ать, что все это значит.  Ты  не  простой
человек, ты наделен Зрением, которым способен проникать под видимость.  Ты
еще не вполне умеешь им пользоваться...
     - Вы ведь не совсем подземник, да? - с надеждой спросил Артем.  -  То
есть, я хочу сказать...
     - Я - от семени Доктора, - с гордостью сказал царь. - Я проживу много
поколений. Может быть, я переживу Доктора...
     Он положил твердую, будто цельнокостяную лапу на голое колено Артема,
и Артем застыл. От лапы шел мертвый холод.


     Бабушка Ирина помнила коллективизацию, а зрение  терять  начала  лишь
два-три года назад. Сначала будто бы  темные  мушки  летали,  потом  стало
казаться, что носит она засиженные мухами очки... Она действительно  стала
носить очки, но лучше от этого не делалось.  Как  сквозь  грязное  виделся
мир, а где чистые промежутки оставались, так через них ничего нельзя  было
рассмотреть: глянешь  в  ту  сторону,  а  прозрачное  пятнышко  отбежит...
Покупали для нее какие-то безумно дорогие лекарства, привозили врачей,  вы
наш ветеран, говорили ей, наша первая комсомолка... Но не нахлебницей  она
была  и  теперь,  не  та  порода:  каждое  утро,  встав  часиков  в  пять,
заворачивала  она  по  две  сотни  пирожков  и  ставила  в  печи   -   для
ребятишечек-дошколят. А вчера прибежала Лика  из  горисполкома:  "Баб  Ир,
спеки рыбный пирог, гости завтра..." Завернула баба  Ира  и  рыбный:  рис,
лучок зеленый, яйца крутые мелко порубленные,  белужатинка...  Но  главное
дело - тесто, это всем ясно, даром, что ли, говорят: одна мучка, да другие
ручки. Оно и получилось. Румяный пирог, высокий. Корочка лакомая, маслицем
коровьим промазанная. Полотенцем укрыла,  а  как  Лика  прибежала  да  под
полотенце заглянула, так и взвизгнула и  понесла  пирог,  как  младенчика:
мягко ступая... А бабушка Ира села и задремала сидя. Не молоденькая...
     Девяносто пять осенью. Бабы столько не живут.
     Проснулась от шороха. Сумеречно было в доме, и пахло  горелым.  Опять
не выключила духовку... Поднялась с трудом и пошла, разминая одеревеневшие
ноги.
     Чадила духовка, правда.  Да  как-то  не  так  пахло,  как  обычно  от
духовки. Не маслом горелым, а  будто  бы  шерстью.  Шерстью  ли?..  Может,
тряпку-прихватку там оставила?  Бабушка  Ира  откинула  дверцу  -  в  лицо
пахнуло смрадом и дымом. Регулятор вывернут был до  предела.  Никогда  она
так не делала, никогда...
     Кто-то пробежал за спиной со смешком.
     Вот она, прихватка...
     Баба Ира, обжигаясь, выдернула из  духовки  противень.  На  противне,
шипя и пузырясь, горела отрезанная человеческая рука.
     Через маленькое просветленное окошечко увидела она эту руку, а  когда
метнулась туда взором, все опять заволокло...  но  руку  она  видела,  это
точно.
     И - опять кто-то пробежал.
     А потом - схватил ее сзади за локоть.
     Рука на противне корчилась и гнулась...
     Сердце бабы Иры вдруг наполнилось доверху - и с тихим  звуком,  будто
разбился маленький пузырек, разорвалось. Она  медленно  упала,  будто  вся
была  набита  легчайшим  пухом.  Черные  ножки  старого  кухонного   стола
оказались  колоннами,  на  которых  держался  небесный  свод,  и  грустная
торжественная мелодия хоров звучала, и звучала, и звучала...


