чит приемного ребенка по своему образу и подобию.
     Мы, собаки, сопровождали Человека пятьдесят тысяч  лет.  Это  слишком
много, чтобы что-то менять. Из всех земных созданий только собаки были ему
так верны и преданны. Больше мы не можем руководить,  ни  одна  собака  не
может стать до конца собой без Человека. Человекообразные Обезьяны заменят
нам Людей.
     Это приятная мечта, и ее наверняка можно реализовать.
     Кеньон улыбался, когда я говорил ему об этом, и  шутливо  предостерег
меня, чтобы они не слишком уподоблялись Людям,  иначе  создадут  для  себя
новую Болезнь. Что ж, от этого мы можем их  обезопасить.  Думаю,  он  тоже
мечтал о возрождении Человека, потому  что  на  глазах  у  него  выступили
слезы, а мои слова обрадовали его.
     Его уже немногое радует, он один среди нас, мучимый болью,  ожидающий
медленной смерти, которая, как он  знает,  должна  прийти.  Старые  недуги
терзают его все сильнее. Болезнь все туже затягивает петлю на шее.
     Единственное,  что  можно  для   него   сделать,   это   давать   ему
болеутоляющее, хотя Толеми и  я  сумели  недавно  выделить  из  его  крови
болезнетворные микробы.  Они  похожи  на  вибрионы  холеры.  Это  открытие
продвинуло нас немного вперед. Предыдущая сыворотка  против  Болезни  тоже
дала нам кое-какие указания. Но наши вакцины только смягчают приступы,  не
излечивая причины.
     Шансы невелики. Я не говорил ему о наших экспериментах, ибо лишь  при
большом везении мы добьемся успеха, прежде чем он умрет.
     Человек умирает. Здесь, в нашей лаборатории. Толеми  что-то  тихонько
бормочет себе под нос, вероятно, молитву. Может, Бог, которого он научился
почитать у Человека, окажется милосердным и даст нам победу.
     Пауль Кеньон - это все, что осталось от старого мира,  который  мы  с
Толеми любили. Он лежит в больничной палате, мучаясь в агонии, и  умирает.
Иногда смотрит в окно на птиц, летящих к югу, смотрит так,  словно  знает,
что никогда уже их не увидит. Прав ли он?  Однажды  до  меня  донесся  его
шепот:
     - Кто может это знать...




                              Лестер ДЕЛЬ РЕЙ

                                КРЫЛЬЯ НОЧИ




     - Черт подери всех марсияшек! - тонкие губы Толстяка Уэлша  выплюнули
эти слова со всей злобой, на  какую  способен  оскорбленный  представитель
высшей расы. - Взяли такой отличный  груз,  лучшего  иридия  ни  на  одном
астероиде не сыщешь, только-только дотянули до Луны -  и,  не  угодно  ли,
опять инжектор барахлит. Ну, попадись мне еще разок этот марсияшка...
     - Ага. - Тощий Лейн нашарил позади  себя  гаечный  ключ  с  изогнутой
рукояткой и, кряхтя и сгибаясь в три  погибели,  снова  полез  копаться  в
нутре машинного отделения. - Ага. Знаю. Сделаешь из него котлету. А может,
ты сам виноват? Может, марсиане все-таки тоже люди? Лиро Бмакис тебе  ясно
сказал, чтобы полностью разобрать и проверить инжектор, нужно два  дня.  А
ты что? Заехал ему в морду, облаял его  дедов  и  прадедов  и  дал  ровным
счетом восемь часов на всю починку. А теперь хочешь,  чтоб  он  при  такой
спешке  представил  тебе  все  в  ажуре...  Ладно,  хватит,  дай-ка  лучше
отвертку.
     К чему бросать слова на ветер? Сто раз он спорил с Уэлшем - и все без
толку. Толстяк - отличный космонавт, но начисто лишен  воображения,  никак
не позабудет бредятину вроде той, что люди, мол, для того и созданы,  чтоб
помыкать всеми иными племенами. А впрочем, если бы Толстяк  его  и  понял,
так ничего бы не выиграл. Лейн и высоким идеалам цену знает,  что  от  них
толку.
