адага,  горсть терновника с куста,  из-под корней которого бьет  теплый
ключ,  кисть  дикого  винограда  с Медведь-горы,  бутылка коллекционного
"Ай-Даниля" из векового погреба, капли вечерней росы, нанизанные на пау-
тинку,  снятую с можжевельника...  Почти все нужное для лекарства Дару я
собрала. Теперь бы еще каплю меда и каплю яда:
    И, склонившись над постелью спящей Женщины Рыжее Лето,  я сняла с ее
губ медовое дыхание. Ну, а к кому за ядом обращаться - известно...
    Но Темной Звезды дома не оказалось. Что ж, мне не сложно найти ее: я
полетела, ловя едва заметный запах духов "Русская кожа".
    Луна сегодня яростная.  Ее свет насыщен колдовской силой, искрится и
дрожит,  обрушиваясь на площадь перед старым армянским собором, закрытым
еще в тридцатых.  С той поры здание скорбно молчит, закутавшись в траур,
словно гордая горянка.
    Площадь залита живым серебром лунного света, но вокруг коленопрекло-
н„нной перед собором Т„мной Звезды лежит черный круг мрака. Женщина мол-
чит, низко опустив голову, сложив ладони перед грудью.
    Веянием воздуха я скользнула над ее годовой, подхватив на лету. оди-
нокую слезу с кончиков ресниц. Это покрепче любого яда будет. Такие сле-
зы дорогого стоят.
    Ох, братцы мои,  что-то я ничего не понимаю! В мерцании синего боль-
ничного ночника я "сняла с капельницы флакон,  заменив его  точно  таким
же,  но с моим зельем. И в жиды Дара потекли синева терпкого терновника,
горечь эдельвейса,  хмель винограда,  мед лета и слеза зимы. Только будь
жив, Дар. А там... Прорвемся.
    А Стае  посмотрел на меня измученно и сказал:  - Слушай,  ему нельзя
больше, сопьется. - Больше и не надо. Как он?
    - Да как?  Проснется,  стакан хватит,  жилетку мне обплачет и  опять
спит. Третьи сутки уж вот так.
    - Ну  посиди  с  ним  еще немножко,  в очередь с Кешкой.  Я придумаю
что-нибудь.
    А в самом деле - что делать с ним,  бесталанным моим Санькой?  Не  в
том смысле, что без таланта, а без талана он у нас, без счастья, удачи.
    Вот раньше толково было заведено - монастырь. Любой человек мог поп-
росить там убежища.  Просто прийти и остаться жить.  На какое время  сам
поведает.  Совсем необязательно принимать послух, а уж тем паче постриг.
Это удел избранных.  А мирянин же просто входил в уклад жизни монастыря.
То есть поднимался с постели узкой и жесткой на рассвете,  завтракал мо-
локом и хлебом, службу стоял, потом уроки работал - сено косил, воду но-
сил,  дрова колол, слушал колокол, трапезничал, да и снова во храм. Пост
держал, духовное чтение слушал. Почти аскеза. Простой, спокойный уставов
жизни,  простая здоровая пища,  и мысли такие же. Душа ведь - она в теле
обитает.  А при таком распорядке тело отдыхало,  нервы успокаивались,  и
душа в равновесие приходила.  Были, были такие обители. Как мы бы сейчас
сказали - реабилитационная психотерапия. Иному страдальцу и жития в оби-
тели не требовалось - помолиться бы только в тишине и благости, с батюш-
кой побеседовать, да и довольно для спокойствия душевного.
    А теперь что? Психушка? Уж лучше сразу - головою в омут.
    Надо думать. Саньке необходимо отдохнуть, прийти в себя, разумом ук-
репиться. Эх, почему у меня нет личного необитаемого острова! Какой бы я
там санаторий для таких вот случаев отгрохала!  Сидел бы Санька  у  меня
сейчас на террасе над морем, пил настоящий мокко и слушал Моцарта... че-
рез неделю был бы как новенький.
    Утром совершенно неожиданно позвонил московский гость. Сухо попросил
проводить его к поезду - нужно, де, переговорить.
    Ну, переговорили.  Отдал  он мне рецензию на сборник,  высказал нес-
колько замечаний.  А когда прощались мы у вагона,  вдруг тронул длинными
пальцами мою щеку и сказал нежно: - Вэдмэнятко...
    Поезд вильнул хвостом на дальней стрелке, а я все глядела ему вслед.
    Вэдмэнятко... Невозможно перевести это украинское слово.  Совсем ма-
ленькая ведьмочка. Ну совсем.