     - Нас никто не заманивал сюда, поймите! - говорила  Мирка  Тадич.  За
эту ночь она осунулась и почернела. - Больше того - нас  не  пускали.  Нам
устроили экзамен, входное испытание. Мы месяц доказывали делом, что  умеем
работать и жить с людьми, а нам устраивали  проверки,  нас...  как  это?..
провокации, да. Подвергали провокации.  Потом  говорили  слова  извинения.
Другая семья поступала с нами, тем  сказали  слова  прощания.  Они...  как
это?.. качали права, да. А мы с радостью - эй, слышите вы?  -  с  радостью
отдали все, что имели. Этого было  мало,  но  это  было  все,  что  у  нас
осталось, все! Потому что знали: мы пришли  сюда  навсегда,  мы  не  уйдем
отсюда, а если нас попытаются разбросать... нет,  как  это?..  разнести...
разогнать - мы будем биться на пороге  наших  домов...  -  она  замолчала.
Рыдание сдавило горло. - Мы не уйдем отсюда, - сказала она очень  тихо.  -
Так и передайте там: мы не уйдем.
     Мадам профессор, Хелен Хью Таплин, слушала молча.  Разве  можно  этой
женщине, прошедшей через нищету и унижения, объяснить, что именно в  таких
вот  тихих  изолятах  и   вызревают   опаснейшие   и   необъяснимые   пока
поведенческие реакции? Что здесь, среди этих мирных  и  приветливых  людей
уже ходят психопаты, что почти у всех вас налицо  все  симптомы  латентной
сшибки  -  и  если  не  среагировать  вовремя,  через  два-три  года   она
превратится в надпороговую, и тогда вы, замечательные соседи  и  товарищи,
превратитесь в злейших врагов друг другу. Бедная Мирка, и ты при разговоре
смотришь не в глаза собеседнику, а вниз и влево...  ты  что-то  скрываешь,
да? О, вам всем есть что скрывать, потому что слишком мало  вас  здесь,  и
накопление взаимных тайн происходит слишком быстро -  особенно  при  вашем
пуританском образе мыслей. Самыми  долгоживущими  изолятами  были  колонии
хиппи семидесятых годов - именно потому, что там можно было почти все.  Но
и оттуда уходили выросшие дети... А боитесь вы не только того, что коммуну
вашу расформируют. И страх ваш общий не только перед внешней жизнью.  Есть
какой-то другой, застарелый, привычный...
     - Вашу дочь еще не нашли? - спросила Хелен Хью.
     - Еще нет. Но ее найдут, обязательно найдут. Я не тревожусь о ней. Вы
видите: я не тревожусь о  своем  ребенке,  который  заблудился  в  пещере,
потому что знаю: его найдут и спасут. Но я тревожусь за всех наших  детей,
потому что им, выросшим в любви и безопасности, вы готовите вышвыривание в
жизнь, полную корысти, насилия и зла.
     Они все равно придут туда, подумала Хелен  Хью,  но  чем  позже,  тем
менее подготовленными. А если вы попытаетесь не пустить их...
     - Неужели вы думаете, что мы хотим вам плохого? - спросила она.
     - Мы никогда не видели от вас хорошего, - был ответ. - Мы  бежали  от
вас, но и здесь вы нагоняете нас, и  здесь...  Вы  хотите,  чтобы  мы  все
умерли? Мы все умрем. И именно вы будете виновны в нашей смерти...
     - Тридцать пять лет  назад  в  Гайане  покончили  с  собой  девятьсот
человек - примерно такая же коммуна, как ваша. Двадцать лет  назад  -  три
тысячи человек на Филиппинах. Десять лет назад - столько же в  Японии.  За
последние пять лет это стало обыденностью. Каждый месяц, во  всех  уголках
света... Люди собираются вместе,  объединенные  какой-то  религиозной  или
социальной идеей, а через  несколько  месяцев  или  лет  кончают  массовым
самоубийством. Вот и вы грозите мне тем же...
     - Что вы хотите сказать? Что мы все сумасшедшие?
