Алексей КОРЕПАНОВ

                                БЕЗ МАСКИ




     "...Он выпустил из рук  горячий  лучемет  и  бросился  к  оплавленной
выстрелами  стене,  перепрыгивая  через  холмики  пепла,   оставшиеся   от
хранителей Черных Книг. Девушка  лежала  на  каменном  возвышении  в  углу
полутемной пещеры и  измученно  улыбалась,  глядя  на  него  полными  слез
глазами. Он разорвал  веревки,  опутывающие  ее  запястья,  и  придвинулся
губами к ее губам..."
     Я хмыкнул и поставил на  полях  знак  вопроса.  Герой  рукописи  явно
тянулся в супермены, он не только  голыми  руками  рвал  не  гнилые,  надо
думать, веревки, но еще и перемещался с  помощью  губ.  Если,  конечно,  я
правильно понял автора. Как бишь его зовут?  Я  разыскал  первую  страницу
этого шедевра. Ага, Александр  Константинов.  "Время  собирать  камни".  А
также грибы и зерновые культуры.
     Все. На сегодня хватит. Если начинаешь злиться по пустякам -  значит,
пришло время собирать бумаги и кончать работу. И, между прочим,  было  уже
без  чего-то  там  шесть.  Я  уложил   в   папку   недочитанную   рукопись
фантастической эпопеи Александра Константинова и встал. Протиснулся  между
столом Галки (у нее простудился Славик и объявления  пока  принимал  я)  и
столом Цыгульского (он умчался лепить интервью с каким-то залетным  то  ли
йогом, то ли экстрасенсом, и отвечать на телефонные  звонки,  адресованные
ему, приходилось тоже мне), итак, я протиснулся между столами,  присел  на
подоконник и выудил из печки сигарету.
     Распахнутая форточка всасывала уличную  сырость,  в  туманном  ореоле
парили над мокрым асфальтом  похожие  на  НЛО  фонари,  безнадежно  атакуя
полумрак ноябрьского вечера, прохожие брели по лужам,  прикрываясь  щитами
зонтов. Я глядел в окно и думал о том, что сроки подписки уже на излете, а
страничка фантастики готовящегося субботнего номера пока похожа  на  снега
Килиманджаро. Александру Константинову явно придется собирать свои камни в
другом месте. Не у нас. Не в нашей славной профсоюзной газете. Впрочем, на
моем столе, в толще бумажных завалов покоились целых две рукописи, которые
я еще не успел просмотреть. Но если и  они  окажутся  на  уровне  творения
собирателя камней...
     Оставалась надежда только на четверг и пятницу - и  если  надежда  не
оправдается, думал я, придется срочно затыкать дыру чьим-нибудь переводом,
который еще можно раздобыть.  Мда-а...  Я  выщелкнул  окурок  в  форточку.
Великое, сложное, удивительное дело - битва за подписчиков. Второй  год  я
применял в этой битве оружие фантастики и толк, судя по  тиражу,  все-таки
был. Не буду утверждать, что  газету  читали  только  из-за  фантастики  -
всякой интересной и полезной информации хватало, - но мой камешек все-таки
лежал в этом фундаменте.
     В конце концов, можно было залепить пробоину собственным  рассказиком
о детях, играющих  в  звездоплавателей,  но,  честно  говоря,  он  мне  не
нравился. Писал я его, в общем-то, для галочки, дабы реализовать пришедшую
в голову идею - не пропадать  же  ей,  бедняжке,  невоплощенной  -  вот  и
получилось именно для галочки.  Кто-то  из  известных  или  полуизвестных,
помнится, писал, что нет, мол, для него большего удовольствия, чем создать
в воображении завершенное  произведение,  а  потом  дать  ему  возможность
раствориться без следа. Рисовался ли тот известный или так и  поступал  на
самом деле - неведомо никому, кроме Бога, как говорил платоновский Сократ.
Итак, дети-звездоплаватели не  годились,  а  очередную  идею  я  собирался
воплощать только с утра в субботу, потому что на работе занимался работой,
а вечерами не хотелось ничего делать, а хотелось спать - вероятно,  влияла
гнусная ноябрьская сырость. Было в моей почте и кое-что другое, но все  не
то, не то...
     За стеной размеренно запищало радио ("Московское время - восемнадцать
часов"), я закрыл форточку и направился к вешалке забирать  свою  одинокую
куртку. И в это мгновение дверь распахнулась, с шорохом затрепетали бумаги
на столах, лампа дневного света под потолком несколько раз мигнула, и даже
радио за стеной, кажется, начало заикаться - потому что произошло  явление
Залужной. Залужная никогда не входила и не врывалась, и  не  влетала.  Она
именно являлась. Многое теряет тот, кто не знает  Залужную.  Я  замер,  не
дойдя до вешалки.
