хнулся  штакетиной  и
закричал, сам чуть не пугаясь собственного голоса:
     - Прочь с дороги-и!..
     Огоньки мигнули, раздался дружный  вой,  и  стая,  цокая  когтями  по
асфальту, бросилась в сторону и еще раз провыла из глубины незасеянного  и
неубранного поля. Все-таки это были собаки, а  не  волки,  но  кто  знает,
какими стали собаки в Зоне..
     Зона давным-давно была безлюдной, поэтому  летчик  не  сразу  поверил
своим глазам, когда увидел слабо светящееся окно в стороне от дороги. Свет
падал на скамейку, стоящую у стены,  на  прямоугольники  редкой,  прибитой
дождем травы, ограниченные черными тенями от переплетов оконной рамы.
     Сразу  вспомнился  кладбищенский  вой  и  бледно-голубое  мелькание..
Белов, раздумывая, стоял посреди дороги, опять  напряженно  вслушиваясь  в
темноту, тяжело опираясь на штакетины и не отводя взгляда  от  окна.  Свет
был каким-то тревожным, его просто некому было здесь включать, но  тем  не
менее он горел. Белов подумал,  что  ветром  могло  как-нибудь  по-особому
соединить провода, почему-то успокоился от этого нелепого предположения  и
направился к дому."
     Да, самым трудным делом было заставить себя сесть за стол. Но так  же
трудно было потом вырываться из создаваемого мира,  вновь  возвращаться  к
окружающей реальности. Тем не  менее,  внутри  словно  прозвенел  какой-то
звонок и, взглянув на  часы,  я  распрощался  с  моим  капитаном  Беловым,
рассчитывая,  впрочем,  вновь  встретиться  с  ним  вечером.   Пора   было
собираться в гости к Наташе.


     Я даже догадался купить цветы. (Боже, как давно я не покупал цветов!)
Я пробирался по венерианским Хуторам, держа в  руке  завернутый  в  газету
букет розовых гвоздик. Небеса были серыми, но сухими, и ничего  не  капало
на голову, и видимость была хорошей, без  тумана.  Окна  домов  тоже  были
серыми, но под окнами  жизнь  продолжала  свое  неуклонное  поступательное
движение к всегда обнадеживающему и почти всегда  обманывающему  будущему.
Все  те  же  пестрые  стайки  подростков  расцвечивали  унылые   хуторские
пространства. Сидели,  стояли,  курили,  щелкали  семечки,  разговаривали,
смеялись,   словно   свыклись,   смирились,   сжились   с   нагромождением
железобетонных коробок, которые, представлялось, бездумно уронил в  бывшую
степь, как кубики, какой-то равнодушный великан, не принадлежащий  к  роду
человеческому.
     Только сейчас, в сером свете  вялого  ноябрьского  дня,  я  определил
истинные размеры Хуторов и понял, что идея, пришедшая  вчера  перед  сном,
вряд  ли  осуществима.  Хутора  были  целым  городом  в  городе,  хаотично
застроенным многотысячным городом, и отыскать здесь пропавшего человека...
     И все-таки я должен был хотя бы попытаться. Я двигался  галсами  или,
скажем, зигзагами, переходя от одной компании подростков к другой, и пусть
медленно, но все же приближаясь к Наташиной квартире. Я спрашивал о Косте.
Я описывал Костю, его короткую серую куртку, его  бело-голубую  спортивную
шапочку, я показывал ребятам фотографию - на фотографии  были  запечатлены
Костя, я, Борис, Марина, еще одна семейная пара,  глазастая  девчушка  лет
шести - дочка этой пары, и еще  одна  женщина,  кажется,  Лена.  Это  были
приятели Рябчунов,  а  фотографировал  нас  муж  этой  Лены  на  маленькой
прошлогодней  вечеринке  по  какому-то  поводу.  Фотография  хоть  и  была
любительской, но Костя получился похожим на себя.
     Я предполагал, что подростки могут принять меня за работника  милиции
и вряд ли что-нибудь скажут, даже если знают - так делали и мы  в  юности,
сплоченные в своем противостоянии миру взрослых, а тем более взрослых  при
исполнении -  поэтому  захватил  и  свое  журналистское  удостоверение.  Я
показывал фотографию и удостоверение, я объяснял, что  действую  сам,  без
чьего-либо приказа, что хотел бы просто поговорить  с  Костей  и  выяснить
причину его ухода. Я, кажется, находил сочувствие и  понимание,  и  кто-то
даже вспомнил мой рассказ "Рулевой с "Пинты" с нашей последней страницы, и
было несколько заинтересованных вопросов - но не более. Или никто  из  них
действительно никогда не видел Костю и не знал о нем - а  такое,  учитывая
пространства Хуторов и ограниченное количество опрошенных, было очень даже
вероятно, - или же кто-то что-то знал, но говорить не хотел.