    Оно, конечно,  за комплимент спасибо, а только мне пора наведаться в
клинику. Но прежде чем незримо появиться в реанимационной палате, я заг-
лянула в кабинет главного врача.  Интересно мне было, что он там понапи-
сал в истории болезни, и не требуется ли эти записи маленько исправить.
    Перед взбешенным главным врачом сидели двое перепуганных людей. Ста-
рые знакомые...  Врач ломал в руках коробок спичек и говорил  торопливо,
словно надеясь все-таки уломать упрямых собеседников:
    - ...Да поймите вы,  странные вы какие. Не могу я этого разрешить, и
не разрешу.  Это возмутительно.  Можете вы сообразить - в реанимации па-
рень!  С того света буквально вытащили! Как это я вас к нему пущу? Да он
после вашего визита в окно сиганет! Я бы и сам прыгнул...
    А они совершенно одинаковыми механическими голосами возражали, будто
уверенные в конечной своей победе:
    - Доктор, мы как раз и хотим, чтобы он в окна не прыгал...
    - Доктор, его надо поместить как раз туда, где на окнах решетки, от-
туда не выпрыгнешь...
    - Доктор, там ему пару уколов сделают, он уже и сам прыгать не захо-
чет...
    - Доктор, поймите, пусть он только вот эту бумажку подпишет...
    Врач хватал ртом воздух и наливался бессильным, а потому особо мучи-
тельным гневом. Наконец сорвался на крик:
    - Я - медик!  Доступно это для вашего понимания или нет? Я не допущу
этого! Я сообщу о ваших отвратительных действиях куда следует! Вы войде-
те в реанимационную только через мой труп! И вообще! Я занят! Вы мешаете
мне работать!
    На столе главного врача вякнул телефон.  Он сорвал трубку и по инер-
ции рявкнул:
    - Да! Я слушаю!
    Но следующая его фраза прозвучала уже тоном ниже:  - Да...  здесь...
нет. Но позвольте, как это? Это черт знает что! Я буду жаловаться!
    Телефонная трубка  разразилась  дразнилкой гудков.  Врач оскалился и
потряс трубку с жестоким наслаждением, как горло удавленного врага.
    Потом изобразил ледяную улыбку и тихо сказал  своим  посетителям;  -
Вон отсюда.
    И что вы думаете? Они ушли! Так и пошли себе, как дуси!
    А кстати, что там за бумажечку они хотели подсунуть Дару? Я, невиди-
мая,  заглянула через плечо старшего уполномоченного,  который сжимал  в
руке влажный от его пота листок бумаги.  Да-а...  Полная индульгенция по
форме: "Я, такой-то, претензий к таким-то не имею".
    Испугались, значит. Ну как же, а вдруг их обвинят в доведении до са-
моубийства?  Между прочим,  весьма скоро они опомнятся и поймут, что бу-
мажке этой, грамоте филькиной - грош цена. И единственное для них спасе-
ние  -  требовать от врача скрупулезного соблюдения одного крепко укоре-
нившегося правила...  Дело в том, что человека, спасенного после попытки
самоубийства, ставят на учет у психиатра... А уж если им удастся сделать
из Дарки патентованного психа,  то...  полная свобода действий. Можно не
бояться никаких обвинений,  можно,  победно  размахивая соответствующей
бумажкой, требовать от лица общественности помещения поэта в специальное
лечебное заведение,  напирая на его опасность для окружающих. Соседи та-
кое ходатайство подпишут,  еще как подпишут...  Соседям совсем  нелишние
три сотки сада возле дома Дарки.
    Стоп. А  ведь  они  чего-то такое говорили...  насчет решеток на ок-
нах...
    Я бросилась обратно в клинику.  Но Дара на месте не оказалось. Глав-
ного врача - тоже.  Но с ним все болееменее ясно: срочно вызвали в горз-
дравотдел. А вот куда девали Дарку?! Подать мне его немедленно!
    И меня швырнуло,  закрутило, перевернуло через голову и выбросило на
желтый  кафельный пол ванной - "помывочного пункта" психиатрического от-
деления клиники...
    Бессильно свесив руки с набухшими венами стоял посреди комнаты голый
Дар. Казалось, уже ничто не интересует его в этом мире. Потухшими глаза-
ми смотрел он,  как наполняется белая эмалевая купель - для крещения его
в новую жизнь.  Жизнь безнадежного психически больного.  Толстая румяная
санитарка пробовала воду локтем - точно как для  младенца.  Она  оберну-
лась,  увидела меня и застыла с разинутым ртом.  Потом быстро омахнудась
крестным знамением. Ну этим нас не проймешь, тетенька! Я крепко тряхнула
Дара за плечо: - Очнись! Ты меня узнаешь? Они тебя кололи? Отвечай! Хоть
один укол успели сделать?