     Он-то к окончанию университета  получил  лошадиную  дозу  этих  самых
идеалов да еще солидное наследство - хватило бы на троих -  и  вдохновенно
ринулся в бой.  Писал  и  печатал  книги,  произносил  речи,  беседовал  с
официальными лицами, вел переговоры в кулуарах, вступал в разные  общества
и сам их создавал и выслушал по своему адресу немало брани. А  теперь  он,
ради хлеба насущного, перевозит грузы  по  трассе  Земля-Марс  на  старой,
изношенной ракете;  на  четверть  ракета  -  его  собственность.  А  тремя
четвертями владеет Толстяк Уэлш, который возвысился до  этого  без  помощи
каких-либо идеалов, хотя начинал уборщиком в метро.
     - Ну? - спросил Толстяк, когда Лейн вылез наружу.
     -  Ничего.  Не  могу  я  это  исправить,   слабовато   разбираюсь   в
электронике. Что-то разладилось в реле прерывателя, по по  индикаторам  не
поймешь, где непорядок, а наобум искать опасно.
     - Может, до Земли дотянем?
     Тощий покачал головой.
     - Навряд ли. Лучше сядем где-нибудь на Луне, если ты сумеешь дотащить
нашу посудину. Тогда, может, и найдем поломку, прежде чем кончится воздух.
     Толстяку тоже это приходило в  голову.  Пытаясь  как-то  уравновесить
перебои в подаче горючего и кляня лунное притяжение - хоть и  слабое,  оно
порядком мешало, - он повел ракету к намеченному месту: посреди  небольшой
равнины он высмотрел на редкость чистую и гладкую площадку,  без  каменных
обломков и выбоин.
     - Пора бы тут устроить аварийную станцию, - пробурчал он.
     - Когда-то станция была, - сказал Лейн. - Но ведь на  Луну  никто  не
летает, и пассажирским кораблям  тут  садиться  незачем,  проще  выпустить
закрылки и  сесть  в  земной  атмосфере,  чем  тратить  здесь  горючее.  А
грузовики вроде нас  не  в  счет.  Странно,  какая  ровная  и  чистая  эта
площадка, мы в миле, не выше, и ни одной метеоритной царапинки не видно.
     - Стало быть, нам повезло. Не хотел бы я  шлепнуться  в  какой-нибудь
кратеришко и сбить дюзу или  пропороть  обшивку.  -  Толстяк  взглянул  на
высотомер и на указатель скорости спуска. - Мы здорово грохнемся.  Если...
эй, что за черт?
     Тощий Лейн вскинул глаза на экран: в тот миг,  как  они  готовы  были
удариться о поверхность, ровная  площадка  раскололась  надвое,  половинки
плавно скользнули в стороны - и  ракета  стала  медлительно  опускаться  в
какой-то кратер; он быстро расширялся, дна не было видно;  рев  двигателей
вдруг стал громче. А экраны верхнего  обзора  показали,  что  над  головой
опять сошлись две прозрачные пластины. Веря и не веря собственным  глазам,
Лейн уставился на указатель высоты.
     - Опустились на сто шестьдесят миль и попались  в  ловушку!  Судя  по
шуму, тут есть воздух. Что за капкан, откуда он взялся? Бред какой-то!
     - Сейчас не до того.  Обратно  не  проскочить,  пойдем  вниз,  а  там
разберемся. Черт, неизвестно еще, какая внизу площадка.
     В таких вот случаях очень кстати, что Толстяк  не  страдает  избытком
воображения. Делает свое дело - опускается в исполинском кратере, будто на
космодроме  в  Йорке,  и  занят  только  неравномерностью  вспышек   из-за
барахлящего инжектора, а что ждет на дне,  ему  плевать.  Тощий  удивленно
посмотрел на Толстяка, потом вновь уставился на экраны  -  может,  удастся
понять, кто и зачем построил этот капкан.


     Лъин  лениво  поворошил  кучку  песка  и  истлевшего  сланца,  выудил
крохотный красноватый камешек, с первого раза не  замеченный,  и  медленно
поднялся на ноги. Спасибо Великим, очень вовремя они  послали  ему  осыпь:
старые грядки столько раз перерыты, что  уже  совсем  истощились.  Чуткими
ноздрями он втянул запах  магния,  немножко  пахло  железом,  и  серы  тут
сколько угодно, все очень, очень кстати. Правда, он-то надеялся найти медь
- хоть щепотку. А без меди...
     Он отогнал эту мысль, как отгонял уже тысячи раз,  и  подобрал  грубо
сработанную корзину,  набитую  камешками  пополам  с  лишайником,  которым
заросла  эта  часть  кратера.  Одной   рукой   растер   в   пыль   осколок
выветрившегося камня заодно с клочком лишайника и все  вместе  отправил  в
рот. Благодарение Великим за эту осыпь! Приятно ощущать на языке  душистый
магний,  и  лишайник  тоже  вкусный,  сочный,  потому  что  почва   вокруг
неистощенная. Если бы еще хоть крупицу меди - больше и желать нечего.