     И все-таки мне почудился намек на тень надежды. Хотя,  скорее  всего,
мне просто очень хотелось поверить в такой намек. Тень надежды  мелькнула,
когда я беседовал с группой ребят,  расположившихся  на  штабеле  бетонных
свай  неподалеку  от  Наташиного  дома.  Ребята  встретили   меня   как-то
неприязненно, к удостоверению моему отнеслись скептически,  и  черноглазый
рослый паренек в красной куртке, украшенной множеством "молний", прямо мне
заявил, что соорудить, мол,  можно  любое  удостоверение.  И  еще  он  мне
сказал, что если человек ушел из дома, значит у него есть на то  основания
и не нужно его искать. Никому. Ни родителям. Ни милиции. Ни журналистам.
     Что-то такое было... Серьезные лица, слишком серьезные лица. Почему у
них были такие серьезные лица? Неприязненные лица. И почему  один  из  них
отвел глаза?
     Мнительность...    Подозрительность...    Неужели    подозрительность
передается у нас из поколения в поколение, неужели уже проникла в гены? За
эти десятилетия мы настолько привыкли подозревать всех и каждого, и  самих
себя, и не верить, не верить... Пришедшее  в  голову  соображение  привело
меня в такое замешательство, что я остановился перед Наташиным подъездом и
уставился на заляпанные грязью ступени. Я поймал себя вот на чем: если  бы
у меня имелись соответствующие полномочия - я был бы готов забрать всю эту
группу и допрашивать до тех пор, пока они не признаются. Понимаете?  Из-за
моего подозрения. Из-за одного отведенного в сторону взгляда. Из-за  того,
что мне почудилось... Понимаете? Я, считающий себя  вполне  интеллигентным
человеком, оказывается, внутренне, потаенно, в подсознании или где-то  там
еще, всегда вполне готов не только подозревать  окружающих,  но  и  любыми
средствами добиваться подтверждения собственных подозрений. Не в  этом  ли
одна из коренных причин именно такой сегодняшней  нашей  несладкой  жизни,
именно такой, потому что подобных мне - большинство?..
     "Ну-у, брат, понесло, - поспешно подумал я, стараясь  настроиться  на
другие мысли. - Лучше вот грязь с обуви отлепи".
     Я занялся этим с особым усердием, попробовал  отвлечься  от  Кости  и
подростков, не знающих, конечно же, ничего о Косте,  я  попробовал  думать
только о предстоящей через несколько минут встрече с Наташей  и,  войдя  в
подъезд, извлек гвоздики  из  газетного  кулька  и  начал  подниматься  по
лестнице, и действительно  отвлекся  от  всего,  что  не  было  связано  с
Наташей.


     ...Казалось мне, что после этих часов, проведенных у Наташи, я  вновь
и вновь буду воспроизводить в  памяти  все  подробности.  Все  жесты.  Все
интонации. Все взгляды. Казалось, это единственное, что я  смогу  сделать,
прежде чем заснуть. Но получилось не  так.  Потому  что  подойдя  к  своей
квартире - а было уже начало первого, меня здорово  выручило  пойманное  у
Хуторов такси, - я услышал приглушенный женский плач,  доносившийся  из-за
двери Рябчунов.
     Да, получилось не так. Когда я покинул Наташин подъезд,  венерианские
пространства  Хуторов  были  безлюдны  и   жизнь   теплилась   только   за
железобетонными стенами, сигнализируя о себе множеством освещенных окон. Я
осмотрелся перед тем как пуститься в обратный  путь  под  черным  уснувшим
небом и  в  свете  установленного  на  крыше  прожектора  увидел,  как  по
ступеням,  прикрытым  навесом,  к  двери  подвала  соседнего  дома  быстро
спустился, скрывшись от меня, кто-то  в  красной  куртке.  Красная  куртка
сразу  напомнила  мне  о  черноглазом   рослом   пареньке,   о   серьезных
неприязненных лицах, и оказалось, что я опять думаю  о  Косте.  Оказалось,
что я подсознательно постоянно думаю о Косте,  словно  каким-то  необычным
чувством ощущая прикосновение странной тревоги...  Может  быть,  выражение
неудачно, может быть - слыша отзвук тревоги, видя тень тревоги? Не знаю...
