,  паутинкой  бабьего   лета   парящие   строки,   сотворила
громоподобная бесцеремонная женщина, во времена  былинные  бывшая  игроком
сборной города по ручному мячу.
     Наташа  вручила  мне  аккуратно  обернутую  белой  бумагой  книгу   и
незаметно вышла - где-то в отдалении зазвенела посуда и  захлопала  дверца
холодильника - а я сел в кресло под торшером,  спрятав  ноги  в  промокших
носках под  полированный  журнальный  столик,  в  центре  которого  лежала
красивая вязаная белая салфетка.
     Да, это был именно Роджер Желязны. Страшно подумать, сколько уже  лет
назад я учился в школе, как тогда говорилось, "с английским уклоном". Этот
английский уклон давно пропал за ненадобностью, но кое-что еще осталось по
углам - на уровне понимания отдельных слов и даже  предложений  -  и  я  с
грехом пополам одолел первые страницы. Потом появилась говорливая  Лариса,
потом Наташа принесла кофе и бутерброды, и я отложил  книгу,  уверенный  в
том, что Роджер Желязны с помощью Гриши, безусловно, спасет мой  субботний
выпуск.
     В общем, вечер удался на славу. И сухо было, и  тепло,  и  кофе...  И
безотказно  работал  словесный  брандспойт  Залужной,  и  темнота  ласково
терлась в стекло сырым боком,  и  Наташа  все  чаще  встречалась  со  мной
взглядом и едва уловимо улыбалась,  медленно  перебирая  пальцами  светлые
волосы у виска. Так начиналось...
     Я сидел и прислушивался к себе, я удивлялся себе, я не  мог  поверить
себе. Я давно жил один, я запер прошлое в тяжелый старый сундук, и  ночью,
распахнув окно, выбросил ключ в душную темноту,  а  потом  тащил  огромный
сундук по спящим улицам, спотыкаясь, падая и разбивая колени, - и столкнул
с моста. И бродил до утра, искренне желая, чтобы рассвета больше не было в
этом мире. Я давно жил один, я привык жить один, я дал себе слово ни о чем
не вспоминать, и дал  себе  слово  больше  не  повторять  этот  путь.  Мне
казалось, что я навсегда сыт по горло своим прошлым...
     Но  встречались  наши  взгляды,  и  Наташа  едва  заметно  улыбалась,
перебирая светлые волосы. Был вечер. День первый.
     Мы пили кофе в уюте и тепле, а Залужная вдруг заторопилась, заспешила
домой, словно только сейчас вспомнив, что завтра не воскресенье, а четверг
и всех нас ждет работа. Чертовски не хотелось уходить -  вновь  предстояло
пересечь без  подручных  средств  какое-то  совершенно  венерианское  Море
Грязи, и разве только потому?.. Я попробовал было намекнуть на  еще  одну,
кажется, пятую или шестую чашку кофе и  Наташа,  бросив  на  меня  быстрый
одобрительный взгляд, уже поднялась и  направилась  в  сторону  кухни,  но
Лариса вскочила с дивана и решительно заявила:
     - Нет, Наташка, хватит кофе лакать! Нам еще переться, да еще автобуса
ждать. Мне завтра к семи к моим недоразвитым. Леха, собирайся!  Книжку  не
забудь.
     Мы с Наташей улыбнулись друг другу на прощание, и я успел  узнать  ее
телефон, и сразу и намертво  запомнил  эти  шесть  цифр,  а  потом  Лариса
потянула меня к лифту, бормоча что-то о кофе, грязи и погоде.
     А погода  ничуть  не  изменилась,  в  этом  мы  убедились,  выйдя  из
подъезда. Было все так же сыро, да еще и холодно вдобавок,  потому  что  с
окрестных полей дул  неприятный  порывистый  ветер.  Часы  мои  показывали
половину  двенадцатого,  однако,  несмотря  на  столь  позднее   время   и
премерзкое состояние атмосферы, подростки продолжали нести  вахту  в  этих
междудомных пространствах, которые язык не поворачивался назвать  дворами.
Я подумал, что мы в пятнадцать лет не сидели возле дома, мы шумной  оравой
болтались по вечерним улицам, лихо  курили  и  гоготали  под  фонарями  на
перекрестках, и пели под гитару дурацкие песни,  которые  тогда  вовсе  не
казались нам дурацкими, и наперебой острили  вслед  спешащим  в  общежитие
студенткам.
     Подростки Хуторов не имели  возможности  бродить  по  окрестностям  -
слишком грязными были окрестности.