     - Леха, привет! - с ходу сказала Залужная. -  Автоматы,  сволочи,  не
работают, не  дозвонишься.  Вот  тебе  клевая  тема:  пришельцы,  сволочи,
явились из супергиперполя и специально портят автоматы, чтобы никто не мог
ни к кому дозвониться. Ни в милицию, ни к этим...  А  потом  порабощают  и
устраивают тут всякие штуки, знаешь, по Шопенгауэру?
     - Здравствуй...
     Это было все, что я успел вставить. Залужная почти никогда не слушала
того, кого избрала объектом словесной атаки. Напор  ее  слов  был  подобен
девятому валу с картины Айвазовского или даже цунами.
     - Я тебя два часа вызваниваю, пришлось переться  через  полгорода,  -
продолжала Залужная,  водружая  на  Галкин  стол  полупрозрачный  пакет  с
какими-то бумагами. Говорила она без запятых и прочих  знаков  препинания,
они просто не поспевали за ее стремительной речью. -  Едем  к  Наташке  на
Хутора, Сашка Назаренко сказал, что она взяла одну клевую штуку для  Гриши
на пару дней, и ты тоже посмотришь.  Какой-то  медный  или  кафельный,  не
помню. Надо кафель в ванную где-то раздобыть.
     Залужная уже сидела возле Галкиного стола, распахнув пальто,  положив
ногу на ногу, дымя "примой" и стряхивая пепел  в  корзину  с  бумагами.  И
продолжая говорить. Я не спеша натянул  куртку  и  покосился  на  бумажные
Эвересты  моего  рабочего  места.  Все-таки  нужно   бы   найти   те   две
непрочитанные рукописи  и  посмотреть  дома  после  традиционной  вечерней
яичницы и чая. А вдруг?..
     - ...представляешь? - развивала какую-то тему Залужная. -  Проступила
какая-то черная жидкость прямо сквозь линолеум, около холодильника, а  там
ведь пол бетонный, Олька перепугалась, соседа позвала, а  тот  бухой,  как
обычно, кошка лакала - и ничего...
     - Олька... - машинально пробормотал  я,  роясь  на  столе  в  поисках
рукописей. - Что за Олька?
     Ларису Залужную я воспринимал как  стихийное  бедствие.  Я  стоически
выслушивал  все  ее  бесконечные  истории  о   полуизвестных   или   вовсе
неизвестных мне Сашках, Надьках, Наташках и Валерках. Эти истории были той
самой словесной рудой, в  которой  попадался  иногда  грамм-другой  радия.
Именно Лариса натолкнула меня на идею "Музыки желаний" - по-моему,  самого
удачного моего рассказа.
     - Ты что, Леха, совсем заработался? Васильева Олька, какая же еще!  И
вообще, мы будем ворошить макулатуру или мы поедем к Наташке?
     Я,  наконец,  разыскал  рукописи,  повернулся  к  Ларисе  и   ответил
неторопливо, вдумчиво и убедительно, как и нужно было отвечать Ларисе:
     - Ты можешь ехать к Наташке, равно как к Ольке и Надьке, а я не поеду
сразу по трем причинам.  Во-первых,  я  никогда  не  слышал  о  Наташке  с
Хуторов, во-вторых, Хутора - края неблизкие, а в-третьих, нет материала  в
номер.  Почитаю  сегодня  вот  это,  -  я  помахал  свернутыми  в   трубку
рукописями, - и если там белиберда - придется где-то добывать перевод. Так
что... - Я развел руками.
     - Тебе явно нужно отдохнуть, - заявила Лариса и встала. - Я  же  тебе
объясняю, у Наташки клевая штука для Гриши, вы с  ним  договоритесь  и  он
переведет. Ну тот, медный какой-то, что ли, я же  тебе  говорила,  чем  ты
слушаешь?
     - Кто  медный?  -  переспросил  я.  К  Ларисе  все-таки  трудно  было
привыкнуть, хоть я и пытался уже не первый год. - Медный змий  в  пустыне?
Медная гора вместе с хозяйкой?
     - Чувак медный! - воскликнула Лариса, хватая свой  пакет.  -  Чу-вак,
понимаешь? Написал эту штуку Медный.  Роберт  или  Рональд,  нет,  Роджер,
веселый  Роджер!  Роджер  Медный!  Или   Чугунный.   В   общем,   какой-то
металлический. Фамилия такая.
