книгам.  -  Можешь  потерять  здоровье.  И
вообще...
     Все это было настолько неожиданно, что я не нашел ничего лучшего, чем
задать традиционный, опять же, вопрос:
     - Кто это говорит?
     - Не суйся в подвалы, - повторили в трубке и связь прервалась.
     Я взял сигареты и побрел под фикус. Итак, мои  посещения  подвала  не
остались незамеченными. Это раз. Мне угрожают. Это два.  А  значит,  я  на
верном пути. Кто и как мог меня разыскать? Могли проследить, куда я  вчера
направился после посещения Хуторов, но направился-то я не в редакцию, а  в
библиотеку, к фэнам. Значит, решение - как в задачке для  первоклассников:
нашли меня по моему  же  удостоверению,  которое  я  показывал  обитателям
Хуторов, и значит, полезные советы по телефону  дает  мне  кто-то  из  тех
добрых молодцев-старшеклассников и пэтэушников. А еще это значит, что дело
серьезное. Конечно, рассуждал я, можно прямо сейчас позвонить в милицию  и
предложить прочесать подвал - но вдруг Костя в чем-то замешан? Нет,  решил
я, будем идти уже намеченным путем.
     Я разыскал нашего завхоза Кузьмича и, зная его  страсть  хранить  "на
всякий пожарный" в своей кладовке все что  угодно,  выпросил  у  него  под
честное  слово  хороший  карманный  фонарик,  пообещав  принести  за   это
дефицитные  нынче  батарейки.  Кузьмич  не  устоял   под   напором   моего
красноречия, но строго-настрого наказал "почем зря не светить".
     День  тянулся  подобно  пастернаковскому,  только  без  положительных
эмоций того стихотворения, я что-то читал,  вернее,  скользил  глазами  по
тексту,  не  проникая  в  смысл,   и   старался   мысленным   усилием,   в
парапсихологическом ключе, подогнать стрелки  часов,  словно  прилипшие  к
циферблату.
     В обеденный перерыв я никуда не пошел, ограничившись табачной  диетой
под фикусом. А потом не выдержал и все-таки позвонил Наташе.
     - Здравствуй, Наташа, - неуверенно  сказал  я,  когда  ее  позвали  к
телефону. - Извини, что нарушил запрет, но мне  показалось  -  ты  исчезла
насовсем... Или мне все это приснилось.
     - Господи, Алеша! У меня то  же  самое.  Все  почему-то  не  решалась
позвонить. Думала, позвоню, а мне ответят: да  тут  никогда  такого  и  не
было, не знаем никакого Панова. Ты не сердишься?
     - Я не сержусь, Наташа. Наташенька...
     Я ворковал и ворковал в телефонную трубку и оттаивало, теплело что-то
внутри, словно возвращалось, вопреки всему возвращалось  из  прошлого  то,
что, казалось, никогда уже не сможет вернуться...
     А  потом  к  нам  заглянула  Шурочка  и   сообщила,   что   поступила
телефонограмма из облсовпрофа. В шестнадцать  они  проводят  совещание,  а
Чумаченко в командировке. Чумаченко был председателем нашего профкома, а я
- простым членом профкома, ответственным за культурно-массовую работу,  но
на деле  я  был  замом  по  профсоюзным  совещаниям.  Совещания  почему-то
проводились именно в те дни, когда  Чумаченко  бывал  в  командировках,  и
исторически сложилось так, что на них ходил я. Я уже и не роптал.
     - Понял, Шурочка, - покорно сказал я, откладывая свои  бумаги.  -  Да
здравствует школа коммунизма.
     - Опять  звонили,  твой  адрес  спрашивали.  -  Шурочка  сочувствующе
посмотрела на меня. - Так что жди с доставкой на дом.
     Шурочка  сочувствовала,  потому  что  тоже  знала  соотношение  между
графоманами и неграфоманами.