     Я вновь переживал только что состоявшуюся ничем, на первый взгляд, не
примечательную встречу. Я пытался разузнать у Залужной о Наташе: кто  она,
что она, давно ли знает ее Залужная, но Лариса по обыкновению своему  меня
не слушала, чертыхалась, говорила о чем-то своем и  временами  восклицала:
"Нет, Леха, признайся: спасла я тебе субботний номер или не спасла?" - и я
признавался, и мы договорились, что Лариса завтра  разыщет  Гришу,  отдаст
книгу и в пятницу принесет  перевод,  сколько  там  Гриша  успеет,  а  как
воздать Грише - это уже моя забота.
     Так мы добрались до остановки и перекурили в ожидании автобуса.  Ноги
у меня совершенно промокли, и я чувствовал себя очень неуютно. Вокруг было
тихо и пусто, все, кому надо было покинуть Хутора, уже покинули их и давно
сидели у телевизоров или и вовсе спали. Утекали последние минуты очередных
суток и я уже начал подумывать о том,  что  никакой  автобус  до  утра  не
забредет в эти окаянные края, и придется идти к  цивилизации  по  выбитому
дождями и колесами асфальту, уповая на шальное такси. Лариса  повествовала
о происшедшем с ней очередном приключении. Будучи дома  на  больничном  по
случаю простуды,  она  вдруг,  по  ее  словам,  почувствовала  необычайную
слабость и желание немедленно бросить пост  у  газовой  плиты  и  лечь  на
диван.  Она  подчинилась  этому  странному  то  ли  желанию,  то  ли  даже
требованию, легла - и глаза ее сами собой закрылись и  в  голове  замигала
огненная формула: дубль-ве или, скажем, дабл-ю в квадрате. А потом формула
пропала, но непонятная слабость не давала возможности подняться с  дивана,
и только запах сгоревшей картошки... Тут Лариса прервала  рассказ,  потому
что из-за поворота огненной приятной формулой полыхнули фары автобуса.
     Автобус переплыл лужу  и  с  треском  распахнул  дверцы.  Из  салона,
брезгливо морщась и подбирая полы плащей,  посыпались  в  грязь  последние
поздние хуторяне. Лариса вскочила на подножку, я собирался последовать  за
ней и нашаривал в кармане талоны, и вдруг  заметил  в  маленькой  колонне,
двинувшейся в нелегкий путь, Костю. Костя удалялся, засунув руки в карманы
короткой куртки,  в  своей  обычной  бело-голубой  динамовской  спортивной
шапочке, и смотрел под ноги, хотя и не делал никаких попыток выбирать, где
почище.
     Двери с шипением  начали  закрываться  и  я  заторопился  в  автобус.
Попытался еще раз увидеть Костю из окна, но увидел  только  свое  нечеткое
отражение. Автобус рывком тронулся и я едва  удержался  на  ногах.  Извлек
талоны, клацнул компостером и сел рядом с Залужной.
     - Кого ты там обнаружил? - зевая, поинтересовалась она.
     - Соседа. Парень в десятом классе, завтра в школу, а пошел куда-то на
ночь глядя.
     - Пассия, - расслабленным голосом отозвалась Лариса. - Самый  возраст
по пассиям ходить, стихи в подъездах читать. Пейзанки, то бишь  хуторянки,
тоже любить умеют.
     Я  покосился  на  нее  и  промолчал.  Конечно,   Костя   вполне   мог
направляться на свидание, я в пятнадцать лет тоже околачивался под  окнами
одноклассниц, но вот только время... Как-никак, первый час новых суток.
     Так получилось, что в свою теперешнюю квартиру, доставшуюся мне после
развода по обмену, я въезжал в то же  время,  когда  в  соседнюю  въезжали
Рябчуны. До этого они несколько лет жили  в  столице,  но  вынуждены  были
вернуться  в   полупровинциальный   Степоград,   дабы   присматривать   за
одолеваемой болезнями матерью Бориса. Костиного отца.  Борис  устроился  в
наш сельхозинститут, Марина работала в школе. Нельзя сказать,  что  мы  уж
очень дружили, но друг к другу захаживали и  были  в  хороших  отношениях.
Чаще всего я общался  с  Костей  -  спокойным,  рассудительным  долговязым
подростком, увлекавшимся, как это ни странно в  наше  время,  чтением.  Не
восточными единоборствами, и  не  тяжелым  роком  вперемешку  с  "Ласковым
маем", и не хождением в видеосалоны, где на экранах однообразно восклицали
и  всеми   возможными   способами   лупцевали   друг   друга   мускулистые
человекоподобия, а именно чтением.  Книгами.  Книг  у  меня  было  немало.
