за совершение преступлений, а  обыкновенных  людей,
которые ушли из дома  и  не  вернулись.  Детей  и  взрослых,  с  описанием
внешности и одежды. Неуютно делалось от таких объявлений, хотя я  понимал:
не за каждым таким исчезновением кроется какая-то  трагедия.  И  все-таки,
все-таки...
     Между прочим, с недавних пор масло в огонь начали подливать  уфологи,
эти специалисты по летающим  тарелкам  и  блюдцам,  которых  у  нас  нынче
развелось видимо-невидимо. Я имею в виду  как  тарелки,  так  и  уфологов.
Запомнилась цифра, прозвучавшая в  одной  из  телепередач  из  уст  нашего
главного  кандидата  "тарелочных"  (пардон,   технических)   наук   Ажажи:
оказывается, из девяноста с чем-то там тысяч пропавших без вести в  стране
за год не менее пяти тысяч похищено экипажами НЛО! Такая  вот  арифметика.
Не знаю, где взял эти данные  Ажажа  и  насколько  они  верны,  но  цифры,
конечно, впечатляли. Предполагать, что Костю похитили инопланетяне,  было,
пожалуй, рановато, хотя мода на НЛО  не  обошла  и  наш  город.  "Вечерний
вестник" сообщал о ярком шаре, парившем над Ровенским кладбищем, "Народное
слово" публиковало интервью с человеком, видевшим  летающие  черные  шляпы
над новым мостом, "Степоградская правда" рассказывала о колхозном  шофере,
совершившем  путешествие  на  другую  планету   в   летательном   аппарате
пришельцев. Мы шли в ногу...
     Накануне обеденного перерыва в машбюро заглянул  кругленький  Пятахин
и, подозрительно глядя на меня, сообщил,  что  звонят  из  психбольницы  и
требуют немедленно разыскать меня.
     Звонила, конечно, Залужная. Первые пять минут она рассказывала о том,
как  накручивала  номера  всех  наших  отделов  и  нигде  не  могла   меня
обнаружить. Вторая пятиминутка ушла у нее на краткое изложение  содержания
приобретенной втридорога очередной книги по парапсихологии. Когда я  мягко
посоветовал ей не  злоупотреблять  телефонной  связью  (Пятахин  перебирал
какие-то фотографии и недовольно поглядывал на  меня),  Лариса  вспомнила,
наконец, зачем, собственно, звонит.
     - Гриша сделал тебе твоего веселого Роджера, - сообщила она. -  Через
пару часов вырвусь, занесу. И вечно я из-за тебя бегать должна, суетиться!
     Я посоветовал ей не суетиться и  объяснил,  что  завтрашняя  страница
готова, потому что есть на свете люди, пишущие неплохие вещи, и есть люди,
дающие этим вещам возможность выйти в свет. Спасибо за содействие,  сказал
я, но Желязны пусть подождет. Считайте с Гришей, что за мной должок.
     Лариса возмутилась по поводу напрасных хлопот и  бросила  трубку,  не
желая выслушивать мои оправдания. Я угостил Пятахина  сигаретой,  зашел  к
себе, набросил куртку и направился перекусить в кафетерий.


     Вторая половина дня догорела стремительно, словно бенгальский  огонь.
Я  сколотил  завтрашнюю  страницу,  да  еще  отвоевал  приличный  кусок  у
объявлений и вновь мог поздравить себя с тем, что день прожит не зря. А за
ночным рубежом ждала суббота, и  я  планировал  поработать,  наконец,  над
собственным рассказом, давно уже обдуманным и  выношенным,  и  предпринять
кое-что еще. Тихий голос Наташи, назвавший шесть цифр телефонного  номера,
звучал в ушах подобно наваждению Германна.  Дождавшись,  когда  Цыгульский
умчится в секретариат, я набрал  эти  врезавшиеся  в  память  шесть  цифр,
недоверчиво вслушиваясь в себя -  там,  внутри,  происходило  нечто  очень
похожее на замирание сердца.
     -  Технический,  -  сказала  трубка  суровым  мужским  голосом,  и  я
сообразил, что знаю о Наташе только то, что она Наташа.  Ни  отчества,  ни
фамилии. Но приходилось полагаться только на  эту  скудную  информацию  и,
поздоровавшись, я чуть заискивающе попросил: - Мне Наташу, если можно.
     - Звоните еще раз, в лабораторию, - буркнула  трубка.  -  Я  не  буду
снимать.
     Информация принимает почти лавинообразный характер,  думал  я,  крутя
диск. Наташа, оказывается, работает в лаборатории.