     - Нет, конечно. Но, согласитесь, ситуация тревожная.
     - Просто никто уже не выносит жизни, которой вы живете...
     Телеоператор, снимавший их - тот, в  желто-оранжевом  "гарде",  вечно
лезущий под ноги  охране  -  вдруг  замер  и  прислушался.  Наверное,  его
вызывали по "москиту". Выслушав указание, он подхватил штативную камеру  -
ножки ее смешно подогнулись - и пошел к  выходу.  В  дверях  обернулся,  и
пилотная камера на его плече обернулась вместе с ним.  Кажется,  он  хотел
что-то сказать, но не сказал.


     Перекусив на скорую руку, Сашенька заторопилась по указанному адресу.
Улица имени ХХII Съезда, дом 21, первый этаж... Было  даже  смешно.  Но  -
девяносто пять лет старушке, а? Подумать только...
     Пирог красивый. Жаль, сожрут инспектора, корочки не  оставят.  Может,
удастся уговорить ее на еще один? Это будет гвоздь программы.
     Дождь кончился, висела приречная  сырость,  пахло  травой  и  землей.
Улицы чистые, дома тоже чистые и нарядные. Ну  и  жили  бы  они  здесь,  с
раздражением подумала Сашенька, кому от этого  плохо?  Нет,  надо  залезть
руками в душу и вынуть - так принято... Человек пять прохожих  встретились
ей, один лишь старичок, остальные - не старше тридцати.


     Нормальные люди,  спокойные...  Она  представила  себе  Шадринск.  До
отвращения богатые витрины центральных  улиц,  цветная  плитка  тротуаров,
разодетые в пух и прах толпы  -  и  грязь  и  темень  переулков,  крысы  в
мусорных  баках,  опасные  тени  в  подъездах...  Шадринск  вырос  в  годы
экономического чуда на каком-то внезапно возникшем  торговом  перекрестке,
город без истории, новодел... Здесь же казалось: бродишь по кладбищу. Нет,
по музею. Тоже нет: по ожившему...  она  вздрогнула.  "Маленькие  города",
последний топ Петти Джонсон. Чудовище, которое мимикрирует  под  маленькие
города на дорогах Америки... люди останавливаются на пути  куда-либо  -  и
становятся сначала игрушкой, а потом и  пищей.  Красивый  фильм,  красивые
актеры, бесподобная музыка - "Хабитус Рарус". Индукция жутчайшая...
     Ах, черт. Конечно: засело в подкорке. "Хабитус  Рарус".  Всю  дорогу,
отвлекаясь от качки, слушала "Хабитус Рарус". Чего ж вам боле?..
     Бабушкин дом был  желтого  цвета,  кирпичный,  под  зеленой  железной
крышей. Два этажа, два подъезда. Бабушка живет здесь...
     По обычаю незапертая  дверь.  Сашенька  толкнула  ее,  вошла.  Громко
позвала: "Ирина Мокеевна!" Нет ответа. Спит, бедняга...  В  квартире  было
чисто, но сильно пахло горелым. Коврик на стене, кровать,  крытая  голубым
покрывальцем, круглый столик под кружевной салфеткой, вазочка с ромашками,
комод, плюшевые собачки на комоде, фарфоровая балерина, две пары очков...
     Но где же бабушка?
     Сашенька прошла на кухню.  Здесь  был  такой  же  порядок,  как  и  в
комнате. От большого духового шкафа шло тепло. Еще не остыл...
     - Ирина Мокеевна!
     Пошла погулять? Анжелика сказала, что она всегда дома,  а  гуляет  на
лавочке у подъезда. Родня ее вся на работе в  полях...  живут  в  соседней
квартире: сорокалетний внук с женой и трое  правнуков...  Заглянуть  туда?
