитан фрегата Эдуард Балаганов сказал укоризненно:
     -- Что же вы, Александр Дмитриевич, подводите меня? Я представил  вас
за взятие Бокка-ди-Котора к награде: ордену святой Анны второй степени,  а
вы сцепились с нашими  союзниками.  Те  пожаловались  вице-адмиралу.  Тому
пришлось вычеркнуть вас из наградного листа, чтобы не разжигать страсти.
     -- Союзники,-- сказал Засядько осуждающе.
     -- Союзники,--  подтвердил  Балаганов  строго.--  Какие  ни  есть,  а
союзники!
     -- А перед Европой не стыдно? --  спросил  Засядько  горячо.--  Честь
русского оружия уже ничего не значит? Нам же руки подавать не будут!
     -- Будут.
     -- Ой, ли?
     -- Во всем мире считаются только с сильными. Так и в  Европе.  Вы  не
горячитесь. И не презирайте невежественных горцев. Подумайте,  почему  они
такие. Если и  у  них  распространить  просвещение,  культуру,  науки,  то
неужто, по-вашему, они останутся дикарями? Наш долг  не  презирать  их,  а
помогать и развивать по мере возможности. Тем более, что это  наши  братья
по крови, по славянскому происхождению... Идите. И  постарайтесь  не  быть
таким нетолерантным.
     Засядько щелкнул каблуками и вышел,  чувствуя,  что  получил  хороший
урок. Урок, что не стоит спорить со старшими по званию или положению.  Они
уверены, что ежели их чин выше, то они ближе к правде.
     А на самом деле... Даже простой народ сложил поговорку:  "Не  в  силе
бог, а в правде". Со слабыми не считались в Европе раньше, когда  та  была
во тьме варварства. Теперь слабость государства, вызванная  географическим
или другим положением, не повод, чтобы ее презирать более сильным.  Скорее
сильные, не несправедливые режимы, Европой будут отторгаться...
     И здесь Россия может потерять больше, чем приобретет!

     Глава 15

     Однажды,  когда  эскадра  двигалась  вдоль  берегов   южной   Италии,
Александра  настигло  письмо  из  далекой  Финляндии.  Вскрывая   конверт,
представил бескрайнее ледяное поле и снег, снег,  снег...  А  среди  белой
морозной пустыни стоит приземистый домик, сложенный  из  огромных  бревен.
Там, внутри, у жарко натопленной  печки,  старый  дружище  пишет  озябшими
пальцами:
     "Саша! Как я тебе завидую! У вас там  южное  море,  ласковое  солнце,
полно  зелени...  Ты  идешь   через   толпу   правнуков   гордых   римлян,
засматриваешься на хорошеньких итальяночек, посещаешь музеи и  театры.  Ты
участвуешь в знаменитых сражениях, каждое из которых  прославляет  русское
оружие. Рассказывают, что Суворов, узнав, как протекала битва  при  Корфу,
воскликнул: "Я хотел бы быть там хотя бы мичманом!" Ты же в чине капитана,
и  Сенявин  доверяет  тебе,  по  слухам,  так  же,  как  доверял  Суворов.
Счастливчик ты, Сашка! Помяни мое  слово:  быть  тебе  первым  полководцем
Российской  империи  и  уж  наверняка  --  военным  министром!  Остаюсь  в
медвежьем финляндском  углу  любящий  и  бесконечно  преданный  тебе  друг
Быховский".
     Засядько,  улыбаясь,   дочитал   письмо.   Добрый   Никита,   чистая,
благородная душа... Но и ты видишь в жизни только внешнюю  сторону.  Синее
море, итальяночек, эффектные сражения, в которых,  однако,  гибнут  тысячи
людей... Нет, дружище, не быть мне ни полководцем, ни  военным  министром.
Это приманка для недалеких людей. Аргишти,  Македонский,  Аттила,  Чингис,
Тимурленг... Они вошли в историю, но как? Как люди, пролившие моря  крови,
разрушавшие города, сжигавшие библиотеки, храмы, памятники культуры... Они
шли через богатые и культурные страны, оставляя после себя пожарища,  горы
трупов, развалины, вырубленные сады, засыпанные колодцы и родники...  Нет,
такая слава меня не привлекает. Слишком  много  в  ней  от  Геростратовой.
Слава богу, что есть еще путь Архимеда...