    Дар с трудом разлепил ссохшиеся губы, улыбнулся жалко и прошептал: -
Оля... забери меня отсюда...
    - Да конечно же,  милый,  за тем и пришла. Сейчас мы уйдем, Дарочка,
потерпи, скоро все это кончится, все будет хорошо...
    Я обняла его и осторожно подтолкнула к замазанному  бедой  волнистой
краской  окну.  Щелкнули тугие шпингалеты,  раскрылась рама.  А за нею -
узорная решетка...  Эстеты чертовы... А ведь не справлюсь сама. - Дароч-
ка, дай мне руку...
    Он доверчиво  протянул ладонь,  глядя на свои растопыренные пальцы с
любопытством идиота.  Я крепко взяла его за руку, зажала в своей. И под-
несла наши соединенные пальцы к железным прутьям решетки.  Потек вонючий
дым,  закапал расплавленный металл. Соединенные наши руки - это, братцы,
сила. Решетка вывалилась наружу.
    Я заложила два пальца в рот и свистнула так, что листья посыпались с
акаций больничного садика.  Пусть еще спасибо скажут,  что я  им  вообще
этот желтый домик за высоким забором не разваляла.
    Через несколько мгновений верная моя метла из омелы круто спикирова-
ла из поднебесья и зависла на уровне  подоконника.  -  Давай,  Дар,  са-
дись...  Не бойся... А он и не думал бояться. Правда, сел по-дамски, бо-
ком. Ну, это с непривычки.
    Напоследок я оглянулась на до смерти перепуганную санитарку. Она си-
дела  на  кафеле пола,  зажав в руке мочалку и шевелила губами.  Молитву
вспомнила, что ли?
    - А ты,  тетенька,  уходи отсюда.  Коль еще молитву помнишь,  так не
место тебе тут.
    Умница Стае  - не закрыл окно в мансарде.  Мне было бы несколько не-
ловко приземляться во дворе с абсолютно голым Даром,  а потом вести  его
по лестнице наверх.
    Согласитесь, соседи могли не понять. А так нас никто и не увидел.
    Я завернула Дара в одеяло,  напоила горячим сладким чаем.  Позвонила
Стасу - пусть принесет какую-нибудь рубашку и штаны.  К  утру.  И  пусть
Саньку приводит. Будем совет держать.
    Я села рядом с Даром,  обняла его голову,  прижала к груди,  шептала
что-то,  вязала слова бездумно - лишь бы голос мой звучал ровно и ласко-
во, баюкая и успокаивая.
    Он тыкался мне в шею жаркими сухими губами, всхлипывал и что-то бор-
мотал, суетливо двигался, отыскивая удобное положение тела. Потом затих,
прижавшись ко мне.  Голова опущена, руки сложены у груди, ноги подобраны
к животу...  Поза младенца в чреве матери.  Самая безопасная,  бессозна-
тельно найденная поза...
    Бедный мой,  бедный... Я поцеловала зажмуренные веки. Дар вздрогнул.
Потом тихо-тихо руки его поползли по моим плечам. Лицо окрасилось румян-
цем,  затрепетали крылья ноздрей.  Дар принялся исступленно целовать мои
щеки,  тыкаясь губами наощупь - глаз он не открывал.  Его горячие пальцы
мяли мои плечи,  как глину, может быть желая вылепить из моего тела дру-
гое - любимое, памятное. Ведь глаз он не открывал... Да и вообще вряд ли
сознавал, что делал.
    Дрожащие руки Дара робко скользнули вниз и замерли,  боясь окрика, а
то и удара. Эх, дружочек... Это, пожалуй, единственное, что я сейчас мо-
гу для тебя сделать...  Так бывает.  Форма дружеской помощи, и это вовсе
не цинизм.  Мы ведь друзья.  И не могу я отказать тебе в том,  что  тебе
сейчас нужно, а у меня как раз имеется. Свинство это будет, и не по-дру-
жески. Так что...
    Дар ровно дышал у меня на плече, и лицо его было спокойным. А я сно-
ва не могла уснуть, лежала, глядя в потолок без мыслей, без надежды.
    Перед рассветом небесная синева загустела,  звезды вспыхнули ярче. С
востока просочился свет, стал расти, шириться, наливаться яростным блес-
ком. Кровавая-заря. Это к ветру.
    Я осторожно положила голову Дара на подушку и вылезла из-под одеяла.
Пусть лучше он,  когда проснется,  не помнит о происшедшем. А то начнет-
ся... комплекс вины, угрызения совести, неловкости всякие. Ему нужно хо-
рошо поесть.  Я приготовлю крепкий бульон, бифштекс с кровью. А еще пол-
ный стакан виноградного сока. И орехи.