     Я,  кажется,  наконец-то  сообразил  и  тихо  произнес,  подавшись  к
нетерпеливо постукивающей носком сапога Ларисе, боясь поверить ворвавшейся
в комнату удаче:
     - Желязны? Роджер Желязны?
     - Точно, Желязны. - Лариса рассмеялась. - А я -  Чугунный!  Будешь  с
тобой чугунным! Очугунеешь, пока до тебя дойдет.
     Да, это, кажется, была удача. Роджер Желязны. Незнакомая мне  Наташка
раздобыла для Гриши книгу знаменитого американского фантаста. Гриша спец в
английском, значит, речь, скорее всего, идет об оригинале.  И  если  Гриша
мне быстренько переведет, хотя бы отрывок - дадим  с  продолжением,  -  то
субботний номер вытащен.
     - Почему мы еще находимся здесь, а не у Наташи? - поинтересовался  я,
увлекая Залужную к двери. - По-моему, Наташа уже заждалась!


     И по пути к остановке, и во время долгого ожидания на остановке, и  в
переполненном  автобусе,  пропахшем  сырой  одеждой  и  содрогающемся   от
простуженного  кашля  и  переругивания   пассажиров,   Лариса   ухитрялась
тараторить не переставая, словно неугомонное радио в пустой квартире. Если
бы  я  ее  исправно  слушал,  то  усвоил  бы  целые  блоки  информации   и
дезинформации в  количестве,  достаточном  для  возведения  крупноблочного
жилого массива типа этих самых Хуторов.  Но  я  почти  не  слушал  Ларису,
занятый своими мыслями, и лишь иногда улавливал знакомые  имена.  Залужная
рассказывала что-то об Ольке, Волкове и Гурьянове.
     Это были действующие лица из круга нашего общения. У нас вообще  была
довольно своеобразная компания совершенно разных людей, не  более  похожих
друг на  друга,  чем  стеклышки  в  калейдоскопе,  но,  как  те  же  самые
стекляшки, составляющих оригинальный и радующий глаз  узор.  Судите  сами.
Бывший  учитель  Волков,  ныне  процветающий  работник  прокатного  пункта
видеокассет  при  каком-то  там  молодежном  объединении,  которых  сейчас
развелось   как   саранчи   египетской.   Человек    думающий,    склонный
пофилософствовать,  хотя  и  несколько  подкошенный   нынешней   тотальной
переоценкой ценностей. Художник Гурьянов,  Иероним  Босх  нашего  времени,
любитель крепко выпить как в обществе,  так  и  без.  Еще  один  художник,
Грига, он  же  по  совместительству  переводчик  с  английского.  Личность
неопределенная, бородатая, проживающая  (кажется,  даже  без  прописки)  в
предоставленной райисполкомом мастерской в оклеенном газетами полуподвале.
Труженица завода бытовых машин Люда Каледина, одинокая и ненавязчивая,  но
тянущаяся к интеллектуальному общению. Люда приехала  к  нам  в  Степоград
сравнительно недавно и временно ностальгически  рассказывает  о  милых  ее
сердцу Тетюшах, оставшихся без нее где-то  то  ли  в  Удмуртии,  то  ли  в
Башкирии.  Экс-балерина  Васильева,  "Олька"  по  терминологии   Залужной,
некогда битая мужем и ушедшая от него. Она  время  от  времени  становится
свидетельницей полета и посадки  на  окраинах  города  разнообразных  НЛО;
случалось ей присутствовать и при других странных явлениях и именно у нее,
по  рассказу  Залужной,  проступила  сквозь  пол  на  кухне  некая  черная
жидкость, явный признак полтергейста. Музейный  работник  Карбаш,  умеющий
интересно рассказывать и изображать в лицах, но  вечно  занятый  какими-то
своими производственными проблемами и потому довольно большая зануда.  Еще
один представитель славного племени художников, учительница Ира  Жантария,
натура любопытная, но для меня несколько туманная, поскольку я редко  вижу
ее в нашей компании (а встречаемся мы нерегулярно, заранее  такие  встречи
не планируя, в разных местах и в разном составе).