     Засядько медленно сложил письмо,  сунул  за  обшлаг.  На  душе  стало
горько. Нет, прямодушный Быховский не поймет.  Слишком  честен.  Начни  он
выкладывать ему подобные доводы,  как  тот  сразу  же  спросит:  "А  зачем
принимаешь участие в  сражениях?  Устранись,  выйди  в  отставку".  И  как
объяснишь, что во имя тактических соображений иногда приходится  отступать
от стратегической линии. Как трезвенник, чтобы не  выглядеть  на  пирушках
белой вороной, пьет водку, как больной язвой желудка  ест  свиное  жаркое,
как честнейший человек бывает принужден лгать больному... Чтобы  приняться
за главное дело в жизни, нужно сначала упрочить положение, получить  место
и  постоянный  доход.  Еще  --  приобрести  репутацию  человека  трезвого,
рассудительного. Иначе сочтут сумасшедшим, когда примется за...
     Засядько пугливо оглянулся. Не произнес ли вслух: "ракеты"?

     Вечером вынес из каюты аккуратно склеенный из плотной бумаги  цилиндр
на длинной палке. Это была осветительная ракета собственной конструкции.
     Оглянувшись по сторонам, установил  ее  на  палубе  и  стал  высекать
огонь. На корабле было пустынно, лишь на нижней палубе осталась караульная
команда да на верхней дремал часовой. Матросы и офицеры съехались на берег
и уже, наверное, вовсю веселятся в злачных  заведениях  портового  города.
Никто не станет глазеть на странное занятие  капитана  десантных  войск  и
приставать с вопросами.
     Порох воспламенился не сразу. В  цилиндре  затрещало,  зафыркало.  Из
нижнего отверстия ударила струя удушливого газа, посыпались искры.  Ракета
затряслась и резко рванулась вверх.
     -- Один... два... три... четыре...-- считал Засядько, волнуясь.
     На счете "пять" бумажный цилиндр взорвался. В  небе  полыхнул  огонь,
вниз полетели горящие клочья. На  верхней  палубе  испуганно  вскрикнул  и
выругался часовой, на берегу остановились прохожие.
     Засядько, дабы не привлекать внимания, ушел в каюту. На столе  стояли
две бутылки коньяка -- крепчайшего вина,  производство  которого  французы
наладили еще полтораста лет назад в городе Коньяк. Однако обе бутылки были
припасены для гостей. Александр не пил, не желая туманить голову, но  вино
держал  постоянно,  чтобы  подчеркнуть  --  он  такой  же,  как   и   все:
компанейский  малый,  не  дурак  выпить,  охотно  слушает  и  рассказывает
анекдоты  и  уж,  конечно,  не  сидит  ночи  напролет  над  расчетами,  не
относящимися к военному делу.
     На другой день его вызвали к вице-адмиралу.
     --    Садитесь,    Александр    Дмитриевич,--    пригласил    Сенявин
доброжелательно.-- Вы так и не съезжали на берег? Ваши друзья там  неплохо
повеселились, отдохнули...
     -- Для меня отдых -- на корабле,-- отчеканил Засядько, желая прервать
разговор.
     -- Ну-ну,-- сказал Сенявин примирительно,--  вы  отличный  моряк,  но
ведь не только же моряк?  Суворов  говаривал  о  вас  как  о  прирожденном
сухопутном воине. А если и воздушный океан могли бы бороздить корабли, то,
наверное, вы и там показали бы себя с наилучшей стороны, и о вас  говорили
бы, как о прирожденном летателе, воздухоплавателе. А может быть,  вы  и  в
самом деле не моряк и не сухопутник, а?
     Сенявин хитро  прищурился,  и  его  маленькие  медвежьи  глазки,  как
буравчики, впились в капитана. Засядько ощутил тревогу.  Что  мог  значить
этот странный разговор?
     -- Как сказано в писании,-- ответил он почтительно,--  судите  не  по
словам, а по делам моим.
     --  Дела  у  вас  идут  отменно,--  согласился   Сенявин.--   Кстати,
поговаривают, что вы  интересуетесь  осветительными  огнями?  Даже  шутихи
пускаете? Но ведь это несерьезно, да?
     -- В некотором роде,--  ответил  Засядько  медленно.  Он  лихорадочно
соображал, как выпутаться.-- Это забава, но забава царей. Сам Петр Великий
потратил немало времени на создание и конструирование шутих и фейерверков,
он же  смастерил  осветительную  ракету,  которая  принята  на  вооружение
русской армией, доныне зовется: "петровской ракетой"...
     Сенявин озадаченно молчал, потом вдруг спросил:
     -- Но что лично вас привлекает в этой игрушке?