     На  совещание  кроме  блокнота  я  прихватил  и  карманный   фонарик,
поскольку в редакцию  возвращаться  не  собирался,  а  планировал  заехать
домой, перекусить и заодно переодеться, чтобы не таскаться в  единственных
приличных брюках по грязи Хуторов. Совещание прошло на удивление быстро, в
духе недавней перестройки, и еще до шести я посетил продмаги,  разжился  в
"Кулинарии" пельменями и возвращался домой даже раньше обычного.
     Свет у Рябчунов не горел. На  лестничной  площадке  возилась  толстая
почтальонша, рассовывая по ящикам корреспонденцию. Я взял у нее  газеты  и
все-таки  открыл  свой  ящик  -  кое-кто  ведь  поступал   так   же,   как
фантастическая  поэтесса  Мифрид  В.  И  вытащил  неподписанный   конверт.
Вероятно, я все-таки слегка нервничал после  утреннего  анонимного  звонка
или, возможно, предчувствовал что-то не очень  хорошее.  По  этой  или  по
какой-то другой причине я  решил  сразу  определить  содержимое  конверта.
Поставил пакет с "хлебом насущным" на ступеньку,  отвернулся  от  шуршащей
газетами почтальонши и вскрыл конверт.
     В нем обнаружилось следующее. Кружок черной ткани. Статья из какой-то
газеты, судя по шрифту,  из  "Комсомолки".  Листок  бумаги  с  наклеенными
буквами, неаккуратно вырезанными из заголовков газет. Буквы складывались в
уже знакомый текст: "Пойдешь в подвал пожалеешь". Без знаков препинания. Я
пробежал глазами статью и вспомнил ее.  Это  была  прошлогодняя,  кажется,
публикация  о  сибирском  журналисте,   погибшем,   как   говорится,   при
неизвестных обстоятельствах.
     Я проводил взглядом удалившуюся почтальоншу и закурил. Задачка  вновь
оказалась переписанной из учебника для первоклашек. Кружок  ткани  -  это,
конечно же,  "черная  метка".  Стивенсон,  "Остров  сокровищ".  Пятнадцать
человек на сундук мертвеца. Трактир "Адмирал Бенбоу" и Билли  Бонс.  Фраза
из наклеенных букв - тоже классика, только уже не Стивенсон, а Конан Дойл.
"Собака Баскервилей". "Если вам дорога жизнь - не ходите ночью на торфяные
болота", - кажется, так. Ну а статья из "Комсомолки" - небось, вырезали  в
читальном зале - это уже для того, чтобы стало совсем ясно. Если  я  вдруг
окажусь абсолютно тупым.
     Стиль  запугиваний  выдавал  индивидуумов  с  незаконченным   средним
образованием. Только вот почему меня так упорно запугивали?
     В квартире меня поджидало кое-что еще. Окно  в  кухне  было  разбито,
осколки валялись на подоконнике и на полу. На полу лежал и кусок  кирпича,
метко запущенный со двора. Это уже попахивало мелким хулиганством.
     Я, не снимая куртки, присел  на  табурет  у  кухонного  стола,  ногой
придвинул кирпич. Угроза была недвусмысленной. Что дальше? Дальше,  вполне
возможно - подожгут входную дверь. Дальше - уронят что-нибудь  на  голову.
Очень даже может быть.
     Я сидел, возил ногой обломок кирпича и медленно распалялся.  Я  готов
был поймать этих малолетних гангстеров и отлупить так, как  меня  когда-то
учили в нашей боксерской секции. Наверное, мне стоило пойти в милицию,  но
сделать это не давало самолюбие. Чтобы  я  испугался  каких-то  слабоумных
сопляков? Да я сегодня же надеру им  уши!  В  юности,  на  танцплощадке  в
горсаду дрались мы отчаянно, улица на улицу.  Вот  подкараулю  в  подвале,
свирепо думал я, - и откручу им головы.