Дело не в словах, а в том непередаваемом ощущении.
     Потом был плач Марины за дверью соседней квартиры, потом  бесполезные
попытки уснуть - и когда, устав ворочаться на диване, я понял, что  уснуть
не удастся - я встал и сел за письменный стол.  Шел  третий  час  ночи.  Я
постарался отбросить все и заглушить  тревогу  работой.  Мне  не  хотелось
корпеть над рассказом, но я знал, что другого средства  нет.  Я  буквально
заставил себя переключиться на капитана Белова, решив  во  что  бы  то  ни
стало до утра написать все до конца, и минут через сорок все-таки  выдавил
из себя первые слова продолжения.
     "Белов подумал, что  ветром  могло  как-нибудь  по-особому  соединить
провода, почему-то успокоился от этого нелепого предположения и направился
к дому". Это была последняя фраза, написанная прошедшим днем.
     "Зашел он все-таки сбоку", - вывел я  на  бумаге,  придвинул  поближе
настольную лампу и вновь ушел в придуманный мной мир.


     "Зашел он  все-таки  сбоку,  вскарабкался  на  скамейку  и  осторожно
заглянул в окно, настраивая себя на любую неожиданность. Комната оказалась
самой обыкновенной. Накрытый потертой  клеенкой  стол,  одинокий  табурет,
обрывки газет на полу, старомодная этажерка  в  углу,  какие-то  тряпки  в
помятом ведре,  тряпки  под  столом.  Надорванная  коробка  "Беломора"  на
подоконнике. Прикрепленная кнопками к стене репродукция  "Гибели  Помпеи",
вырванная из журнала. Тусклая лампочка без абажура, свисающая с потолка на
длинном перекрученном проводе. Все.
     Внезапно Белов ощутил странную тяжесть в затылке и  невольно  пригнул
голову, просто физически чувствуя чей-то взгляд из  темноты.  Он  медленно
развернулся всем телом, держась рукой за скамейку. Спина под  комбинезоном
взмокла. Тысячью невидимых глаз на него смотрела угрюмая ноябрьская ночь.
     "Черт побери! - Он перевел дыхание. - Ты же не в тылу врага, в  конце
концов,  ты  же  на  своей  советской  территории!  Так  какого  хрена  ты
дергаешься? Ведь обычная же земля..."
     Но Зона не была обычной землей.
     Тусклая лампочка продолжала бесстрастно освещать заброшенную комнату,
и трудно было поверить, что так она говорит вот уже почти  четверть  века.
Не могла она гореть четверть века! Тем не менее она горела, и это значило,
что кто-то ее включил.
     Белов почувствовал опустошающую усталость. В ступне  дергалась  боль.
Он бросил последний взгляд в окно - страшно и неотвратимо падали статуи на
журнальной картинке, - сполз со скамейки и пошел дальше,  думая  только  о
ночлеге. На пороге соседнего домика он оглянулся -  и  ничего  не  увидел.
Окно погасло и затерялось в темноте. Белов передернул  плечами,  шагнул  в
темный коридор, закрыл скрипучую дверь и накинул крючок.
     ...Через четверть часа, собрав в потемках все тряпье, которое нашлось
в трех комнатах и коридоре,  летчик  в  изнеможении  опустился  на  мягкую
груду, снял ботинки и закрыл глаза. Заснуть  по-настоящему  он  не  мог  -
мешала боль, но все-таки погрузился в зыбкий полусон-полуявь, и явью  была
темнота и холодная сырость, а сном было все остальное.
     ...Ему казалось, что он уверенно ведет машину вверх, к ослепительному
солнцу, пробивая облака,  и  вот-вот  раскинется  над  головой  необъятная
голубизна, только ботинок слишком тесен и сжимает, сжимает  ступню...  Ему
казалось, что он босиком идет по заснеженному Крещатику и у  него  мерзнут
ноги, а люди  удивленно  смотрят  на  него  из  окон  троллейбусов...  Ему
казалось, что он заблудился в подземных ходах Киево-Печерской лавры,  свет
не горит, и по ногам гуляет ветер... Ему  казалось,  что  за  истребителем
увязалась "летающая тарелка" из видеофильмов: словно притянутая  магнитом,
спланировала на крыло самолета,  из  тарелки  высунулась  зеленая  рука  и
застучала по фюзеляжу...