     На этот раз мне не пришлось никого просить, потому что голос женщины,
отозвавшейся на мой звонок на другом конце провода, был голосом Наташи.
     - Слушаю вас.
     - Добрый вечер, Наташа. Это я.
     - Здравствуй, Алеша, - после секундной заминки ответила Наташа и  мне
показалось, что ее голос потеплел.
     Черт  возьми,   оказывается,   я   волновался   как   старшеклассник!
Откашлявшись, я решил не тратить время на словесную паутину и сразу внести
конкретное предложение. Об этом я и сказал Наташе. Я сказал:
     - Наташа, я решил не тратить время на  словесную  паутину  -  у  меня
конкретное предложение.
     Говорил я, словно дрова рубил. Не знаю, что уж  на  меня  нашло,  но,
ей-Богу, почему-то невыносим мне стал разный там вербальный, так  сказать,
охмуреж.
     - Готова выслушать твое конкретное предложение.
     Тон у нее был отнюдь не шутливый. Как и у меня.
     - Наташа, хотелось бы с тобой встретиться. В субботу. Не возражаешь?
     Теперь я уже не дрова рубил. Я прыгал в прорубь. Вылезал  -  и  снова
прыгал.
     - Не возражаю. Жду в гости, только не раньше трех.
     Я немного растерялся. Собственно, ни на какие гости я не рассчитывал,
а рассчитывал на прогулку по городу, на обед в  ресторане.  Гос-споди,  да
оказывается, я просто извелся от одиночества, хотя никогда не  задумывался
об этом. Не позволял себе задумываться.
     - Нет-нет, не раньше, - торопливо сказал я, замялся, потом неуверенно
добавил: - Ты извини, может  быть,  я  навязываюсь,  может  быть,  у  тебя
какие-то свои планы?..
     - Я бы так и сказала, не переживай. - Я чувствовал по голосу, что  на
улыбается.  -  Я  же  не  приглашаю  тебя  раньше  трех,  потому  что  там
действительно свои планы... Ой, тут уже телефон нужен. До завтра, Алеша.
     - До завтра.
     Я положил  трубку  и  некоторое  время  сидел  с  закрытыми  глазами,
пребывая  в  каком-то  невесомом  состоянии,  из   которого   меня   вывел
взъерошенный Цыгульский. Он ворвался в комнату и сразу закричал в телефон,
собирая свою братву на уик-энд. Меня он не приглашал. Он знал, что у  меня
свой уик-энд. Устоявшийся, традиционный, нарушаемый лишь в  исключительных
случаях. А именно: постирать и погладить все, что можно, чтобы хватило  на
следующую неделю. Помыть полы. Сварить большую кастрюлю нехитрого супчика,
чтобы хватило, опять же, на всю неделю. И с утра сесть за письменный стол.
Как там у Лермонтова или Пушкина? "В уме своем я создал мир иной и образов
иных существованье..." Сидеть и создавать миры. Да, модус свой  вивенди  я
старался выдерживать педантично, хотя и не всегда получалось.
     Домой я опять шел в невесомом состоянии. Что-то  со  мной  творилось,
удивительное творилось, давно забытое, навсегда, казалось, вычеркнутое  из
жизни. Когда-то я возвращался домой по  рассветным  майским  улицам  и,  с
разбегу подпрыгивая, срывал с веток нежные зеленые  листья.  Чистыми  были
улицы, и чистым  было  небо,  и  впереди  расстилалась  почти  бесконечная
счастливая жизнь... Где-то сейчас эти улицы, где безмятежное небо?
     И  пускай  сегодняшний  вечер  будет  сплошной  постирочно-помывочной
прозой, думал я, шагая в вечернем сыром  тумане,  зато  завтра  меня  ждет
поэзия.  Поэзия  творчества.  Поэзия  свидания.  Я  поймал  себя  на  этих
сентиментальных мыслях, способных слащавостью своей заменить сахар  вместе
с талонами,  сконфузился  и  весь  оставшийся  до  подъема  путь  деловито
размышлял о том, стоит ли отдавать в химчистку серые  брюки  или  проще  и
быстрее будет постирать их самому.
     В окнах Рябчунов горел свет, на балконе застыла фигура Бориса. Огонек
сигареты разгорался и угасал, словно сигнал бедствия.
     - Ну что? - спросил я, остановившись у фонаря.
     - По-прежнему, - коротко ответил Борис, бросил окурок в черные  кусты
под балконом и, ссутулившись, ушел в комнату.