     Но  тем  и  отличается  человек  в  тридцать  шесть  от  человека   в
пятнадцать, что может хоть чуть-чуть управлять собой  и  рассуждать  более
или менее здраво. Я остыл и  решил  не  отказываться  от  своего  замысла:
проследить за подростками, найти Костино убежище и  поговорить  с  ним  на
полном серьезе. Я снял куртку, выбросил кирпич в  мусорное  ведро,  собрал
осколки  стекла  и  занялся  ужином.  Ровно  в  десять  тридцать  я  решил
направиться на Хутора - и никакие угрозы не могли меня остановить.


     Автобус, расплескивая  лужи,  неторопливо  катил  по  черным  улицам,
ненадолго замирая на остановках и у  светофоров.  Улицы  уже  опустели,  в
окнах  домов  трепетал  свет  телеэкранов.  Вновь  пошел   дождь,   унылый
ноябрьский дождь, по стеклам потекли грязные  ручейки.  Дождь...  Внезапно
вспомнился рассказ "Сын золотого дождя", который я читал и  перечитывал  с
утра и все никак не мог сосредоточиться, думая о Наташе. Хотя рассказ  был
тоже созвучен. На мгновение стало холодно, словно струйка дождя затекла за
воротник. Что если это как-то связано?.. Приезжие... Не такие... Глупости!
Я сразу отказался от этого предположения, мысленно погрозив себе  пальцем:
мол, засел ты, уважаемый,  по  уши  в  своей  фантастике  и  предположения
строишь какие-то мрачно-фантастические.
     Выйдя из автобуса и преодолев хляби Хуторов, я в начале  двенадцатого
добрался до подвала. Посветил фонариком, выбирая наблюдательный  пункт,  и
решил устроиться наискосок от входной двери  за  приставленными  к  трубам
досками. Расчистил себе место,  сложил  куски  дерматина,  сел  на  них  и
выключил фонарик. И стал ждать.
     Сидеть в душной темноте, пропитанной запахами гнили,  было  не  самым
интересным занятием. В  голову  лезли  какие-то  несуразные  мысли,  вновь
вспомнился прочитанный утром рассказ  и  мои  полубредовые  предположения.
"Предлагаю в  порядке  бреда",  -  так  любил  выражаться  один  сибирский
фантаст, с которым  мне  доводилось  встречаться  на  семинарах.  Темнота,
тишина и вынужденное бездействие настраивали  на  своеобразный,  не  очень
приятный лад. Я внезапно поймал себя на том, что  невольно  вслушиваюсь  и
вглядываюсь в темноту, совсем как мой капитан Белов на кладбище.  На  душе
было тревожно. Видно,  не  зря  утверждают  полярники:  тьма  долгой  ночи
угнетающе действует на психику и порождает чувство безотчетного стража.  А
возьмем  французского  спелеолога  Сифра,   два   месяца   в   одиночестве
просидевшего в пещере: в конце эксперимента он стал ощущать, что не один в
пещере, что кто-то невидимый ходит буквально за ним по пятам.
     Потом мне почему-то подумалось о том, что вот живем мы на  Земле,  со
всеми  своими  каждодневными  малыми  и  большими  проблемами,  со  своими
радостями и горестями, а вдруг и  не  живем  мы  вовсе,  а  просто  снимся
какому-то иному и жизнь наша, и весь наш мир  существуют  только  до  того
мгновения, когда проснется это иное - и мы исчезнем без следа. Мысль  была
не новая, но я продолжил ее: что  если  и  наши  сны  -  это  тоже  чья-то
Вселенная, чья-то жизнь, и мы, просыпаясь по утрам от будильников,  каждый
раз, не зная этого, действительно  уничтожаем  приснившиеся  нам  миры?  Я
принялся обдумывать  это  предположение,  рассматривать  со  всех  сторон,
попытался прикинуть один,  другой  сюжетный,  так  сказать,  эмбрион  -  и
услышал звук шагов. Кто-то спускался в подвал.