     Залужная.  О  ней  разговор   особый.   Кроме   работы   воспитателем
подростковой  группы  в  нашей  психбольнице,   она   еще   пишет   стихи,
философствует похлеще Волкова, экстрасенствует  на  уровне  Джуны,  а  еще
вычисляет будущее на манер Ванги, общается с барабашками  и  этими  самыми
микролептонными структурами, образующими неведомое  поле  после  ухода  из
жизни  биологического  объекта,  как  это  делает  полтавская  журналистка
Машкина, контактирует с инопланетянами всех мастей и  оттенков,  буквально
заполонившими нашу скромную планету, демонстрирует пресловутое  прилипание
утюгов к коже и вообще... И вообще, если где-нибудь появляется сообщение о
чем-то необычном, идущем вразрез  с  нашей  старой  доброй  ортодоксальной
материалистической наукой, - спустя некоторое время такое же необычное, по
рассказам Ларисы, происходит и с  ней.  Не  человек,  а  средоточие  самых
разнообразных чудес.
     И,  наконец,  я.  Теперь  уже   одинокий,   бывший   широкопрофильный
корреспондент заводской многотиражки, а ныне сотрудник областного издания,
не имеющий, не пребывавший и не участвовавший. Но  склонный  считать  себя
писателем-фантастом. Конечно,  не  уровня  Роджера  Желязны,  но,  хочется
верить, и не уровня этого Александра Константинова.


     На Хуторах мне еще не приходилось бывать и, следуя  сквозь  грязь  за
целеустремленной Ларисой, я сделал вывод, что  думал  об  этом  отдаленном
районе несколько абстрактно и слишком хорошо. Как о крупнейшем  достижении
в решении жилищной проблемы. Еще совсем недавно здесь  лежал  чуть  ли  не
самый плодородный в мире чернозем - но  кто-то  где-то  когда-то  утвердил
очередной  генеральный  план  развития  Степограда  -  и  чернозем   сняли
бульдозерами и  куда-то  увезли  (может  быть,  отправили  на  экспорт  за
валюту?), и бывшие поля превращались в котлованы, и с грохотом вгонялись в
землю сваи, и разбегалась, разлеталась и расползалась местная живность,  и
двинулась в степь армада подъемных кранов,  этих  железных  зверей  нашего
века.
     Вот так и поднялись в бывшей степи однообразные многоэтажные  здания,
сбившись в унылое стадо, застывшее  среди  всякого  строительного  мусора,
открытых  канализационных  люков  и  коммуникационных  траншей,   небрежно
забросанных землей, просевшей после первого же дождя. Хутора были  обычным
"спальным" микрорайоном, и каждое утро несколько тысяч человек, ругаясь  и
проклиная советскую власть, отправлялись  отсюда  в  город  на  работу,  и
каждый  вечер,  продолжая   ругаться   и   проклиная   советскую   власть,
возвращались в свои квартиры. Основания для проклятий были, потому что  на
Хуторах царило абсолютное бездорожье. В этом  я  убеждался  все  больше  и
больше, пробираясь в дебри многоэтажек и уже не выискивая в полумраке, где
посуше, потому что посуше не было нигде. Мир  был  очень  сырым,  мир  был
переполнен грязью, и в этом  мире  приуныла  и  умолкла  даже  неугомонная
Лариса, лишь время от времени издавая невнятные восклицания. Я,  чтобы  не
очень  расстраиваться  от  соприкосновения  с  действительностью,  пытался
сосредоточиться на мыслях о теплой и сухой квартире неведомой мне  Наташи,
где ждет нас книга известного фантаста, и отбрасывал, как несвоевременные,
мысли о предстоящем обратном пути.
     Вокруг  светились  многочисленные  окна,  словно   какой-то   великан
развесил  в  ночи  разноцветные  гирлянды.  И  вновь,  как  не  раз   уже,
вспомнились мне строки  давнего  моего  неудачного  рассказа,  написанного
четыре  тысячи  вечеров  назад,  тысячу  отпечатанных  на  моей  серенькой
"Любаве" страниц назад, двадцать тысяч нужных и ненужных встреч назад. Вот
они, примерно: "Известным он решил стать после того, как ехал  однажды  на
электричке  из  Москвы  в  аэропорт,  возвращаясь  из  командировки.   Уже
стемнело, за мутным стеклом вагона  проплывали  гигантские  коробки  новых
домов и светились тысячи окон. И вдруг его ошеломила отчетливая, горькая и
пронзительная мысль: он затерян в огромном мире. Никто из  людей,  живущих
за этими тысячами окон, не знает и никогда не узнает, что  есть  на  свете
некий человек, который едет сейчас в полупустом вагоне пригородного поезда
и скоро улетит туда, где никто, кроме горстки  сослуживцев  и  соседей  по
лестничной площадке, тоже его не знает.