    В комнате послышалось движение.  Я выглянула.  Дар сидел на постели,
завернувшись в простыню и недоуменно разглядывал стены моего жилища. Вид
у него был совершенно здоровый,  а глаза - определенно голодные.  - При-
вет! Завтракать будешь?
    - И еще как буду... А где моя одежда? И как я сюда попал?
    Я присела на край кушетки и взъерошила волосы Дара.  Между  пальцами
шелковисто скользнула совершенно седая прядь.  - Ты,  что ли,  ничего не
помнишь? - Нет, ну почему... Ну, я... это... - и вдруг страшно смутился,
покраснев кирпично, огнедышаще. - Я дурак, да, Оля? - Это еще с чего?
    - Я травился...  пижон, мальчишка, ой, позорище... - Дар ткнулся но-
сом в подушку и застонал.
    - Брось,  Дар.  Бывает. Проехали. Захочешь - потом обсудим, годочков
через пять. Сейчас, поверь мне, не стоит. Ну, а дальше что - помнишь?
    - Дальше?  Спуталось как-то.  Отрывками - больница вроде...  Я был в
больнице? - Был, был.
    - В психушке? - вдруг с острым интересом спросил он и принялся расс-
матривать сгибы локтей, выискивая, очевидно, следы уколов.
    - Ну, видишь ли... в психушке, можно сказать, тоже был...
    - И что? Неужели меня выписали? А какое сегодня число?
    - Не то чтобы выписали...  Число сегодня третье.  Только,  знаешь, я
подумала: ну чего тебе там делать? Ни родных, ни знакомых. Скучно. Вот я
тебя и забрала.
    Дар нюхом учуял приключение,  глаза его заблестели,  и он затормошил
меня:
    - Ну! Ну! Я же знаю! Чего ты там натворила? - Ничего я не натворила.
Договорилась  со знакомыми ребятами из "Скорой",  надела халат и стетос-
коп,  сделала умное лицо и явилась в клинику.  Вошла через  черный  ход.
Смотрю: санитарка тебя ведет по коридору. Я ей этак строго: больного пе-
ревозим в другую клинику,  будьте добры проводить в машину.  Она и  рада
стараться. Так что ребята нас прямо до дому довезли. Чистый вестерн! По-
хищение младенца!
    Дар посмотрел на меня с сомнением.  Я честно выдержала его вопрошаю-
щий взгляд,  в котором бродили какие-то неясные ему самому воспоминания.
Ничего, все нормально. Если и вспомнит, спишет на бред.
    Дар завтракал на кухне, а я порхала вокруг него с тарелками, тареля-
вочками,  тарелющечками.  Потом  мы пили сок и неспешно беседовали.  Дар
бездумно водил фломастером по бумажной салфетке.  Я осторожно покосилась
на рисунок. На вафельной бумаге была изображена женщина с развевающимися
волосами, летящая на метле.
    Сердце на мгновение Замерло,  потом зачастило по ребрам.  Я облизала
вдруг пересохшие губы и с деланным равнодушием поинтересовалась:  - Чего
это ты нацарапал?  Маргарита,  что ли?  Дар удивленно посмотрел на  свое
произведение,  словно только сейчас сообразив, что во время разговора он
рисовал.
    - Что?  А...  ну да,  кажется, Маргарита. Рисунок я потом потихоньку
стянула, чтобы не мозолил Дару глаза. Зачем мне ассоциативные связи, мо-
гущие родиться в его мозгу...
    Стае и Санька появились очень рано, еще и дворники сны досматривали.
В руках у Саньки был тощий рюкзак,  который он осторожно поставил у две-
ри.  Стае в большом цветастом пакете принес одежку для Дара, и тот нако-
нец  смог расстаться со своим древнеримским одеянием - намотанной вокруг
торса простыней.
    Я угостила ребят соком. Они выпили его молча, опустив глаза долу. Мы
не разговаривали - все,  в общем,  было ясно.  Как-то вот так, ничего не
обсуждая, все мы пришли к одной и той же мысли.
    А поэтому вышли мы на тихую Сиреневую удочку,  пересекли Почтовую  и
Госпитальную, прошли через пустынную площадь, поднялись в горку, неспеш-
но проследовали Старым городом и оказались на склоне пологого холма.
    Здесь кончался город.  Дальше - рыжая выгоревшая степь,  по  которой
вьется белая медовая тропинка,  вьется,  теряясь у горизонта,  где синей
грозовой тучей лежат горы.