     Я моментально вернулся в наше  пространство-время  и  замер  в  своем
укрытии. Заворчала, открываясь, дверь, захрустело под  чьими-то  подошвами
битое стекло. Вошедший чиркнул спичкой и направился в  глубь  подвала.  Я,
приподнявшись, выглянул из-за  досок  и  убедился  в  правильности  своего
предположения: сквозь нагромождения рухляди, подняв  спичку  над  головой,
пробирался высокий подросток со свертком, удаляясь  от  меня.  Я  дал  ему
возможность перейти в следующую секцию и осторожно последовал за ним.
     Подросток продвигался вперед медленно, то и дело  зажигая  спички.  Я
шел еще медленнее, тщательно ощупывая путь носком ботинка, чтобы,  не  дай
Бог, не зацепиться за что-нибудь в темноте.
     Так мы миновали две секции подвала. У прохода в третью я остановился,
потому что хлопец свернул в сторону, пролез под  трубами  и  задержался  у
стены. Спичка  погасла,  в  темноте  послышались  какие-то  звуки:  шорох,
постукивание,  негромкий  скрежет.  Я  стоял  у  бетонной  перегородки  и,
задерживая дыхание, вслушивался в  эти  звуки.  Я  хотел  услышать  Костин
голос. И действительно до меня донеслось что-то  похожее  на  приглушенные
голоса! Несколько неразборчивых  слов.  И  почти  тут  же  вновь  негромко
скрежетнуло и зашуршало. Зажглась спичка и я отпрянул за  перегородку.  Не
знаю, как  чувствовал  себя  мифический  великан,  когда  Геракл  временно
подменил его, приняв на свои плечи  всю  тяжесть  мира,  но  я  чувствовал
огромное облегчение. Все остальное - потом, потом, главное - Костя  здесь,
Костя жив... И еще оказалось, что я буквально взмок, я чувствовал, как пот
стекает от висков по щекам, совсем так, как это описывают в книгах.
     Очередная спичка  погасла,  подросток,  шурша  курткой,  пробрался  в
секцию, где я поджидал его. Он прошел рядом со мной, я включил  фонарик  и
моментально вывернул ему руку, заставив согнуться чуть ли не до  бетонного
пола. Он вскрикнул от неожиданности и попытался  вырваться,  но  я  держал
крепко.
     -  Спокойно,  молодой  человек,  -  сказал  я  в   лучших   традициях
милицейских романов и добавил, чтобы он сразу уяснил, кто напал на него  в
темном подвале: - Черные метки можете посылать, сколько хотите, а вот окна
бить нехорошо.  Материальный  ущерб.  Так  что  завтра  придете  и  будете
вставлять стекло. Всей бригадой. Понял?
     Хлопец сопел, но молчал. Я посветил ему в лицо фонариком -  нет,  это
был не тот черноглазый в красной  куртке,  этот  был  рыжеватый  -  видно,
ходили по очереди. Повторил, повысив голос:
     - Понял или нет?
     - Понял, - угрюмо ответил он, хмурясь от света.
     - Ну, а теперь веди к Косте. Расскажете, в чем дело.
     Он посмотрел на меня, теперь уже не щурясь, и от  этого  взгляда  мне
стало не по себе. В его глазах не было страха или раскаяния. Что-то другое
было в его глазах.
     - Не ходите туда,  -  очень  серьезно  сказал  подросток.  -  И  руку
отпустите, убегать не собираюсь.
     - Хорошо.
     Я разжал пальцы. Подросток выпрямился, одернул куртку и повторил:
     - Не ходите, пожалеете. Лучше уходите отсюда и делайте свои дела.
     - А если не уйду? Тогда что, санкции примените? - насмешливо  спросил
я,  продолжая  освещать  его  фонариком.  -  Устроите  мне   автомобильную
катастрофу или крушение поезда? Или новый "Нахимов" для меня зафрахтуете?
     Подросток  опять  посмотрел  на  меня  долгим  угрюмым   взглядом   и
по-стариковски тяжело вздохнул.