Пожалуй, они были единственным богатством, которое я  накопил,  не  считая
серенькой моей "Любавы", и Костя иногда вечерами заходил ко мне, возвращал
прочитанные книги и брал новые. Мы обменивались мнениями, просто говорили,
и мне были интересны наши разговоры, потому что я на двадцать с лишним лет
обошел этих сегодняшних подростков, и хоть и помнились мне мои  пятнадцать
-  далеко  уже  уплыли  мои  пятнадцать...  Видимо,  наши  разговоры  были
интересны и Косте, потому что он никогда  не  торопился  уходить.  Правда,
последние недели две он не появлялся.
     И вот еще почему мне нравилось общаться с Костей:  он  напоминал  мне
мою дочь. После размена квартир Ира ко мне не заходила, и  не  звонила  на
работу, и я тоже не искал встреч с ней, потому что считал: если не  звонит
и не заходит - значит, ей неплохо и без меня.
     - Ты что, Леха,  заснул?  -  сказала  Лариса.  -  Фантастические  сны
наблюдаешь? Нам выползать.
     Мы выползли неподалеку от центра, прошли  к  стоянке  такси,  занятой
исключительно   частными   предпринимателями,   и   пожилой   автоизвозчик
согласился за пятерку доставить Ларису до самых дверей, хотя езды там было
от силы на полтинник. Лариса забрала у  меня  книжку  и  укатила,  посулив
забежать на днях, а я направился домой по тихим улицам,  мечтая  о  теплом
душе и постели. Рукописи я решил прочитать на работе, на свежую  голову  -
не мог я заставить себя читать их перед сном, да и  необходимость  в  этом
отпала, потому что у меня теперь  был  надежный  американский  фантаст.  И
выходило, что я зря протаскал их весь вечер.
     Я  шел  под  неяркими  уличными  фонарями  и  прокручивал  в   памяти
сегодняшнюю  встречу  с   Наташей.   И   какие-то   странные   полузабытые
воспоминания всплывали из глубины,  словно  не  я  это  шагал  по  мокрому
асфальту, и словно не  было  еще  тысяч  прожитых  вечеров,  а  было  одно
безмятежное утро.


     Однако наступившее утро оказалось далеко не  безмятежным.  Во-первых,
Цыгульский явно решил  обзвонить  половину  города,  причем  эта  половина
состояла из людей с дефектами  слуха,  потому  что  он  кричал  в  трубку,
багровея от напряжения, и заглушал все остальные  звуки  мира.  Во-вторых,
меня накрыл насморк во всем великолепии - с  носовыми  платками,  головной
болью и безудержным чиханием. В-третьих, Цыгульский в поисках своей  ручки
- дешевенького шарикового писала - разметал и перепутал все бумаги на моем
столе  и  теперь  повествование  Александра  Константинова  о  космическом
советском  супермене,  перманентно  полуобнаженной  девушке  и   нехороших
хранителях зловещих Черных Книг смешалось с грустной историей  о  каком-то
Никитине и русалке,  а  следующий  безымянный  листок  с  ходу  огорошивал
залпами  самоходных  орудий  и  штурмом  таинственного  Дома,  охраняемого
инфернальными белыми полотнищами со смертоносными красными глазами...
     Разобраться в этом хаосе было трудно, насморк отнюдь не способствовал
улучшению настроения, а голова от криков Цыгульского болела  еще  сильней.
Но ругаться с Цыгульским было бесполезно,  вернее,  нецелесообразно,  как,
скажем, нецелесообразно раздражаться по поводу разбитой соседским ребенком
милой сердцу чашки. Он  ведь  не  ведал,  что  творил.  Работать  в  такой
обстановке было  невозможно,  и  я  покинул  этот  бедлам  и  устроился  в
маленьком холле возле кадушки со старомодным  фикусом,  полной  окурков  и
обгорелых спичек. Развернул шаткое кресло и устроившись спиной к коридору,
а лицом к окну с видом на наш паршивенький дворик с покосившимся туалетом,
этакое  "патио"  на  степоградский  лад,  я  получил  возможность  вдоволь
начихаться и прочитать, наконец, изрядно помятые вчерашние рукописи.