     Капитан  пришел  в  себя.  Тарелка  исчезла,   а   непонятные   звуки
продолжались. Наконец капитан понял, что кто-то дергает закрытую на крючок
входную дверь. Спросонок он подумал, что это прилетели за ним, но стоячая,
как болотная вода темнота быстро привела его в чувство. Дверь рванули раз,
еще раз и еще, потом звякнуло, заскрипело, и в коридоре раздались шорохи и
приглушенные стуки.
     Белов нашарил штакетину и сел, прислонившись спиной к стене. Шуршало,
постукивало  в  коридоре,  слышались  чьи-то   осторожные   шаги,   что-то
пощелкивало, и словно бы сыпали на бумагу  песок.  Белов  до  боли  сжимал
пальцами деревяшку и вглядывался, вглядывался в темноту, стискивая зубы  и
проклиная свой учебный полет,  свои  истребитель  и  проклятую,  проклятую
Зону...
     Заскрипела,  заныла,  открываясь,  дверь  в  комнату,  метнулось  под
потолок бледно-голубое сияние, и раздались протяжные  вздохи  и  протяжный
знакомый стон.
     Нервы у капитана не выдержали. Забыв про больную  ступню,  он  рывком
вскочил на ноги, изо всех сил метнул штакетину и заорал, оглушая себя этим
истерическим криком:
     - Вот отсюда!
     Штакетина грохнула о дверь как артиллерийский снаряд.  Бледно-голубой
силуэт расплылся, и перед глазами капитана замаячило тусклое пятно.  Белов
упал от боли, ударившись локтем об пол, успел услышать еще, как  в  другой
комнате что-то зазвенело, словно камнем высадили окно - и  предохранители,
которыми природа заботливо снабдила человека, отключили его сознание.
     ...Вертолет с треском снижался над дорогой,  сиротливо  пробирающейся
среди черных унылых полей. На дороге ничком лежал человек. Руки  его  были
неловко подвернуты под туловище,  и  вся  его  неудобная  поза  однозначно
говорила о том, что человек не просто прилег отдохнуть.
     Он распахнул дверцу и  спрыгнул  на  асфальт.  Подбежал  к  лежащему,
приподнял и повернул его голову с широко открытыми остекленевшими глазами.
И обмер.
     Мертвецом был он сам, капитан Белов!..
     Он застонал и оторвал лицо  от  холодного  пола.  За  окном  по  небу
катился, удаляясь, знакомый треск, за окном хмурилось  серое  небо.  Белов
оттолкнулся от пыльных половиц и сел, стараясь не  тревожить  тупо  ноющую
ступню. Серый утренний свет разливался по комнате  с  ободранными  обоями,
отражался  в  осколке  зеркала  на  стене,  тонул  в  темных  углах,   где
попрятались ночные сны. Яблоня за окном дрожала ветвями на ветру.
     Треск удалялся, глох в сером небе. "Парашют!" -  подумал  Белов.  Они
должны увидеть на кладбище яркий купол  его  парашюта,  сесть,  подойти  к
креслу и брошенному гермошлему и понять, что он решил переждать  дождливую
холодную ночь в покинутом селе.
     Покинутом?
     Капитан посмотрел на приоткрытую дверь, ведущую в коридор, подобрался
к стене, взял  штакетину,  вернулся  к  груде  тряпья,  которое  оказалось
пестрыми половиками, рваной телогрейкой и белым, но очень грязным халатом,
взял вторую штакетину, поднялся и направился к выходу.
     Он проковылял по  коридору,  задержался  у  двери,  беззвучно  шевеля
губами, толкнул ее - заскрипело, заныло - и вышел на улицу.
     ...Потом, уже  полулежа  в  уютной  тесноте  вертолета,  он  спросил,
подавшись к  сидящему  рядом  светловолосому  усатому  крепышу  из  группы
поиска:
     - Слушай, а тут мог кто-нибудь остаться?
     Крепыш покосился на него и пожал плечами.
     - Были случаи, возвращались, только давно.  Так  ведь  прочесывали  и
выселяли. А что?
     Теперь уже Белов пожал плечами. Вертолет с треском молотил  лопастями
серый неподатливый воздух, плыл внизу черный лес.  Пилот  курил  и  что-то
насвистывал.
     - Может, кто и сховался в погребах, - продолжал крепыш. - Слыхал, что
постреливают на постах. А вообще, чего ты хочешь, капитан? Зона ведь,  тут
же все одичали. Лисы без шерсти, лысые, как... - Крепыш повел  глазами  на
лысину пилота. - Куры стаями бегают, уже и двухголовые  попадаются,  опять
же собаки...