     В почтовом ящике оказались газеты и письмо. Я  сунул  корреспонденцию
под мышку, поднялся по лестнице и осторожно миновал квартиру  Рябчунов.  И
только открывая свою дверь понял, что невольно  стараюсь  производить  как
можно меньше шума, как это бывает, если в доме большое несчастье...


     Утром меня действительно ожидала поэзия. В  прямом  смысле.  Закончив
гладить и подготовив к работе  письменный  стол  -  стопка  бумаг,  ручка,
пепельница, сигареты и спички, - я налил себе чашку чая и направился  было
в комнату, но обнаружил на  холодильнике  так  и  непрочитанные  вчерашние
газеты и письмо. Проведя весь вечер в трудах праведных, я совсем позабыл о
своей почте.
     Письмо было адресовано мне, написал его некто Мифрид В., живший, судя
по обратному адресу, в трех кварталах от меня. Мифрид, как  явствовало  из
письма, была особой женского пола, сочиняла стихи, и опустила письмо в мой
почтовый ящик "для верности", как она поясняла, чтобы оно не затерялось  в
редакционной почте и попало по назначению. То есть, в мои руки.
     Я не делал секрета из своего домашнего адреса, как некоторые. И  если
звонили в машбюро Шурочке  и  Раисе  Григорьевне,  которые  были  и  нашим
отделом справок, и спрашивали мой домашний адрес - они давали  мой  адрес.
Пусть пишут, пусть приходят - к счастью,  на  десяток  граммофонов  всегда
находится один одаренный. Хорошо бы, конечно, если бы больше...
     Слово "Мифрид" было мне откуда-то знакомо. Поразмыслив, я  извлек  из
стола одну из своих справочных  тетрадей,  куда  заносил  самые  различные
сведения, и между выписками из "Нравственных писем  к  Луцилию"  Сенеки  и
родословной предков Одиссея нашел список названий звезд, а в нем обнаружил
искомое. Слово "Мифрид" было названием светила из созвездия Волопаса  и  в
переводе значило "единственная". Конечно, все могло  быть,  я  лично  знал
студентку нашего пединститута по имени Ассоль Кислая, а в школе  у  дочери
преподавала математику Изольда Бедро, но все-таки, прочитав стихи,  я  был
почти уверен в том, что "Мифрид В." - это псевдоним.
     Потому что стихи были не простые, а фантастические. Поэзия -  не  моя
парафия, и я не мог оценить творения Мифрид В. с литературной  стороны.  Я
стоял у холодильника, читая выписанные каллиграфическим почерком  слова  и
думал, что надо будет показать стихи нашим ребятам из литературной студии.
У поэзии свои критерии.
     Кое-что мне понравилось с чисто сюжетной  стороны.  Ну  вот  хотя  бы
такое:

                 ...На экранах - планета
                 Без облаков, как без грима.
                 Неужели окончен наш путь?
                 Что?
                 Назад повернуть?
                 Да. Назад повернуть
                 И умчаться со скоростью, чуть меньше скорости света
                 На земной звездолетный вокзал,
                 Потому что по радио голос сказал:
                 "Обойдемся без вас. Пролетайте, пожалуйста, мимо".

     Или вот это, названное Мифрид В. "Встреча в пространстве":

                 Сошлись и расстались,
                 Лишь всплеск на экране.
                 Одни сомневались, другие - смеялись.
                 Заспорили громко, потом обсуждали
                 Что значит загадочный всплеск на экране.
                 Одни говорили: простая комета,
                 Другие кричали: чужая ракета!
                 Пока совещались, обильно болтали -
                 Тот, встречный, растаял в космических далях.

     В общем, я долго рассматривал, перечитывал,  обдумывал  стихи  милой,
судя по всему, девочки Мифрид В., начитавшейся фантастики. Хотя, возможно,
совсем и не девочки, а солидной дамы или и вовсе не дамы,  а  средних  лет
лысеющего инспектора отдела кадров какого-нибудь управления "Маштяжстрой".
Все могло быть. По стихам нельзя судить о внешности и профессии  человека.
И наоборот.
     Сделав такое  глубокомысленное  заключение,  я  положил  рукописи  на
холодильник, решив в понедельник передать их нашему члену  СП,  известному
городскому поэту Юре  Фоминскому,  и  направился  к  письменному  столу  с
твердым намерением приступить.