Неловко... Сашенька пожала плечами, вышла из квартиры  -  и  тут  услышала
слабый полушорох-полувздох, будто кто-то  прятался  от  нее,  а  теперь  с
облегчением перевел дух. Сашенька резко повернулась -  и  успела  заметить
быструю тень, метнувшуюся под кровать. Собака,  неуверенно  подумала  она.
Край покрывала покачивался. Господи, мое-то  какое  дело?  -  сказала  она
себе.
     Сама не зная,  зачем,  она  подошла  к  кровати,  встала  на  колени,
опустила ручную камеру на пол - и заглянула под кровать, откинув покрывало
и одновременно включив подсветку пилотной камеры.
     Бабушка была там. Она лежала  на  спине,  вытянув  руки  вдоль  тела,
платочек сбился на затылок. А за нею  шевельнулся  кто-то  бесформенный  и
голый, и лишь огромные черные очки над оскаленным ртом  были  из  реальной
жизни. А в следующий миг - это бесформенное тело распрямилось, и маленькие
растопыренные острые пальчики метнулись к глазам Саши...
     Не зря ее так долго и так больно учили драться. Пальцы попали в скулу
и переносицу, это было как удар  гвоздями,  ослепляюще-страшно,  но  -  не
ослепило по-настоящему. А  ответный,  чисто  пружинный  удар  ее  отбросил
нападающего в сторону, раздался писк: обиженный котенок,  ребенок...  Саша
перекатилась налево и вскочила, спиной к окну - и тот тоже вскочил.  Голый
мальчишка лет десяти, черные очки - и кривой нож на поясе.
     - Ты что - с ума?.. - голос был  не  ее,  и  она  оборвала  себя:  не
отвлекайся на разговоры...
     Мальчишка с места взвился в воздух, точно так же целясь пальцами в ее
лицо, она присела,  отклоняясь  -  и  удар  ногой,  нацеленный  в  голову,
пришелся ей в плечо, как раз в пилотную камеру. Опять обиженный писк... Он
висел на ковре, как кот, а Сашенька сдергивала  камеру  с  плеча.  Как  ей
мешала эта камера... Произошло  одновременно:  она  выщелкнула  камеру  из
шарнира, а мальчишка подтянул ноги и оттолкнулся ими от стены, как  пловец
отталкивается от стенки бассейна, и понесся на Сашеньку, переворачиваясь в
воздухе,  нож  был  в  руке,  и  Саша  не  столько  ударила  его,  сколько
отмахнулась - но от этого отмаха и камера (килограмм с граммами), и голова
мальчишки раскололись - и в тот же  миг  острый,  как  бритва,  нож  мягко
коснулся Сашиной шеи. Она рухнула, сбитая с ног этим маленьким  чудовищем,
тут же вскочила - кипятком обдало шею, голова нервно дернулась, ее  повело
вбок - и тугая струя выплеснулась на потолок.
     - Помогите... -  это  она  подумала,  а  сказать  не  смогла:  воздух
свистнул из раны, и Саша с ледяной ясностью поняла, что вот  прямо  сейчас
умрет, если... если не...
     Обеими руками она залезла в горячее и сжала, как могла, и наклонилась
к двери, к выходу, стараясь не дышать, не дышать... Она вышла на площадку,
ноги уже не держали, было страшно и досадно, что вот так...
     У нее еще хватило сил вывалиться на улицу и сделать несколько  шагов.
Потом руки разжались, выпуская кровь на свободу...
     Ее нашли минут пятнадцать спустя.


     - Так далеко они не пошли бы, - неуверенно сказал Саломатов,  посылая
мощный луч то вдаль (полная тьма), то в потолок (метров  тридцать  высоты,
какие-то ферменные конструкции, легкие трапы,  свисающие  пучки  проводов,
бочонки  и  барабаны  всяческих  прожекторов...).  -  Наверное,   свернули
куда-то.
     - Может быть, - шепотом отозвался Краюхин. Нормально говорить он  уже
не мог: сорвал голос. - Ну, засранцы, ну, найдем...