     - Часто приходится здесь бывать?
     Крепыш сделал непонятное движение головой, как-то  странно  посмотрел
на Белова.
     - Случается...
     - Ну и как?
     Крепыш бормотал что-то, но Белов не расслышал его в стрекоте мотора.
     - Не понял!
     Крепыш в упор взглянул  на  него  серыми  колючими  глазами,  рупором
приставил ладонь к губам.
     - Зона, капитан! Двадцать с гаком стукнуло,  соображаешь?  Поколение.
Мы здесь работаем, понимаешь? Работаем. Так что всякое бывает.
     Белов кивнул, передвинул поудобнее забинтованную ногу и закрыл глаза.
     И представилась ему дверь того дома с выдранным крючком.  Прежде  чем
выйти на улицу, он прочитал неровно обведенные красным карандашом строчки,
напечатанные на пожелтевшем листке районной газеты, прикнопленной к двери,
и тем же карандашом написанное на полях матерное слово.
     - Но, упорно сражаясь за мир, мы убеждаемся тысячу раз,  -  прошептал
он концовку виршей какого-то местного жизнерадостного поэта, - верим,  что
покоренный и мирный атом будет работать на нас...
     Крепыш, играя желваками на скулах, смотрел  прямо  перед  собой.  Под
вертолетом  лежали  поля,   и   от   горизонта   до   горизонта   тянулась
железобетонная стена, и  над  стеной  в  пять  рядов  ощетинилась  колючая
проволока".
     Все. Я выжал из себя все, остатки энергии ушли на то, чтобы поставить
финальную точку, в голове, груди, животе было пусто, как в  обреченном  на
снос доме, который уже покинули последние жильцы.  "Выпитость"  -  называл
такое состояние Александр Блок. Я не был, конечно, Александром Блоком,  но
прекрасно ощущал, что значит это  его  определение.  Произведение  как  бы
истекло из меня, и уже отделилось от меня, и вот  лежало  передо  мной  на
столе  листками  исписанной  бумаги,   воплощенное...   Лежало   рядом   с
пепельницей, утыканной окурками, рядом с будильником, показывавшим  начало
шестого.
     И вот обидно, думал  я,  всегда  обидно,  что  воплощенное  постоянно
оказывается только отблеском того, о  чем  думал,  что  хотел  сказать.  И
всегда остается недовольство собой.
     Я распахнул окно и немного постоял, вдыхая  сыроватый  воздух.  Я  не
спешил ложиться, потому что знал - все равно сразу не усну, все равно буду
лежать в темноте и  еще  и  еще  раз  прокручивать  в  памяти  только  что
завершенный рассказ, и повисший в комнате табачный  дым  заставит  неровно
биться сердце.


     И снились мне ступени, ведущие вниз, вниз,  к  обитой  железом  двери
подвала, серым прямоугольником проступавшей в полумраке.  Я  спускался  по
этим холодным ступеням, а дверь не  становилась  ближе.  А  потом  ступени
исчезли и я оказался перед ней и застучал кулаком по  ржавому  железу,  но
дверь была заперта. Я стучал и стучал, настойчиво  и  монотонно,  и  дверь
медленно приоткрылась. Из темноты потянуло холодом.
     Я поднял голову, пытаясь определить источник настойчивых звуков, и не
сразу сообразил, что это стучат соседи сверху.  Возможно,  они  занимались
мелким ремонтом. Или подрабатывали изготовлением ящиков. Я  заставил  себя
встать и, завернувшись в одеяло, подошел к окну и  захлопнул  раму.  Потом
бросился назад к дивану со всей скоростью,  возможной  для  завернутого  в
одеяло человека, упал на него и поджал колени к животу, пытаясь согреться.
В комнате было холодно как где-нибудь на Луне или в Поясе астероидов. Зато
полностью выветрился табачный дым, и голова почти не болела от недосыпу  -
а шел-то всего лишь одиннадцатый час воскресного утра.
     Интересно, думал я, постепенно согреваясь, почему посторонние  звуки,
которые мы слышим во сне, так хорошо увязываются с содержанием сна? Почему
сюжет сна словно подводит нас к этим звукам, хотя мы не можем знать, когда
они раздадутся и какими будут? Ну вот возьмем сон с этой дверью в  подвал.
Я спускался к ней  до  того,  как  раздался  стук  соседей,  поднял  руку,
намереваясь постучать - и прикосновение мое