     - Зря вы это, товарищ журналист. Все равно ведь никто не вернется.
     - Даже так? - Удивление мое смешалось с любопытством  и  тревогой.  -
Почему это никто не вернется? Он там что, не один?
     - Не ходите, - упрямо  проронил  хлопец,  оставляя  мои  вопросы  без
внимания. - Ведь жалеть будете...
     Я оборвал его:
     - Ну хватит! Разберемся, буду я жалеть или нет. И угрозы свои  оставь
при себе, паренек.
     - А я и не угро...
     - Оставь при себе, говорю! - отрубил я. - Убежище  покажешь  сам  или
мне придется искать?
     - Я вам не Иван Сусанин.
     - Ладно, Сусанин, дело твое. - (Был бы я на его месте и было  бы  мне
пятнадцать - я бы тоже отказался.) - Сам найду.
     Я направил луч фонарика  в  проем  и  протиснулся  в  третью  секцию.
Пробрался под трубами и остановился у стены. За спиной было тихо,  хлопец,
не пожелавший быть Сусаниным, вероятно, так и остался стоять по ту сторону
прохода. В  луче  клубилась  пыль,  пол  был  завален  каким-то  ссохшимся
тряпьем.
     - Не надо, вернитесь, - донеслось из темноты.
     - Ты лучше думай, где оконное стекло достать, - ответил я,  разгребая
тряпье носком ботинка. - Дефицит, однако.
     Под тряпьем обнаружилась выцветшая потертая клеенка,  разложенная  на
бетонном полу. Я приподнял ее и нашел, наконец, то, что искал:  замазанный
раствором  и  почти  неотличимый  от  пола  обитый  жестью  щит,  который,
несомненно, закрывал вход в подземное убежище.
     Я  посветил  назад  -  подросток  застыл  в  проеме,  закусив   губу,
неподвижное лицо его походило на маску  отчаяния  -  и,  присев,  негромко
постучал пальцем по щиту, как  недавно  это  делал  он:  "тук-тук,  тук...
тук-тук... тук..." Прислушался, постучал еще  раз.  Под  щитом  послышался
шорох, словно  снизу  отодвигали  засов.  Край  щита  с  легким  скрежетом
приподнялся, подталкиваемый из подземелья, и я резко рванул его на себя. В
лицо ударил затхлый запах.
     - Не надо, слышите? - закричал подросток за моей спиной  и  крик  его
почти мгновенно утонул в душной темноте.
     Я встал на колени, просунул в отверстие голову и  руку  с  фонариком,
повел им из стороны в сторону  -  и  увидел  бледное  лицо  с  немигающими
глазами. Второе... Третье... Бледные лица...
     "Сын золотого дождя". Эпиграф: "Увы, под маской  доброй  тая  повадку
волчью, Мир угощает медом, который смешан с желчью. Снаружи мир прекрасен:
он зелен, розов, бел, Но смерть и мрак увидел, кто в глубь  его  глядел...
Вальтер фон дер Фогельвейде, ХII - ХIII вв."
     - Господи... Милый, если бы ты знал, как  мне  с  тобой  хорошо.  Как
хорошо... Ой, смотри, пошел дождь! Красиво,  правда?  Солнце  -  и  дождь.
Сейчас открою окно. Как чудесно - майский солнечный  дождь.  Поцелуй  меня
еще, пожалуйста... Ми-илый... Ми...
     ...Майский солнечный дождь, совсем теплый. Как теплый  душ.  Подставь
ладонь. Чувствуешь? И я. Золотой дождь, правда? Я твоя Даная,  да?  Ждала,
ждала, так и сижу в четырех стенах. Ну, работу не считаю.
     ...Нет, милый, дары приносили данайцы. Это совсем другая история, это
Гомер, Троянская война, Одиссей. А Даная... Да, милый, картина. Рембрандт.
