но.


     - Надеюсь, Толя, ты не станешь  отрицать,  что  нынешняя  цивилизация
достигла некоего предела своего развития? -  Стахов,  нынешний  бургомистр
или, как это с недавних пор называлось, председатель горсовета, долил себе
чаю из чайника и положил в чай ложку меда. - Мед у тебя -  совершенство...
Потребности создаются искусственно, лишь бы загрузить производство. Даже в
России с ее традициями аскетизма - девять из десяти занятых в производстве
людей производят черт-те что! Я даже не называю  это  предметами  роскоши,
потому что это даже не роскошь, а  какой-то  изврат.  Телевизоры,  которые
сами выбирают для тебя программы. Они, видите ли, лучше тебя знают, что ты
любишь смотреть. По три автомобиля на  семью.  Дорог  проложили:  жми,  не
хочу... куда, зачем? Никто не думает, не считает... Или взять  эти,  не  к
столу будь сказано, таблетки - чтобы говно приятно пахло. Ну, Толя! Это-то
к чему? А ведь такого - миллион. И на все идет ресурс, а он  ограничен.  И
вот если взять вдруг и обрубить то, что не  нужно  никому,  что  полнейшее
излишество - окажется, что один  работающий  способен  прокормить,  обуть,
одеть и поселить человек сорок... Это раз.  А  два  я  уже  почти  сказал:
ресурс ограничен, и вот-вот что-то случится: то ли нефть кончится,  то  ли
перегрев начнется, то ли еще что похуже... И когда это  произойдет,  когда
мы вмажемся с ходу мордой о забор - когда встанет во  весь  рост  проблема
чисто физического выживания - тут и пригодится наш опыт. Никакой торговли,
а честное распределение. Ничего лишнего, но все необходимое. И сверх того:
подлинное  равенство,  подлинное  братство  и  подлинная  свобода.   Всему
приходит наконец-то время...
     Краюхин слушал молча. Все это он не просто  знал:  он  это  и  вывел.
Теоретические предпосылки неизбежности прихода человечества к  коммунизму.
Рост производительности труда  и  ограниченность  всех  ресурсов  планеты.
Двадцать лет назад он написал брошюру. А.  Краюхин,  "Неизбежное  завтра".
Теперь вот этот дубок излагает  ему  основы  его  же  собственной  теории.
Сейчас начнет делать выводы. Выводы первого порядка...
     - ...и чем большее число людей пройдет нашу школу, освоят науку  жить
в  коммуне  -  тем  легче,  проще,  безболезненнее   вся   страна   сумеет
сориентироваться в меняющихся обстоятельствах, тем...
     - Ты демагог, Федор, - перебил Краюхин.  -  И,  что  хуже  всего,  ты
неумелый демагог. Школу жизни нельзя пройти на  наглядных  примерах,  и  в
человеческих катаклизмах бесполезен любой опыт. Ты думаешь, когда начнется
это, мы будем  иметь  хоть  какие-то  преимущества  перед  остальными?  Ты
ошибаешься. Преимущества будут иметь те, кто сумеет превратиться в крыс  -
или хотя бы в волков. Поэтому твое предложение бесполезно с одной  стороны
- и безусловно вредно с другой. Мы существуем до сих  пор  только  потому,
что держим жесткую оборону от окружающего мира и допускаем к  себе  одного
из тридцати приходящих. Много званных, да мало избранных - это и про  нас.
Пока мы держим такую высокую планку, к нам стремятся лучшие. И  из  лучших
мы отбираем самых замечательных. Опусти мы планку...
     - Я не считаю, что мы должны менять критерии приема. Но помочь другим
организовать коммуны по примеру нашей...
     - Никому нельзя помогать, - сказал Краюхин. - Никому. - он заглянул в
чайник, покачал головой,  встал.  Стахов  дернулся  было  помочь,  Краюхин
махнул на него рукой. Кипяток в кубе еще был. Он заварил покруче, набросил
на чайник полотенце, вернулся,  сел.  Стул  тяжело  скрипнул.  -  Помогать
нельзя. Мы - это опыты природы над человеком,  понимаешь?  Над  человеком,
над обществом. Ты что, уверен, что мы избрали наилучший вариант  развития?
Я нет. Пусть другие упираются и изобретают. Не будем мешать...
     - Тогда я не понимаю,  как  ты  мог,  не  будучи  уверенным  в  своей
правоте...
     - Мог, - Краюхин пристукнул по столу кулаком. -  И  смогу  еще,  если
потребуется. Я уверен в нашем деле в целом, - сказал он,  смягчаясь,  -  и
именно поэтому не уверен в каждой отдельной детали. Если  угодно:  я  могу
позволить себе сомневаться в  деталях  потому,  что  абсолютно  убежден  в
целом. У тебя, как я понимаю, противоположные проблемы...