     Лъин печально вильнул гибким хвостом, крякнул и побрел назад, к  себе
в пещеру; мельком глянул вверх, на далекий свод. Там,  наверху,  за  много
миль, ослепительно сверкал луч света и, постепенно слабея и тускнея,  слой
за слоем пронизывал воздух. Значит, долгий лунный день близится к полудню,
скоро солнце станет прямо  над  сторожевым  шлюзом,  и  луч  будет  падать
отвесно. Шлюз чересчур высоко, отсюда не увидишь, но Лъин знает: там,  где
покатые  стены  исполинской  долины  упираются  в  свод,  есть  перекрытое
отверстие. Долгие тысячелетия вырождалось и вымирало племя Лъина,  а  свод
все держится, хоть опорой ему служат только стены, образующие  круг  около
пятидесяти миль в поперечнике, неколебимые, куда более  прочные,  чем  сам
кратер - единственный и вечный памятник былому величию его народа.
     Лъин об этом не задумывался, он  просто  _з_н_а_л_:  свод  не  создан
природой,  его  построили  в  те  времена,  когда  Луна   теряла   остатки
разреженной атмосферы и племя напоследок вынуждено было искать прибежища в
самом глубоком  кратере,  где  кислород  можно  было  удержать,  чтобы  не
улетучивался. Лъин смутно ощущал  протекшие  с  тех  пор  века  и  дивился
прочности сводчатой кровли, над которой не властно время.
     Некогда народ его был велик и могуч, тому свидетельство - исполинская
долина под сводом. Но время не щадило  его  предков,  оно  состарило  весь
народ, как старило каждого  в  отдельности,  отнимало  у  молодых  силу  и
растило  в  них  медленные,  сосущие  всходы  безнадежности.  Какой  смысл
прозябать здесь, взаперти, одинокой малочисленной колонией, не смея  выйти
на  поверхность  собственной  планеты?  Их  становилось  все  меньше,  они
позабыли многое, что знали и умели прежде. Машины сломались, рассыпались в
прах,  и  новыми  их  не  заменили;   племя   вернулось   к   первобытному
существованию, кормилось камнем, который выламывали из  стен  кратера,  да
выведенными уже здесь, внизу, лишайниками, что могли расти без  солнечного
света, усваивая энергию  радиоактивного  распада.  И  с  каждым  годом  на
грядках сажали все меньше  потомства,  но  даже  из  этих  немногих  зерен
прорастала лишь ничтожная доля, и от  миллиона  живущих  остались  тысячи,
потом только сотни и под конец - горсточка хилых одиночек.
     Лишь тогда они поняли, что надвигается гибель, но  было  уже  поздно.
Когда появился Лъин, в живых оставалось только трое старших,  и  остальные
семена не дали ростков. Старших давно нет, уже многие годы Лъин в  кратере
один. Бесконечно тянется жизнь, вся она - только сон, да поиски  пищи,  да
еще мысли, вечно одни и те же, а  тем  временем  его  мертвый  мир  больше
тысячи раз  обращал  свое  лицо  к  свету  и  вновь  погружался  во  тьму.
Однообразие медленно убивало его народ, уже скоро оно доведет свое дело до
конца. Но Лъина не тяготит такая жизнь, он привык и не замечает скуки.
     Он брел неспешно, в лад медлительному течению мыслей, долина осталась
позади, вот и дверь жилища, которое он выбрал  для  себя  среди  множества
пещер, вырезанных в стенах кратера. Он постоял еще под  рассеянным  светом
далекого солнца, пережевывая новую  порцию  камня  пополам  с  лишайником,
потом вошел к себе.  В  освещении  он  не  нуждался:  еще  в  незапамятные
времена, когда народ его был молод, камень стен насытили радиоактивностью,
и глаза Лъина улавливали световые волны едва  ли  не  любой  длины.  Через
первую комнату мимо сплетенной из лишайников постели и кое-какой  нехитрой
утвари  он  прошел  дальше:  в  глубине  помещалась  детская,  она  же   и
мастерская; неразумная, но упрямая надежда  влекла  его  в  самый  дальний
угол.
     И, как всегда, понапрасну. В ящике, полном плодородной почвы, рыхлой,
мягкой, заботливо политой, ни  намека  на  жизнь.  Ни  единый  красноватый
росток не проклюнулся, никакой надежды  на  будущее.  Зерно  не  проросло,
близок час, когда всякая жизнь на родной планете угаснет. С  горечью  Лъин
отвернулся от детской грядки.