     Самым трудным для меня всегда было начало. Да, наверное, и не  только
для меня. Минут двадцать я курил, прихлебывая  остывший  чай,  смотрел  на
стену, перекладывал с места  на  место  чистые  листы.  Потом  барьер  был
все-таки преодолен и я начал писать, и писал,  не  разгибаясь  и  забыв  о
времени, полностью уйдя в мой мир.
     "...Боль, наконец, перестала пульсировать резкими горячими  толчками,
- писал я, - чуть сгладилась, хотя и не отпускала ни на мгновение,  и  он,
опираясь на здоровую левую ногу и уцепившись  обеими  руками  за  какие-то
невидимые в темноте ветки, все-таки вылез из этой проклятой  ямы,  прополз
немного по мертвой траве и наткнулся на что-то твердое и холодное.
     Конечно, лучше всего было бы дожидаться рассвета в своем  кресле,  но
его молодое и здоровое тело жаждало действий - и вот результат:  в  худшем
случае перелом, в лучшем случае вывих, и теперь придется на ощупь  огибать
эту чертову яму и действительно сидеть  в  кресле  до  тех  пор,  пока  не
найдут.
     "Чего тебе не  сиделось,  Сережа?"  -  мысленно  спросил  он  себя  и
досадливо плюнул в темноту, продолжая ощупывать твердое и холодное и держа
на весу поврежденную ногу.
     Вокруг было черным-черно,  хотя  светящиеся  стрелки  наручных  часов
показывали только начало одиннадцатого. Но  стояла  середина  ноября,  всю
неделю небо было  упаковано  в  плотный  слой  серых  туч,  и  как  он  ни
вглядывался в сырую темень - нигде не угадывалось и намека на какой-нибудь
огонек. И еще моросил холодный дождь, шурша по ветвям невидимых деревьев.
     Прыгая  на  одной  ноге,  он  кое-как  обогнул   непонятный   объект,
исследовал пальцами твердые зубья с  налипшей  мокрой  землей  и  негромко
буркнул в темноту:
     - Докладываю,  товарищ  капитан  Белов:  обнаружен  колесный  трактор
"Беларусь" с ковшом для рытья ям, в которых ломают ноги.
     Звук  собственного  голоса  показался  ему  таким  неестественным   в
шуршащем мраке, что он решил вслух больше ничего не говорить.  Опустившись
на четвереньки и тихо шипя от боли в ступне, капитан Белов двинулся  прочь
от трактора.
     Он продвигался к своему креслу очень медленно, опасаясь других ям, но
вместо ямы взобрался на какой-то  бугорок  и  стукнулся  лбом  обо  что-то
деревянное и мокрое. Изучив деревянную конструкцию, капитан Белов  шепотом
выругался и поспешно слез с бугорка.
     Он понял, что приземлился на кладбище.
     Добравшись до кресла, он снял с сиденья гермошлем, положил на  землю,
сел, расшнуровал ботинки и осторожно  ощупал  ступню.  Ступня  распухла  и
оставалось надеяться, что это все-таки вывих.  Дождь  усиливался,  и  хотя
комбинезон не промокал, в нем было не так уж тепло. Капитан  подумал,  что
можно закутаться в парашют и просидеть так до утра, но решил  сделать  это
позже, чтобы не тревожить ногу, еще  сильней  разболевшуюся  после  долгих
перемещений вокруг трактора и могил.
     Он  сидел  ночью  на  заброшенном  кладбище,  а  вокруг  простиралась
безлюдная Зона, и мысли  приходили  какие-то  невеселые.  Белов  до  верха
застегнул  "молнию"  комбинезона,  обхватил  себя  руками  поперек  груди,
спрятав  ладони  под  мышки,  и  еще  раз  проанализировал  свои  недавние
действия.
     ...Левый двигатель заглох  на  высоте  шесть  семьсот  и  истребитель
повело влево и вниз. Он даже не успел среагировать, только  бросил  взгляд
на индикацию  на  лобовом  стекле  кабины,  да  что  там  он  -  не  успел
среагировать и бортовой компьютер, потому что за спиной раздался взрыв,  и
самолет свалился в пике.  Кувыркаясь,  промчался  мимо  кабины  охваченный
пламенем двигатель, устремляясь вниз, понеслись навстречу распухшие  спины
ноябрьских туч. Он доложил земле о случившемся и тут  же  получил  команду
катапультироваться. Тем не менее он тянул до последнего, пытаясь  укротить
погибающий истребитель. Потом парашют долго тащило ветром, он опускался  в
дождливую ночь, и по непроглядной тьме, растекшейся внизу, понял, что  его
отнесло в безлюдную Зону...