     - У меня просто другие проблемы, - сказал Стахов,  не  обижаясь.  Его
вообще было трудно обидеть - такой он был упругий и кругленький. -  Завтра
приезжают два козла из Всемирного совета  церквей.  С  ними,  естественно,
помощник губернатора, из наробраза, из земства...  Короче,  засада.  Опять
будут подводить нас под "тоталитарную секту"...
     - Старая песня.
     - Однако поется...
     - Им просто больше нечем нас припереть - а припереть хочется.  Давай,
я  с   ними   встречусь?   Скажу,   что   коммуна   создана   по   образцу
раннехристианской:  там  тоже  полагалось  отдавать  все   имущество   при
вступлении. Просто у нас либеральнее: там  за  попытку  выхода  из  общины
карали смертью, а мы выдаем подъемные для обустройства на новом месте...
     - Ты скажешь... - Стахов  помрачнел.  -  А  это  правда  -  про  кару
смертью?..
     - Читай "Жития Святых". А что?
     - Да ходят какие-то дурацкие слухи... Маруся рассказывала.  Будто  бы
мной - мной, представляешь! - создан какой-то "эскадрон  смерти",  который
выявляет тех, кто хочет бежать, и убивает их. Будто бы это  еще  с  Мирона
началось...
     - О, черт! - Краюхин отодвинул чашку. - Опять. Тогда болтали, будто я
Мирона утопил, теперь... А кто болтает, Маруся не выяснила?
     - Языки все равно не отрежешь, - махнул рукой Стахов.  -  Обидно.  Не
буду я на новый срок заявляться.
     - Значит, те, кто сбежал - не сбежал, а убиты? - задумался Краюхин. -
Сколько их у нас было?
     - Семеро за последний год.
     - И на их счет никаких сомнений?
     - Абсолютно. Разве что Соня Красулевская...
     - Напомни.
     - Прошлым летом. Поехала из города в детский  лагерь  и  не  доехала.
Хватились только через три дня, искали  -  ни  самой,  ни  велосипеда,  ни
следов каких-нибудь. И дома все цело. Другие, если помнишь, вещи забирали.
Но у Сони два брата в Барнауле, да  и  сама  девка  такая,  что  нигде  не
пропадет. С другой стороны, ни с кем никогда ни полслова о том, что ей тут
не в масть. Вот - казус...
     -  Красулевскую  я  вроде  бы  помню,  -  кивнул  Краюхин.  -  Все  с
ребятишками возилась. Жалко, если с ней что случилось.
     - Вот. А болтают, что это я, значит...
     - А не ты?
     - Толя, ты бы фильтровал базар...
     -  Извини.  Просто  люди  логичны  и  злопамятны  -  что  удивительно
сочетается у них с полной алогичностью  и  отсутствием  какой-либо  памяти
вообще. Коммунизм и чека - близнецы-братья, это вбито с детства. Эрго...
     - Но у нас же нет никакого чека!
     - Следует создать, или оно возникнет  само.  Вернее,  она.  Комиссия.
Если уже не возникла.
     - Что?!
     - Ты ведь меня понял, Федор. И, думаю, сам догадывался.  Короче,  нам
нужно очень  быстро  собрать  несколько  умных  и  энергичных  ребят  -  и
расследовать эти случаи исчезновения с точки зрения возможных убийств. Все
это воняет, Федор, и никакие таблетки...
     - Я тебя не понимаю, Толя, честное слово. Говори проще, прошу тебя.
     - И не говори красиво... Я  подозреваю,  что  где-то  в  нашей  среде
созрело тайное общество, взявшее на себя обязанность карать отступников  -
состоявшихся или потенциальных. Вот так.
     - Но... зачем это?
     - Может быть, им кажется, что мы живем недостаточно праведно.  Ты  же
вот хотел помочь новым коммунам. А может быть, они  хотят  сэкономить  для
общины пару-тройку рубликов. Или приучить всех к мысли, что законы следует
блюсти: положено уходить голым - уходи голым. Или они просто маньяки.
     - Да ну тебя...
     - Федор, я не  шучу.  Это  самая  большая  опасность,  с  которой  мы
сталкиваемся. Если  позволишь,  я  завтра  же  передам  транспортный  парк
Зайчику - и займусь этим делом сам.
     - Но ведь надо как-то посоветоваться...
     - Ни в коем случае. Полная, кромешная тайна.


     Солнце уходило, и небо меж полузадернутых  штор  было  медно-медовым.