    - Ну,  что ж... - я и Стае пожали друзьям руки. Стае сунул Санечке в
карман сигареты и зажигалку, я - немного денег.
    И они пошли. Спустились с холма и побрели белой тропкой, уходящей за
край земли.
    Мы долго смотрели им вслед,  пока могли различать две чуть сгорблен-
ные фигурки.
    А потом вернулись в город и молча слонялись по улицам, ожидая откры-
тия кофейни на Архивном спуске.  Тетя Нина налила нам по глиняной кружке
кофе,  но пить его уже не хотелось, и так во рту было горько. Стае огля-
делся и,  жалко улыбнувшись,  сказал:  - А вот там, у окна, было любимое
место Дара... - Да брось ты. Вернется, куда он денется. Мы тут еще такое
шумство устроим...
    - Не знаю.  У меня почему-то такое чувство,  будто мы  проводили  их
навсегда.
    - Перестань. Нельзя нам навсегда. Этак мы все разбежимся. И кто. тут
останется? Эти два поэта да издательский боров?
    - Что ты несешь?  Какой боров?  Какие поэты? - Да это я так... фигу-
рально... - Кстати... Следствие будет. - Чего?
    - Ну ты,  мать,  совсем уже.  Дара из клиники ты похитила? Санитарка
тебя там видела?  Вот и соображай.  Мне стало как-то  злобно  весело.  -
Следствие?  Давай следствие.  Воображаю! Да если санитарка им расскажет,
как она меня видела, ее самое в психушку запрут!
    - Ой, темнишь ты что-то, и я тебя совсем не понимаю...
    - Плюнь,  Стае. А давай мы лучше с тобой закатимся на побережье. От-
дыхать-то тоже надо!
    - Наконец хоть одна здравая мысль. Если поторопимся, успеем на один-
надцатичасовой троллейбус.
    - Вот и славно. Беги за билетами, а я - домой, за купальником. Завт-
рак брать?
    - Не надо!  Сезон кончился,  теперь на побережье перекусить свободно
можно.
    Дома я лихорадочно собиралась. Кинула в пляжную сумку купальник, по-
лотенце,  резиновые тапки... и вдруг руки мои опустились, хлынули слезы,
и я повалилась на свою кушетку.  Отчетливо встала передо  мною  картина:
сожженная степь,  белая тропа,  блестящая, как лезвие ножа, и две фигур-
ки... Ох, мальчишки!
    Вы вернетесь.  Вы обязательно вернетесь.  Но только не дай  мне  бог
сквозь милые ваши,  любимые черты вдруг увидеть другие: старшего уполно-
моченного,  например,  или его серенького напарника, или моего издатель-
ского знакомца... Оставайтесь собой, мальчишки.
    Полыхнуло синим пламенем,  ударило волной кипящего воздуха, и на под
мансарды с грохотом свалился роскошный письменный  стол  начальницы  ли-
цейской канцелярии.  Сама начальница в неизменном синем костюме невозму-
тимо восседала за столом.  Сколько ее помню - всегда вот так:  сидит  за
столом,  выложив локти,  в руке вечный "паркер",  в другой - надкусанное
яблоко.
    - Прекрати реветь,  молчи, слушай! - гремнуда она на меня. - Что это
еще за самоедство? Ты ни в чем не виновата, никто тебя винить и не соби-
рается.  Подотри сопли,  соберись и работай!  У тебя вон еще два десятка
гавриков. Понимаю, что тяжело. Пришлю помощницу.
    Снова порыв ветра,  и начальница канцелярии исчезла.  Ну, за заботу,
конечно, спасибо, не забывают все-таки. А вот помощница... черт его зна-
ет. Пришлют какую-нибудь грымзу, работай с ней потом.
    Троллейбус тяжело  мотался  по  горному серпантину,  и сердце иногда
уходило в пятки - я впервые ехала по такой дороге.  А ну как загремим...
костей же не соберешь.  Кипарисы мне не понравились - напоминали могиль-
ные обелиски на заброшенном кладбище.  Невразумительное какое-то дерево,
ненастоящее.  Декорация из плохой провинциальной пьесы. А море было теп-
лым!  И шастала в нем рыбья мелочь,  маленькие крабики сновали на мелко-
водье, бродили стайками прозрачные креветки, и на отмели блестел черепа-
ховый гребень, потерянный моей зеленоокой сестрой нереидой.
    Я с разбегу бухнулась в воду. "...в мировом океане. И в каждой капле
будет он..." Матвей! Я вылетела из воды, словно крапивой стегнули. И мне
почудилась улыбка Матвея сквозь зеленоватую толщу. Он всегда так улыбал-
ся... словно