     Засядько быстро перебрал варианты ответов.  Что  можно  сказать  и  в
какой мере? От всесильного флотоводца  зависит  многое.  Не  потрафишь  --
сошлет в какую-нибудь дыру, где до конца жизни проторчишь в чине капитана.
А  на  скромное  жалование  не  просто  развернуть  работу  над   большими
ракетами...
     -- Все великое начинается с игрушек,-- ответил он, твердо  выдерживая
пронизывающий взгляд адмирала.-- Флагман, на котором  мы  бороздим  океан,
сначала был построен в виде игрушки, модели.
     -- Те игрушки служили прототипом для настоящего,-- заметил Сенявин.--
А что вырастет из ваших шутих?
     Пришлось решиться на  дипломатическое  отступление.  Засядько  сделал
вид, что задумался, потом пожал плечами:
     -- Какая мать знает, что вырастет из ее младенца? Может быть, великий
ученый или полководец, а может, станет мелким чиновником или хуже того  --
злодеем.
     -- Но вырастет?
     -- Если не умрет в колыбели.
     -- Гм... Вы интересный человек. Ладно, вы свободны. Кстати,  а  какая
основополагающая идея привлекает вас в фейерверках?
     -- Они  несут  в  себе  движущую  силу,--  ответил  Засядько  уже  от
дверей.-- Ядро, с какой бы силой оно не было выпущено, все время замедляет
полет. Ракета же постоянно ускоряется. Предположим, что мы начинили ее  не
порохом, а какой-то другой химической смесью, которая бы горела  несколько
часов, а истечения газов давала бы равнозначные пороховым. Тогда бы  мы  с
этого корабля смогли обстреливать и  Константинополь,  и  Париж,  и  любой
другой город мира! Более того, мы могли бы...
     Он осекся. И так сказал больше, чем следовало. Не хватало еще ляпнуть
о других планетах!
     Сенявин восхищенно крутил  головой.  Он  сам  любил  парадоксы  и  по
достоинству  оценил  игру  ума   молодого   офицера.   Нелепость,   а   не
подкопаешься! Теоретически верно, концы с концами сходятся.
     -- Идите,-- разрешил он милостиво.--  Я  распоряжусь,  чтобы  вам  не
чинили помех. Можете в свободное время заниматься  опытами,  если  вас  не
привлекают портовые кабаки.
     -- Премного благодарен! --  отчеканил  Засядько.  Вытянулся,  щелкнул
каблуками и поспешно вышел.

     5 и 7 июня десантные войска под началом капитана  Засядько  и  отряды
черногорцев дважды неудачно атаковали  колонну  французов  численностью  в
двести человек. Атака была отбита с  большими  потерями,  хотя  русских  и
черногорцев было три с половиной тысячи человек.
     Пришлось призвать  на  помощь  флот.  Истребительный  огонь  кораблей
заставил французов оставить Брено, и  они  ушли  в  Верхний  Бергатто  под
начальство генерала Делагорта.
     Засядько разместил солдат за  склоном  горы  и  стал  ждать  ответной
атаки. Вскоре ворота распахнулись, показалась стройная колонна французских
солдат.  Выйдя  из  крепости,  они  выстроились  в  каре  и  двинулись  на
черногорцев, которые, отстреливаясь, стали отступать нестройной толпой. Во
главе колонны шел высокий  седой  человек  с  обнаженной  шпагой.  То  был
генерал Делагорт.
     Засядько залюбовался четкой и  красивой  штыковой  атакой.  Это  была
настоящая европейская  армия,  дисциплинированная,  обученная,  с  высокой
военной культурой.
     -- Батальон,-- скомандовал он негромко,-- пли!
     Грянул залп. Все окуталось дымом.  Со  стороны  черногорцев  выстрелы
слышались чаще. Видимо,  союзники  прекратили  отступление  и  тоже  стали
обстреливать неприятеля.
     -- Вести прицельный огонь! -- предупредил Засядько.
     -- Ваше благородие, в штыки бы...
     -- Огонь!
     -- Чтоб русский бой удалый, как говаривал Суворов...
     -- Дурень, я хочу не боя, а  победы.  И  чтоб  вас  привезти  обратно
живыми.
     Солдаты стреляли, перезаряжали ружья  и  снова  стреляли.  Он  выждал
момент и  поднял  своих  людей  в  контратаку.  Генерала  Делагорта  среди
французов  не  было.  Засядько  поискал  его  глазами,  увидел  на   земле
распростертого седовласого человека. Генерал был сражен ружейной пулей.