Пологий луч, пролетевший уже под кронами  сосен,  заглянул  в  забытое  на
подоконнике зеркало и лег, умиротворенный,  на  стену,  на  старый  плакат
турбюро "Тропа", где семилетняя Алиса изображала счастливую альпинистку на
снежной вершине, и другая Алиса, трижды семи и еще чуть-чуть, подняла руку
и задумчиво обвела солнечного зайчика по контуру пальцем, и снова  обвела,
и снова...
     - Ты думаешь о чем-то? - спросил Золтан тихо.
     - Не знаю... - Алиса повернулась к нему и, выпятив  губу,  дунула  на
упавшую на глаза прядь волос. - Жалко, что уже вечер.
     - Жалко, - сказал Золтан. - Это был хороший день.
     Это был первый день, который они пробыли вдвоем весь: от  восхода  до
заката. Жена Золтана, Мирка, еще затемно уехала с  Келли  и  Ивановыми  на
базар в Тарасовку - продавать молодую картошку. Вряд ли  они  вернутся  до
полуночи, и все же...
     - Надо подумать,  как  тебя  незаметно  выпустить,  -  сказала  Алиса
зачем-то, нарушая ею же учрежденное правило не говорить вслух о сложностях
этой любви.
     Золтан сел, потянулся за одеждой.
     - Подожди, - выдохнула она. - Еще рано... Не уходи. Не хочу так.
     Он молча обнял ее, прижал к себе. Алиса положила ему руку  на  грудь,
провела по черным, с сильной  проседью,  волосам.  Золтану  было  тридцать
восемь, просто он рано поседел, как это часто бывает у балканцев.
     - До сих пор изумляюсь, что ты такой смуглый, а я  такая  светлая,  -
Алиса тихонько засмеялась. - Дружба народов,  смотри...  -  они  переплели
пальцы рук, и вышло, как на плакате из музея.
     - Я тебя по-настоящему люблю, - сказал  вдруг  Золтан,  тоже  нарушая
запрет на это страшное слово. - Я тебя люблю, и надо что-то делать, потому
что больше так нельзя жить...
     Алиса покачала головой, и он плечом поймал это движение.
     - Даже в самом крайнем случае - мы уйдем вместе, и все. Неужели мы не
проживем в большом мире? Я ведь умею много всего, я просто умею  работать,
наймусь строителем...
     - ...и будешь приходить домой грязный  и  усталый,  после  двенадцати
часов на ветру, и падать на диван, и съедать  не  глядя  то,  что  я  тебе
подам, и засыпать перед телевизором? Милый, я видела  все  это...  Знаешь,
что я тебе скажу? Если меня вдруг выгонят отсюда - а к этому идет,  вот  в
чем беда... если выгонят - я повешусь прямо на перилах моста. Меня слишком
круто брали в оборот, чтобы я хотела туда вернуться. По крайней мере, не в
этом году. И не в следующем. Может быть, через пять лет.  Может,  никогда.
Понимаешь?
     - Я тоже там жил, - Золтан погладил ее по  голове.  -  Скитался.  Как
цыган: без родины, без документов. Ничего  нельзя.  Детей  кормить  нечем.
Воровал. Ты знаешь.
     - Ты не был рабыней.
     - Не был. Это так...
     Алиса пробыла "рабыней" три года: ее сдавали внаем богатым  суданцам,
арабским  шейхам,  бухарцам,  филиппинским  купцам,   чеченским   нефтяным
князькам... С нею можно было делать все, что угодно  -  кроме  как  убить,
конечно. За убийство с нанимателя спросили бы так, что потом  и  следа  бы
его не нашли. Впрочем, настоящий садист ей попался только однажды, перс  с
безумными глазами. Остальным просто было лестно иметь белую рабыню...
     - Знаешь, - сказала вдруг Алиса, - мне страшно за наших детей.  Здесь
они вырастают, как птицы в дому. Ну,  умеют  они  построить  дом,  сложить
печь... Разве же это нужно уметь  там?  Представь  себе,  что  с  коммуной
что-то случится. Разгонят,  сама  распадется.  И  что  будут  делать  они,
приученные к любви?
     - Многие погибнут, - сказал  Золтан  неожиданно  спокойно.  -  Многие
выживут. Кое-кто добьется успеха.
     - А твоя Ветка?
     - Выживет, но успеха не добьется. Успеха с точки зрения  большинства,
- пояснил он. - У Ветки может оказаться свое понимание успеха.
     - Ты страшный человек, Золтан, - сказала Алиса. - Из  темного  камня.