     Недостает такой малости - и это так много! Съесть бы всего  несколько
сот молекул любой медной соли - и зерна, зреющие в нем,  дали  бы  ростки;
или прибавить те же молекулы к воде, когда поливаешь грядку, - и  проросли
бы уже посеянные семена, выросли бы  новые  крепкие  мужчины  или,  может,
женщины. Каждый из племени Лъина носил в себе и мужское, и женское начало,
каждый мог и в одиночку дать зерно, из которого вырастут дети. И пока  еще
жив хоть один из племени, можно за год взрастить  на  заботливо  ухоженной
почве сотню молодых... если б только добыть животворный гормон, содержащий
в себе медь.
     Но, как видно, не суждено. Лъин склонился  к  тщательно  сработанному
перегонному аппарату из  выточенных  вручную  каменных  сосудов  и  гибких
стержней, скрепленных и связанных в трубки,  и  оба  его  сердца  тоскливо
сжались. Сухой лишайник и липкая смола  все  еще  питали  собою  медленный
огонь, и медленно сочилась из последней трубки капля за каплей и падала  в
каменную чашу. Но и от этой жидкости не исходит ни намека на запах  медной
соли. Что ж, значит, не удалось. Все, что за многие  годы  дал  перегонный
аппарат, Лъин подмешивал к воде,  поливая  грядку,  почва  детской  всегда
влажная, но ей не хватило минерала жизни. Почти  бесстрастно  Лъин  вложил
вечные металлические свитки, хранящие  мудрость  его  племени,  обратно  в
футляры и принялся разбирать на части химическое отделение мастерской.
     Остается еще один путь, он труднее, опаснее,  но  иного  выхода  нет.
Старинные записи говорят, что где-то под  самым  сводом,  где  воздух  уже
слишком разрежен и дышать нечем, есть вкрапления меди. Значит, нужен шлем,
баллоны со сжатым воздухом; и еще крючья  и  скобы,  чтобы  взбираться  по
разъеденной временем древней дороге наверх,  по  лестнице,  где  разрушена
половина ступеней; и нужны инструменты, распознающие медь, и насос,  чтобы
наполнить баллоны. Потом придется подтащить множество  баллонов  к  началу
подъема, устроить склад и,  поднимаясь  наверх,  постепенно  поднимать  их
тоже, устраивать новые склады,  пока  цепь  запасов  не  достигнет  самого
верха... и тогда, быть может, он найдет медь для возрождения.
     Он старался не думать о том, сколько на все это понадобится времени и
как мала надежда на успех. Нажал педаль -  заработали  маленькие  мехи,  в
примитивной  кузнице  вспыхнули  язычки  голубого   пламени;   он   достал
металлические слитки - надо раскалить их, чтобы поддавались ковке. Вручную
придать им ту форму, какой требуют старинные записи и  чертежи,  -  задача
почти немыслимая - и все же надо как-то справиться. Его  народ  не  должен
умереть!
     Прошли долгие часы, а он все работал,  и  вдруг  по  пещере  разнесся
высокий пронзительный звук.  В  энергополе  над  створчатым  шлюзом  свода
появился метеорит -  и,  видно,  огромный!  Такого,  чтоб  ожили  защитные
экраны, на памяти Лъина еще не бывало, и он думал, что механизм больше  не
действует, хоть и рассчитан был на века, ведь  Солнце  должно  питать  его
своей энергией, пока не погаснет.  В  растерянности  стоял  он,  глядя  на
дверь, и вот свистящий звук повторился.
     Если сейчас же не нажать решетку вводного  устройства,  автоматически
включатся отклоняющие силы, и метеорит упадет в стороне от свода. Лъин  не
успел об этом подумать, просто кинулся вперед и прижал пальцы к решетчатой
панели. Потому-то он и поселился  именно  в  этой  пещере,  некогда  здесь
помещалась  стража,  в  далеком   прошлом   она   впускала   и   выпускала
немногочисленные ракеты-разведчики. Решетка на  миг  засветилась,  значит,
метеорит вошел в кратер, и Лъин опустил руку, чтобы створы  шлюза  сошлись
вновь.
     И направился к выходу, нетерпеливо  ожидая  падения  метеорита.  Быть
может, Великие добры и наконец отозвались на его мольбы. Раз он  не  может
найти медь у себя  дома,  они  посылают  ему  дар  извне  -  а  вдруг  это
баснословное богатство? Быть может, метеорит так велик, что еле  уместится
в ладони? Но почему он все еще не упал? Цепенея от страха,  Лъин  тревожно
всматривался в  далекий  свод  -  неужели  он  опоздал,  и  защитные  силы
отбросили метеорит прочь?