     - Куда собаки-то делись? - в который раз задал вопрос Золтан. - Рика,
Тошка,  на-на-на!  -  потом  он  призывно  засвистел  и   оборвал   свист,
прислушиваясь. - Вода шумит... Откуда здесь вода?
     - Надо вызвать собак, - сказал Коваленко. - Без  собак  здесь  делать
нечего.
     Из огромного зала две  рельсовых  нитки  уходили  вправо,  в  обычный
туннель наподобие метрополитеновского. Три - так и терялись вдали, свет не
доставал до  конца  зала.  Слева  открывались  два  безрельсовых  туннеля,
выложенных  кафелем:  один  огромный,  два  трейлера  разъедутся,   второй
маленький,  для  пешего  хождения.  Кроме  того,  была  дюжина  лестниц  и
пандусов, ведущих куда-то вниз...
     - Вызывайте, - согласился Краюхин. - Об оплате не заботьтесь...
     Во сколько эти  приключения  нам  обойдутся?  Тысяч  в  тридцать?  Не
меньше... А если бы не Артем, вдруг  спросил  кто-то  нагло,  ты  бы  стал
платить? С ума сошел, подумал Краюхин, такие вопросы в голову  пускаешь...
А на самом деле? Платил бы - и с  легкою  душою.  Платил  бы,  подумал  он
твердо.
     А если бы знал, что они мертвы?
     Что?!
     Ты ведь знаешь, что они... что их... Вспомни веревку.
     Нет же. Нет. Не обязательно. Миллион объяснений...
     Коваленко взялся за  рацию,  но  еще  до  того,  как  начал  вызывать
оставшихся у входа, раздался зуммер. Вызывали они сами.
     - Петр Петрович! Петр  Петрович!  -  было  очень  тихо,  и  слова  из
динамика разносились далеко  и  отчетливо.  -  Возвращайтесь  скорее!  Тут
такое!..
     - Что именно?
     - Убили девчонку из телевидения!  Но  она  засняла  того,  кто  ее...
Короче, это видеть надо!
     - Причем тут мы?
     - Так это, наверное, одни и те же - и детей утащили, и ее! Понимаете,
это и не люди вовсе! То есть, может быть, и люди...
     - Митя, - Коваленко вздохнул. - Ты переутомился, наверное. Ладно,  мы
возвращаемся, а ты вызови-ка мне двух проводников с собачками -  и  сгоняй
за ними вертолет.
     - Вы идите, - сказал Краюхин. - Я побуду здесь.
     - Анатолий Михайлович, - сказал Саломатов, - не пори  горячку.  Потом
тебя искать...
     - Искать меня не придется, - сказал Краюхин.
     Через пять минут, оставшись в одиночестве и погасив фонарь, он  начал
медленно привыкать к темноте.


     - ...Айболитик, миленький, выпусти меня отсюда...  Выпусти,  я  домой
хочу... Выпусти, меня мама ждет... Она  испугается,  что  меня  так  долго
нет... Айболитик, выпусти, хороший... Ну, пожалуйста... Ты  же  хороший...
Ты же даже этих страшненьких жалеешь... Выпусти,  я  никому  про  тебя  не
скажу...
     И так - час за часом. Вроде бы тепло, а ноги замерзли. Будто  бы  лед
под полом. Может, и вправду лед. Крепка решетка, и никак не дотянуться  до
засова. Его ли эта серая тень? Забрал  все,  только  курточку  оставил,  и
ушел. Хорошо, хоть одеяло дал. Зачем ушел?
     - Айболитик, ты где?.. Выпусти меня, мне страшно...  Я  пить  хочу...
Зачем ты меня запер?.. Пожалуйста, хороший Айболитик, выпусти меня отсюда,
я к маме хочу, выпусти меня...
     Свеча на столе все короче...