Как Командор. Его шаги... Слушай, - она привстала. - Почему  дети  чего-то
боятся? Они что, предчувствуют то, о чем мы говорим?
     - Может быть, -  Золтан  кивнул.  -  А  может  быть,  им  не  хватает
настоящего страха, и они придумывают страшилки. Когда я был маленьким, все
безумно любили фильмы ужасов. А когда пришел настоящий ужас, их разлюбили.
Взрослые у нас тоже боятся, ты заметила?
     - Да. В учительской сплошное шу-шу-шу, кто-то войдет внезапно - и все
замолчали. Неприятно. Куда-то пропадают собаки. Вчера,  например,  пропала
собака директора... Я боюсь, что меня выгонят  из  коммуны  за  аморальную
связь с женатым человеком. Я этого боюсь так, что на собак мне  наплевать.
Говорят, что Стахов завел тайную гвардию и убивает тех,  кто  хочет  тайно
убежать.  Убивает,  понятно,  тоже  тайно.  Поэтому  все  об  этом  знают.
По-моему, чушь. Стахов может только размахивать руками и кудахтать,  а  не
ходить ночами с топором по городу. Не та порода. Вот ты  бы  смог.  Может,
это ты их и убиваешь?
     - Да, - сказал Золтан. - И тут же съедаю.
     - Без соли? - ужаснулась Алиса.
     - У меня соли - два мешка.
     - А собак?
     - Собак я отдаю прислуге, - сказал Золтан. - А прекрасных юных женщин
съедаю сам.
     Он медленно приподнял верхнюю губу,  обнажая  ослепительные  зубы,  и
Алисе на томительный миг стало сладко-страшно, как в самом давнем детстве,
когда ждешь появления  из  шкафа  лохматого  чудища...  Но  у  Золтана  не
оказалось вампирьих клыков, и она  припала  к  его  губам,  вздрагивая  от
нетерпения...


     Ветка  брела  по  штольне,  пригибаясь,  когда  свисавшие  с  кабелей
лохмотья касались  лба.  Фонарь  уцелел,  но  она  избегала  включать  его
надолго. Осветить путь, убедиться, что ям и препятствий нет - и  тихо-тихо
вперед, вытянув руку и касаясь плечом стены. Левая рука, то ли  сломанная,
то ли вывихнутая, болела так, что из глаз сыпались искры.  Ветка  сделала,
как учили: вытащила, скуля,  эту  руку  из  рукава,  потом  надела  куртку
поверх, застегнулась и подпоясалась. Прижатой полою руке  было  лучше,  но
все равно...
     Может быть, из-за этой боли все было как в тумане и  казалось  то  ли
очень давним, то ли вообще выдуманным. Ветке временами приходила в  голову
мысль: а было ли все это? Даже не так: произошло именно это -  или  что-то
другое, а просто показалось, что это?  Потому  что  на  самом  деле  этого
просто не могло быть...
     ...Они шли мимо бесконечного состава из  длинных  зеленых  вагонов  с
маленькими окошечками под самой крышей и  выдавленными  на  боках  старыми
гербами и буквами, уже  облупившимися:  "МПС  СССР".  Двери  вагонов  были
закрыты  и  заперты,  и  стандартный  железнодорожный  ключ,   захваченный
предусмотрительным Сегой, их не отпирал. Там стояли совсем  другие  замки.
Почти неожиданно попался вагон с нормальными окнами. Они  остановились,  и
Сега стал предлагать одно окно разбить, залезть внутрь и  посмотреть,  что
там есть. Просто потому, что иначе останется только возвратиться ни с чем.
И тут раздались  явственно  шаги  по  крыше,  они  подняли  головы,  стали
смотреть вверх...
     Набросились сзади. В мечущихся лучах Ветка успела заметить маленьких,
будто бы семи-восьмилетних ребятишек, голые  грязные  тела.  Но  они  были
сильны и проворны, как собаки, они налетали молча и вцеплялись  зубами,  и
почему-то тоже молча отбивались мальчишки. Ружье Сеги упало под ноги, и он
никак не мог подобрать  его.  А  потом,  как-то  отдельно,  Ветка  увидела
Фрукта, лежащего на спине - его  прижимал  к  земле  такой  вот  голый  и,
часто-часто работая челюстями, перегрызал ему  горло.  Фрукт  молотил  его
кулаками, бессмысленно сучил ногами - все это почему-то в  тишине,  только
сопение и мягкий хруст. Луч перелетел на Сегу: Сега, прижавшись  к  стене,
отмахивался еще, но одной руки у него не было по локоть,  а  перед  ним  и
спиной к Ветке стоял зверь покрупнее остальных -  и  замахивался  на  Сегу
чем-то вроде большого серпа. Он не успел ударить: другой зверь, маленький,
быстрый, весь в крови, метнулся к Сеге и вцепился зубами в пах - и,  резко
мотнув головой, все ему, наверное,  там  оторвал.  Сега  упал  на  колени,
запрокинул голову - и большой зверь ударом медленным и  плавным  перерубил
ему горло. А потом было что-то запутанное: они гнались за нею, все вместе,
хватая и цепляясь, но их зубы и когти соскальзывали с кевларовой курточки,
которую она носила,  просто  выдрючиваясь.  Несколько  шагов  длилась  эта
погоня, а потом под нею что-то подломилось, и она полетела  вниз,  вниз...