     На рассказ Николая Мигаева  "Точка  бифуркации"  у  меня  ушло  минут
сорок. Мигаева я помнил еще по школе, он был на два класса старше  меня  и
неплохо играл в хоккей. Вот уже лет десять подряд  его  заметки  время  от
времени  появлялись  в  нашей  областной  "молодежке".  А  теперь  Николая
потянуло на фантастику. Идея рассказа явно была обнаружена им в  одной  из
популярных брошюр общества "Знание". Я даже  помнил  эту  брошюру,  в  ней
излагалась теория бельгийского ученого Ильи Пригожина. Суть ее в том,  что
вблизи  критических  точек  эволюции   системы,   так   называемых   точек
бифуркации, происходят значительные флюктуации. В  такие  моменты  система
словно колеблется перед выбором одного  из  нескольких  путей  дальнейшего
развития, и небольшая флюктуация может дать начало эволюции в том или ином
направлении. По-видимому, в такие  моменты  и  можно  сравнительно  слабым
воздействием направить развитие системы в нужную сторону.
     Так  изъяснялся  и  Николай  Мигаев,  по-своему  понявший  бельгийца.
Вернее, его герой. Этого героя почему-то тревожило непрерывное  расширение
Вселенной и  он  решил  вычислить  то  мгновение,  когда  силы  разбегания
сравняются с силами притяжения, то есть когда Вселенная начнет раздумывать
- расширяться ей  до  бесконечности  или  прекратить  это  дело  и  начать
собираться в комок. Естественно, этот момент он вычислил, выехал в  нужную
точку и в нужное время запустил в небо прихваченным с собой кирпичом.
     И дело было сделано - процесс расширения  Вселенной  затормозился.  О
таком вот невероятном, уж действительно фантастическом событии  сообщил  в
конце повествования автор, упомянув к тому  же  главнокомандующего  Иисуса
Навина, который, оказывается, по  мнению  автора,  во  времена  библейские
произнес свои знаменитые слова именно в  точке  бифуркации...  Все.  Можно
ставить знак изумления. И ведь написано было на полном серьезе!
     Вот такой рассказ я прочитал, расположившись  под  фикусом.  Хорошего
настроения он мне не прибавил. Я  представил  будущий  не  очень  приятный
разговор с Николаем Мигаевым, вздохнул,  и,  кончив  чихать,  принялся  за
вторую рукопись, присланную из района неким А.Демиденко.
     Тут была фантазия иного рода. С помощью многочисленных слов и сложных
оборотов, зачастую вступавших в конфликт  с  нормами  правописания,  автор
повествовал о том далеком-далеком туманном будущем,  когда  люди  добьются
невероятных успехов в своей плодотворной мирной деятельности. И не  будет,
конечно, голода и болезней, и засияет в небе искусственное  солнце,  и  на
полюсах заведутся цветы, и обратятся в прах наши  убогие  ГЭС  и  зловещие
АЭС, поскольку люди научатся использовать энергию  времени,  и  с  помощью
чудесных приборов-репликаторов из биомассы удастся  получать  все-все-все,
от  общепитовских  шницелей  до  суперсинхрофазотронов   (опять   брошюрки
славного общества "Знание"!), и  только  звезды  останутся  недосягаемыми,
потому как не дано человеку дотянуться до звезд и обязан  он  веки  вечные
жить на Земле, как обязаны жить в воде  рыбы.  И  вот  тогда  человечество
всенепременно вымрет от  скуки,  тихо  скончается  среди  богатств  своего
изумительного рая. Такое вот печальное будущее  нарисовал  А.Демиденко  из
района.
     Мне стало совсем не по себе и я уже подумывал о том,  что  хорошо  бы
уйти домой, выпить горячего чаю с водкой  (адское,  но  иногда  помогающее
пойло) и залезть под три одеяла  или  последовать  совету,  вычитанному  в
какой-то газете: ровно минуту простоять  в  холодной  воде,  потом  надеть
шерстяные носки и пятнадцать минут походить по комнате (а полезный ли  это
совет - вот вопрос!) -  но  тут  примчался  Цыгульский  и  позвал  меня  к
телефону.
     Звонил художник и переводчик Гриша. Оказывается, рано утром к нему  в
мастерскую нагрянула страшно спешащая  Залужная,  подняла  с  раскладушки,
сунула книгу, что-то протараторила взахлеб и,  опрокидывая  загрунтованные
холсты, подрамники и банки с краской,  умчалась  в  свою  психушку.  Гриша
понял только одно: книга каким-то образом связана со мной - и, восстановив
порядок, улегся досыпать. И вот только сейчас голод погнал его в  магазин,
и вот он  звонит  из  автомата,  а  потом  намерен  продолжить  сотворение
шедеврально-эпохального  аллегорического  произведения   "Свиньи   периода
опосля перестройки".