     Нет, вон блеснул огонек - но не так должен бы вспыхнуть такой большой
метеорит, врезаясь в сопротивляющийся воздух!  До  слуха  наконец  донесся
сверлящий, прерывистый вой - метеорит должен бы звучать  совсем  иначе.  В
недоумении Лъин всмотрелся еще пристальней - да, вот он, гость, не  падает
стремглав, а опускается неторопливо, и яркий свет  не  угасает  позади,  а
обращен вниз. Но это значит... это может означать только одно  -  разумное
управление. Ракета!!!
     На миг у Лъина все смешалось в голове - уж не возвращаются ли  предки
из какого-то другого, неведомого убежища?  Или  сами  Великие  решили  его
посетить? Но, привыкший рассуждать здраво, он отверг эта нелепые  догадки.
Не могла такая машина прилететь из безжизненных лунных пустынь,  а  только
со сказочной планеты, что находится под его  родным  миром,  либо  с  тех,
которые обращаются вокруг Солнца  по  другим  орбитам.  Неужели  там  есть
разумная жизнь?
     Он мысленно перебирал в памяти записи, оставшиеся  со  времен,  когда
предки, пересекая космос, летали к соседним планетам -  задолго  до  того,
как было построено убежище в кратере. Основать  там  колонии  не  удалось,
непомерно велика оказалась сила тяжести, но космонавты подробно  осмотрели
другие миры. На второй планете жили только чешуйчатые твари, скользящие  в
воде, да причудливые папоротники  на  редких  клочках  суши;  на  планете,
вокруг которой обращается его родной мир, кишели исполинские звери, а сушу
покрывали растения, глубоко уходящие корнями в  почву.  На  этих  двух  не
нашлось ни следа разума. Вот четвертую  планету  населяли  существа  более
понятные, схожие с предшественниками его народа на долгом  пути  эволюции:
жизнь не разделялась на животную и растительную, то и другое сочеталось  в
единстве. Шарообразные комочки живого вещества, движимые  инстинктом,  уже
стягивались в стайки, но еще не могли общаться друг с другом. Да, из  всех
известных миров, вероятнее всего,  именно  там  развился  разум.  Если  же
каким-то чудом ракета все-таки прилетела с третьего мира, надеяться не  на
что: слишком он кровожаден, это ясно из древних свитков, на каждом рисунке
свирепые чудища, огромные, как горы, раздирают друг друга в  клочья.  Лъин
услыхал, как опустился где-то поблизости  корабль,  и,  полный  страхов  и
надежд, направился к нему, туго свернув хвост за спиной.
     Увидав у открытого люка двух пришельцев, он тотчас понял, что ошибся.
Эти существа сложены примерно так же, как и он,  хотя  гораздо  крупней  и
массивнее. Значит, с третьей планеты. Он помедлил, осторожно наблюдая: они
озираются по сторонам и явно рады, что тут есть  чем  дышать.  Потом  одно
что-то сказало другому. Новое потрясение!
     Оно  говорит  внятно,  интонации  явно  разумны,  но  сами  звуки   -
бессмысленное лопотанье. И это - речь?! Должно быть, все же речь,  хотя  в
словах ни малейшего смысла.  Впрочем...  как  там,  в  старинных  записях?
Сла-Вольнодумец полагал, будто в древности у жителей Луны  не  было  речи,
они сами изобрели звуки и каждый наделили значением, и лишь  после  долгих
веков привычка  к  звуковой  речи  преобразилась  в  инстинкт,  с  которым
младенец рождался на свет; Вольнодумец даже подвергал сомнению ту  истину,
что сами Великие предусмотрели  речь,  осмысленные  звуки  как  неизбежное
дополнение к разуму. И вот... кажется, он был прав.  Ощупью  пробиваясь  в
тумане нежданного открытия, Лъин собрал свои мысли в направленный луч.
     И опять потрясение. Умы пришельцев оказались  почти  непроницаемы,  а
когда он наконец нашел ключ и начал нащупывать их мысли, стало  ясно,  что
они его мыслей читать не могут! И однако они разумны. Но тот,  на  котором
он сосредоточился, наконец его заметил и порывисто ухватился  за  второго.
Слова по-прежнему были корявые, нелепые, но общий смысл сказанного человек
с