ватно ударилась обо что-то, услышала хруст и поняла: конец. Но  -  встала,
ощупала себя: да, жива, почти цела, и те за нею  почему-то  не  полезли...
При свете фонаря осмотрелась. Над нею была узкая труба, в  которую  она  и
провалилась. Скоб,  чтобы  вылезти,  не  было.  Она  уцелела  потому,  что
давным-давно кто-то составил под этой трубою пирамиду из пустых  ящиков  -
хотел, наверное, выбраться. А может быть, и выбрался. Будь обе руки целы -
можно было бы попробовать повторить этот  подвиг.  Подняться  распорочкой.
Если, конечно...
     Грохнул выстрел, и жакан врезался в обломки дощечек  у  ее  ног.  Она
отпрыгнула. В локоть будто бы воткнули оголенный провод.  Под  током.  Она
подавила крик, но рвоту подавить не удалось...
     Позже, пристроив более или менее руку, она  двинулась  по  штольне  к
выходу. Почему она решила, что выход в той стороне, она сказать не  смогла
бы. Штольня. Или дренажная труба. Или кабельный канал.  Время  от  времени
появлялись  боковые  ходы,  и  все  новые  и  новые  кабели,  гладкие  или
разлохмаченные, выходили из них  и  присоединялись  к  тем,  что  устилали
потолок и стены. Можно было понять, что она приближается к  центру,  но...
Она поняла, конечно. Потом. И изумилась, что  была  такой  дурой.  Даже  с
поправкой на боль и страх. Шагала,  как  заведенный  человечек.  В  полной
уверенности.
     Между тем нарастал какой-то шум: будто в морозной дали шел бесконечно
длинный поезд...


     Артем не помнил многого: как вылетел наружу, под ливень, как  сунулся
в раскисшую глину  (ноги  измазаны  выше  колен  -  хорошо,  что-то  сумел
сообразить, не полез дальше), как выволок  зачем-то  рюкзак  и  как  потом
вернулся за фонарем... С фонаря он и обрел себя вновь.
     Тонкий конус света  кончался  овальным  пятном  на  стене.  Почему-то
именно это пятно сказало ему: возвращаться нельзя ни  в  коем  случае.  Не
просто потому, что нельзя вернуться: болото и все такое - нет, не поэтому.
Как-то иначе. И даже не потому, что за такое его должны выгнать из коммуны
- а значит, выгнать отца, а уж это-то совершенно немыслимо. Он ее придумал
и основал. Его нельзя выгнать... но нельзя и не выгонять, потому что какой
же тогда закон? Значит, и поэтому нет пути назад. Но - и еще  почему-то...
Артем понял вдруг, что не ушел бы, даже если бы этих причин не было.
     Может, они еще живы? Кто-то же выстрелил много позже, когда  все  уже
кончилось.
     Но ведь не пролезть! Даже если раздеться догола...
     Это была мысль.
     Он уже расстегнулся, но приказал себе: стой. Не торопись.  Ничего  не
забыл?
     Оказывается, забыл все.
     Топор в рюкзаке, а значит, снаружи. Дальше: взрослых  нужно  вызвать,
чем бы это ни грозило. Сделать это можно с помощью  все  того  же  фонаря,
серьезная машина, не  зря  туристы-прямоходы  за  него  по  полторы  сотни
отваливают. Тут вам и любой свет, и электроподогрев спальника, и радиобуй.
Пробить мембрану, развернуть антенну-зонтик, нажать кнопку. И на диапазоне
спасателей в эфир пойдет: "Мэйдей,  мэйдей,  мэйдей..."  Взять  координаты
легко. Но тогда...
     Тогда придется идти без света.
     Есть, правда, ночные очки. Они неудобны, натирают переносицу, для них
все  равно  нужен  какой-то  свет  -  хотя  бы  свет  звезд.  Это  вам  не
инфракрасные,  нет.  С  другой  стороны,  говор