     Город взорвался.  С  полей,  с  огородов,  с  ферм  примчались  люди,
толпились перед Советом,  многие  с  детьми,  многие  с  оружием:  вилами,
дробовиками... Из Тарасовки прилетел вертолет со следователями; выехал, но
застрял где-то в  дороге  автобус  с  вооруженными  полицейскими.  Дивизия
прислала три десятка сержантов и младших офицеров: с автоматами за спиной,
они стояли на перекрестках, прочесывали дворы, заглядывали в подвалы.  Это
успокаивало. Инспекторов их охранники запихнули в вертолет, но улетать они
пока  не  собирались.  Телевизионщики,  ставшие  героями   дня,   внезапно
размножились: теперь их было  человек  десять,  посерьезневших,  в  легких
касках и брониках, быстрых и пронырливых. Чьи-то вертолеты кругами  ходили
над городом. Стахов чувствовал,  что  и  его  начинает  затягивать  темный
азарт. Будто начало войны. Ужас и восторг...
     Маруся Шелухина, полицейский, рассказала только что обо всем том, что
накапливалось за  год  -  тихо,  исподволь:  слухи  о  гигантских  крысах,
выходящих в лунные ночи из  дыр  в  земле;  слухи  о  том,  что  ребятишки
повадились  голыми  шнырять  по  пустырям   и   в   развалинах   заводских
недостроенных  корпусов;  постоянное  исчезновение  каких-то  неценных,  а
потому оставленных без присмотра вещей... И люди,  конечно.  Вот  сегодня:
нет нигде Виктора Чендрова с  электростанции  (с  работы  ушел,  домой  не
вернулся), и нет Эльвиры Булак, которая из дому ушла, а на работе ее  нет,
и склад стоит открытый, хотя и было предписано: склады запирать...
     На экране  в  сотый  раз  прокручивали:  в  ярком  пятне  света  тело
старушки, а из-за него приподнимается  и  замирает  на  секунду  чудовище:
маленькая головка с огромными рубиновыми глазами, за головой плечи  буквой
V, и все  это  похоже  немного  на  атакующую  кобру;  потом  голова  чуть
поворачивается, рубиновый отсвет исчезает, и становится видно, что это  не
глаза, а странной формы очки; идут - медленно - снизу косо вверх и  вперед
и чуть влево две тонкие напряженные руки с вытянутыми пальцами, и вслед за
руками начинает приближаться  голова,  плечи  опускаются...  Смена  кадра:
мальчишка у стены в позе готовой  прыгнуть  собаки,  зубы  оскалены,  очки
непроницаемы - прыгает, все так же вытянув руки вперед, плывет, плывет  по
воздуху...
     - Маруся, - сказал Стахов, - возьми-ка пару армейских ребят да  сходи
на этот Эльвирин склад. Что-то там не чисто...
     Дверь за Марусей закрылась и тут же  открылась  вновь.  Вожатая  Лиза
привела из лагеря Гарика Шваба, пятого из звена Артема  Краюхина.  Стахову
уже позвонили, что Гарик был  в  курсе  преступного  умысла  четверки,  но
никому не сказал ни слова. Теперь он был  уверен,  что  его  с  родителями
выкинут вон.
     - Ты не реви, -  сказал  Стахов  ушастому  белобрысенькому  парнишке,
испуганному и дрожащему. - Что не сказал - ладно. Ты  еще  молодой,  чтобы
различать, когда закладывать друзей грех, а когда  наоборот.  Со  временем
поймешь... Ты вот что скажи: почему ты сам с ними не пошел?
     - Не знаю... - прошептал Гарик. - Так что - мне ничего не будет? - он
посмотрел на Стахова недоверчиво.
     - А ты орден хотел?
     - Н-нет... Вы мамку с отцом не выгоните?
     - Нет, конечно. Хотя выпороть тебя - потом - не помешало бы... Ладно,
доживем до потом... а пока рассказывай.
     - А чего рассказывать?  Боялся  я.  Все  же  знают,  что  подземников
трогать нельзя. А Темка говорит:  не  бывает  их!  А  все  же