     Он  вытер  ладонью  мокрое  лицо  и  посмотрел  на  часы.  Без   пяти
одиннадцать. До рассвета еще далеко. Капитан вздохнул. Кладбищ  он  не  то
чтобы боялся, а просто испытывал к ним некоторую неприязнь, как  и  всякий
нормальный здоровый человек.  Еще  больше  это  касалось  ночных  кладбищ.
Когда-то давно, в пионерском лагере, он с ребятами  пошел  после  вечерней
линейки на деревенское кладбище обрывать черемуху и позорно  бежал  вместе
со всеми, обнаружив за  одной  из  оградок  что-то  белое  и  шевелящееся.
Отбежали они, правда, недалеко, так что  выскочившая  из-за  кустов  белая
дворняга с черным пятном на озорной морде успела их лениво облаять.
     Белов, морщась от боли, осторожно устроил ступню поудобнее. В  голову
лезла всякая чепуха, и капитан вдруг поймал себя на  том,  что  напряженно
вслушивается в шум дождя, словно стараясь различить какие-то другие звуки.
Он закрыл глаза, попытался думать о рыбалке и  вздрогнул,  потому  что  за
спиной раздался отчетливый протяжный стон.
     Белов замер.
     Стон  повторился,  теперь  уже  слева  от  кресла.  Был  он  каким-то
скрипучим, безжизненным, безнадежным  и  довольно  жутким.  Так  могли  бы
стонать покойники или привидения.
     Белов невольно старался дышать  как  можно  тише,  ему  было  уже  не
холодно, а жарко, и сердце колотилось у самого горла.
     Сбоку  мелькнуло  что-то  бледно-голубое,  похожее   очертаниями   на
человеческую фигуру. Белов  вжался  в  кресло...  Опять  раздался  стон...
бледно-голубое переместилось в  кромешной  темноте  -  и  пропало,  словно
провалилось в могилу. Еще один полустон-полухрип - и только шорох дождя  и
сумасшедший стук сердца.
     "Это же Зона, здесь же нет никого, - пытался убедить  себя  Белов,  а
сам, скрипя зубами от боли, уже выбирался из кресла. -  Однако  так  и  до
петухов не дожить!"
     Собственная способность иронизировать немного приободрила его, но тем
не менее он знал, что ни за какие коврижки не будет сидеть здесь всю ночь.
Он  даже  думать  не  хотел,  что  значат  эти  стоны  и   бледно-голубое,
перемещающееся, жуткое, а думал о другом: как найти подходящий  ствол  или
толстую ветку, чтобы, опираясь на нее, уковылять подальше от этой  обители
мертвецов. И  еще  он  думал,  что  где-то  здесь  должна  быть  дорога  и
какое-нибудь село, и лучше пересидеть в заброшенном селе, чем рехнуться на
кладбище.
     Когда  он,  опираясь,  как  на  костыли,  на  планки,  оторванные  от
могильной  ограды,  пробирался  между  крестами,  обелисками,  скамейками,
кустами и деревьями, сзади вновь раздался сдавленный хрипящий стон...
     - О господи! - выдохнул военный летчик Белов, сам едва удерживаясь от
стона - боль опять пульсировала резкими толчками, пронзая всю ногу, - и  с
утроенной энергией заковылял по мокрой  траве,  слизывая  с  губ  дождевые
капли, смешанные с потом.
     Он долго бродил по полю, с трудом выдирая костыли и здоровую ногу  из
липкой земли. Временами ему хотелось плюнуть на  все,  лечь  и  лежать  до
рассвета, но задул холодный ветер - предвестник зимних вьюг, и дождь полил
еще сильней. Внезапно он услышал  слабый  далекий  стрекот,  пришедший  от
горизонта и растворившийся в шуме ветра.
     "Ищут, чертяки!" - с облегчением подумал он и улыбнулся.
     Треск вертолетов канул в ночи, но Белов был уверен, что его продолжат
искать до тех пор, пока не найдут, и эта уверенность придала ему силы.
     В конце концов ему повезло, и он набрел-таки на асфальт, и дело пошло
веселей. Дождь поутих, словно осознав  собственную  бесполезность,  только
ветер с непонятным  упрямством  продолжал  свое  нехитрое  занятие.  Белов
монотонно  передвигался  по  асфальту,  автоматическими   уже   движениями
выбрасывая вперед костыли и подтягивая к  ним  тело  -  и  увидел  впереди
несколько зеленых огоньков. Огоньки светили холодно  и  недобро,  и  Белов
остановился, соображая,  а  когда  сообразил  -  зама