     Частое общение с Залужной не прошло  для  Гриши  бесследно.  Он  тоже
начинал страдать обилием слов. Я вежливо прервал его, разъяснил суть  дела
и попросил  бросить  все  и  заняться  переводом.  Гриша  некоторое  время
отнекивался, ему не хотелось заниматься  переводом,  а  хотелось  рисовать
своих аллегорических опосляперестроечных свиней, но потом  согласился.  Он
всегда потом соглашался - и в этом была его прелесть. Я положил трубку, на
нее тут же набросился Цыгульский, нетерпеливо сопевший мне  в  затылок  на
протяжении  всего  нашего  с  Гришей  разговора,  и  принялся  лихорадочно
накручивать диск, листая свой потрепанный блокнот.
     Я решил навести на столе хоть какое-то подобие  порядка,  прежде  чем
идти принимать процедуры с чаем или  холодной  водой,  пробрался  на  свое
место и начал копаться в бумагах. И домой так и не пошел, потому что минут
через двадцать к нам впорхнула Катюшенька с сегодняшней почтой, и  на  мой
стол легли два письма. Не знаю, кто как, а я привык читать  письма  сразу.
Другое дело, что после этого они могут  проваляться  у  меня  на  столе  и
неделю, и две.
     Цыгульский крикнул в трубку: "Через  десять  минут  буду,  а  ты  его
тормозни!" - это был последний залп канонады, - схватил блокнот, буквально
ввинтился в плащ, бросил мне от двери: "Алик, я у фотонщиков", -  и,  судя
по скорости исчезновения, вероятно, канул в нуль-пространство. И наступила
приятная тишина, приправленная  легким  рокотом  голосов,  доносящимся  из
отдела информации.
     Кто такие "фотонщики" я не знал, но  не  сомневался,  что  Цыгульский
раскрутит их на всю катушку и выжмет до упора, потому что он иначе не мог.
Я повертел в руках заказное письмо, посмотрел на  обратный  адрес.  Письмо
прислал И Крикуненко из  нашего  райцентра  Малая  Лиска.  Второе  письмо,
совсем тонкое, было местным, адресантом его  значился  Гончаренко  Валерий
Васильевич. Я нашарил в ящике стола ножницы и аккуратно вскрыл послание И.
Крикуненко. И. Крикуненко представлял  на  строгий,  но  справедливый  суд
редакции (он так и писал в сопроводиловке: "строгий, но  справедливый  суд
редакции") рукопись,  объемом  не  более  печатного  листа,  с  названием,
похожим на цитату: "...И сладок сон воспоминаний".
     Сегодня явно был день рукописей. Сжимая  в  руке  носовой  платок,  я
пробежал глазами первый абзац.
     "Аверин медленно шел по вечерней улице, по грязному месиву, в которое
прекратился  снег  под  ногами  прохожих.  Натужно  гудели   переполненные
автобусы, в домах зажигались окна. Люди возвращались с работы  и  деловито
шли навстречу, и деловито  обгоняли  Аверина,  спеша  в  гастроном,  а  он
продолжал размышлять, и не знал, что же делать дальше..."
     Потом  я  заглянул  на  последнюю  страницу  ("Аверину   представился
бесконечный зал, тысячи кресел,  тысячи  экранов,  и  в  каждом  кресле  -
опутанный проводами человек, и на каждом экране - чье-то воспоминание, как
самая прекрасная в мире картина. А зрителей в зале нет. Нет"), а потом  не
спеша прочитал всю рукопись.
     В общем-то, в литературном  отношении  рассказ  был  сделан  неплохо.
Правда, попадались длинноты, кое-где шла слабая пропись, и "заусеницы"  не
радовали глаз, но ведь была, как теперь говорится, вполне  читабельна.  Но
вот идея...  Ученый  Аверин  изобрел  мнемовизор  -  аппарат,  при  помощи
которого каждый может увидеть на экране воссозданное в цвете и звуке любое
свое  воспоминание.  Бывший  однокурсник   Аверина,   Швец,   исписавшийся
писатель, просит подключить его к опытному образцу мнемовизора, дабы вновь
пережить тот вечер юности, когда впервые  пришло  к  нему  вдохновение,  и
вернуть таким  образом  способность  к  творчеству.  Швец  подключается  к
аппарату и не хо