     "Что значит мое имя для миллионов людей? - думал он, как завороженный
глядя на вереницы окон. - Мое имя для этих миллионов - ничего не  значащий
звук".
     И ему стало на мгновение неуютно и страшно.  Потом  он  начал  читать
захваченный в дорогу журнал, и эта острая и  горькая  мысль  растворилась,
затихла в глубине. Но не надолго..."
     - С-собаки! Гегеля на  них  не  найдется!  -  с  чувством  произнесла
Лариса, возвращая меня к действительности.
     Мы брели мимо мусорных баков, обломков плит и куч земли. Кое-где  под
балконами стояли самодельные скамейки,  и  на  скамейках,  и  на  бортиках
детских песочниц, призванных символизировать здешнее счастливое детство, и
на  обрезках  каких-то  труб  группками  сидели  подростки  в  куртках   и
спортивных шапочках - сидели как-то тихо и обреченно, словно и не  надеясь
на то, что когда-нибудь ударят морозы и ляжет поверх  грязи  чистый-чистый
снег,  и  великодушная  природа  скрасит   неприглядность   творения   рук
человеческих.
     - Дурдо-ом, - утомленно и протяжно выдохнула Лариса. - Похлеще  нашей
психушки. Я у Наташки месяца полтора назад была, так ведь  сухо  же  было!
Знала бы - хрен бы поперлась!
     - В земле и небе более сокрыто, чем снилось твоей мудрости, Лариса, -
ответил я бессмертными словами шекспировского героя. - Что  там  по  этому
поводу говорит твой Шопенгауэр?
     - А! - отмахнулась Лариса. - Я с Наташки за такое путешествие  коньяк
сдеру. Могла ведь и предупредить! Ну все, последний бросок. Вон ее подъезд
- там, где мотодрын.
     Я  огляделся.  Уличные  фонари,  вероятно,  не   были   предусмотрены
проектом, основным источником освещения служили окна и  редкие  прожекторы
на крышах домов, расположенных без всякой видимой системы. Справа  от  нас
мигал  неоновой  вывеской  стеклянный  куб  какого-то  магазина,   голубые
дрожащие буквы складывались в явно не наше слово "Стеогад", в котором, как
в примитивной телевикторине,  можно  было  при  желании  угадать  название
нашего   славного   города.   Слева   вырисовывалось   что-то    аморфное,
недостроенное, может  быть,  детский  сад,  а  может  -  пивбар  на  сотню
посадочных мест. Прямо по курсу за трансформаторной будкой вздымались  две
многоэтажки, почти соприкасаясь боками, и возле одного из подъездов  стоял
мотоцикл с коляской.
     - Ура! - сказал я, с трудом переставляя ноги (к подошвам прилипло  по
пуду первосортной грязи). - Да здравствует твоя Наташка, Роджер Чугунный и
коньяк!


     У Наташи мне понравилось. У Наташи было  хорошо.  У  Наташи  не  было
грязи, унылой измороси и коричневых луж. Коньяка, правда, тоже не было, но
зато имелся изумительный горячий кофе - раритет по  нынешним  голодноватым
временам. Наташа оказалась  очень  миловидной  улыбчивой  блондинкой  того
неопределенного возраста, когда, по-моему, можно дать женщине  и  двадцать
пять, и на десяток больше. Чувствовались в ней уют и та  умиротворенность,
что лежит на ликах созданных иконописцами богородиц. Подтверждением  моего
первого впечатления о Наташе явилась стоящая на столе  швейная  машинка  и
круглая плетеная корзиночка с разноцветными клубками  ниток  и  вязальными
спицами. Непонятно было, что же помешало  Наташе  создать  семью  или  что
привело к распаду семьи - а в  том,  что  в  этой  однокомнатной  квартире
Наташа живет одна, у меня не было никакого сомнения -  Лариса  никогда  не
общалась с замужними.
     Когда поток ларисиного  красноречия  по  поводу  погоды  и  коварства
Наташи иссяк, она в присущей ей манере представила нас друг  другу.  ("Это
моя Наташка. Клевая чувиха.  А  это  тот  самый  Леха,  я  тебе  говорила,
старается Лема перепрыгнуть, только прыгает не туда, а  вообще  нормальный
чувак. Дай ему этого американского чувака и гони коньяк"). И ушла в ванную
отмывать свою, а заодно и мою обувь. Помнится, когда впервые,  лет  десять
назад,  я  прочитал  стихи  Залужной,  то  не   поверил,   что   вот   эти
проникновенные