     ...Ну и пусть  звонят,  никому  не  открою.  Это  Нинка.  Заходит  по
выходным, тащит прогуляться. Знаешь, как одиноко вечерами? Хожу из комнаты
в кухню, что-то делаю и сама не замечаю, что делаю... Нет-нет, не  буду...
Я не жалуюсь. Спасибо, что  ты  есть,  милый.  Все-все  понимаю...  Сейчас
встанем и будем пить кофе и смотреть на дождь, да? Только поцелуй меня еще
раз, ми-и...
     ...Дождик просто прелесть, правда? Налить еще кофе? Господи, приезжай
хоть чуть-чуть почаще... Не буду, не буду... Прости, милый, я все понимаю.
Что? Почему - Даная? Потому что она тоже была одна в четырех  стенах  и  к
ней проник золотой дождь. А ты - мой золотой  дождь,  милый,  мы  здесь  с
тобой - и вдруг этот дождь за окном, и солнце... Что? Сейчас расскажу тебе
эту историю, а ты пей кофе. Слушай.
     Жил да был в Аргосе царь Акрисий и  была  у  него  единственная  дочь
Даная. Ему напророчили смерть от руки внука и Акрисий запер Данаю в медную
башню. Но Зевс все-таки проник в башню в  виде  золотого  дождя,  и  Даная
родила сына Персея. Потом получилось почти как у Пушкина: Акрисий приказал
заключить дочь и внука в ковчег  и  бросить  в  море.  Но  Персей  спасся,
отрубил голову  Горгоне  Медузе...  Да-да,  той  самой,  которая  взглядом
превращала в камень все живое. Освободил от морского чудовища царскую дочь
Андромеду, женился на ней, вернулся на родину и на состязаниях  в  метании
диска случайно убил Акрисия. Так что предсказание сбылось...
     ...Славный дождик, правда?  Все  капает  и  капает...  Поцелуй  меня,
милый. Иди ко мне, мой золотой дождик... Если бы ты был мой... Если бы  ты
знал... все-все, не буду. Поцелуй меня...


     "Мне страшно, любимый. Ты далеко, я  одна...  Нет,  уже  не  одна.  Я
мечтала, милый... Я знала, что ты никогда не сможешь бросить семью, но  ты
избавил меня от одиночества. Не бойся Данаю, дары приносящую (помнишь  наш
разговор перед твоим отъездом?), я не буду тревожить тебя. Только приезжай
хотя бы иногда - я буду год жить ожиданием встречи,  а  потом  еще  год  -
вспоминать. Не бойся...
     Но твоя Даная боится, милый, я  боюсь,  боюсь!  Помнишь  тот  золотой
дождь, помнишь? Кто бы мог подумать, господи, кто  мог  подумать?  Неужели
нам теперь суждено бояться дождей, бояться воздуха,  воды,  земли?  Милый,
мне  страшно.  Неужели  мы  заслужили  такое  -  за  какие  грехи?   Врачи
успокаивают, а я боюсь, боюсь... Вдруг с ним уже что-то  случилось,  когда
он еще во мне? Ты знаешь, милый, я все время чувствую его, прислушиваюсь к
нему. Он будет похож на тебя. Если бы ты был  рядом,  милый,  если  бы  ты
успокоил меня..."

     "...Я  понимаю,  что  ты  не  можешь,  я  все-все  понимаю.  Конечно,
неразумно вот так вот ломать налаженную жизнь. Я понимаю.  Но  если  вдруг
получится - приезжай, посмотришь на нашего малютку. У него твое имя, ты не
возражаешь?  Спокойный,  спит  хорошо  и  похож  на  тебя.  Кажется,   все
нормально, а я так боялась..."

     "Я давно уже все поняла, но не  могу  отказаться  от  писем  к  тебе.
Все-таки верю, что ты хотя бы раз в месяц заходишь на  почту  и  получаешь
мои письма. Востребуешь... Я давно не жду ответа  -  каждый  са