л ему  выпить  вина,  но  он  снова
отказался, а я подумал, что он,  наверно,  так  же  изнуряет  себя,  когда
исповедуется своему начальству. Я не его  исповедник,  и  мне  нечего  ему
прощать. Я не видел грехов. Я видел только жизнь, а  жизнь  никому  нельзя
простить. И советовать я ему ничего не мог. Кто имеет право давать советы?
Он не сказал ничего и вместе с тем сказал так много, воскликнув:
   - Она же моя мать, он же мой отец!
   Так я узнал, что они в Риме, мои родители, мой брат Дитрих, тетя и дядя
Юдеян; оказывается, он жив, и это Адольф сидит в моей комнате, хотя  и  не
совсем такой, каким казался мне раньше, ведь  одежда  священника  отделила
его от нас, он освободился, но я  не  хотел  знать,  какой  ценой,  я  сам
освободился от них и тоже не хотел знать,  какой  ценой.  Куда  же  теперь
бежать, раз они и здесь преследуют меня? Адольф уже встретил  их,  вернее,
свою мать, которая, по его словам, произвела на него ужасное  впечатление.
И когда он сказал мне: "Это мой отец, это моя мать", я не  хотел  об  этом
слышать. Больше  не  хотел.  Я  освободился  от  них.  Я  чувствовал  себя
свободным. Я верил, что освободился, и желал остаться свободным,  и  я  не
был христианином.  Но  не  так,  как  дядя  Юдеян,  который  тоже  не  был
христианином, я не был врагом христиан,  я  только  не  ходил  в  церковь,
вернее, я ходил по церквам, и немало, но не ради церковной службы, а  если
и шел к церковной службе, то не  к  их  службе,  не  к  той,  которую  они
признавали. Но раз Адольф был христианином и священником, то он знал слово
божье, знал, что надо оставить отца своего и матерь свою, - разве он их не
оставил?
   Адольф закрыл лицо руками. Он рассказывал мне о последних днях военного
училища,  о   последних   днях   этой   цитадели   национал-социалистского
воспитания, где из нас готовили пушечное мясо и откуда  фюрер  рассчитывал
получить пополнение. Нас и раньше обучали бросать ручные гранаты,  учебные
гранаты, взрывавшиеся на школьном лугу с оглушительным треском и вспышками
пламени, а им стали потом давать настоящие боевые гранаты,  ребята  вешали
их на поясной ремень, но для всех гранат  не  хватало,  и  в  ход  пустили
старые, уже ненадежные трофейные гранаты греческого  производства;  одного
парня граната разорвала на куски; спусковой  шнур  зацепился  за  плечевой
ремень портупеи, и, когда он двинулся с места, граната взорвалась, так, во
всяком  случае,  объяснили  им  наставники;  потом  они  роздали   ребятам
винтовки, трофейные  винтовки,  захваченные  в  дни  былых  побед,  с  уже
заржавевшими стволами,  и  ребята  должны  были  вместе  со  стариками  из
фольксштурма  защищать  орлиное  гнездо,  убежище  разбитых,  но  все  еще
кровожадных богов; однако, на их счастье, боги стали пожирать друг друга и
обезумели еще до своей смерти,  а  старички  из  фольксштурма  улизнули  в
соседние  леса  и  горы  или  попрятались  в  погребах  и  на   сеновалах,
молодцеватые наставники же шныряли туда  и  сюда,  как  мыши,  настал  час
расплаты за сало, которое они съели, -  теперь  они  попали  в  мышеловку,
сидели в прочной клетке, которую сами усердно  помогали  сооружать;  затем
стало известно, что пойдет еще один поезд,  и  воспитатели  послали  ребят
домой, без винтовок и ручных гранат, но в коричневой форме,  а  домой  уже
нельзя было попасть, дом остался только в воспоминаниях. Их поезд недалеко
ушел. Его обстреляла штурмовая авиация.  Как  разъяренные  шершни,  жалили
пули сквозь стекла, сквозь жесть и дерево вагонов. Адольфа не  задело,  но
поезд так и остался на месте, словно неподвижный,  пригвожденный  к  земле
червяк. Юнцы двинулись дальше пешком  по  железнодорожной  насыпи,  галька
сыпалась из-под ног, они спотыкались о шпалы,  потом  они  увидели  другой
поезд, также застрявший в пути, в  нем  были  заключенные  из  концлагеря.
Скелеты глядели на ребят. Мертвецы глядели на  них.  Мальчикам,  одетым  в
коричневую нацистскую форму, стало страшно. Однако они и  сами  не  знали,
чего они боятся. Они же маленькие германцы! И даже  избранные,  отмеченные
свыше! Но они боязливо шептали:
   - Это из концлагеря! Это евреи! - И потом, озираясь, шептали: -  А  где
же наши, где охрана?
   Но никакой охраны уже не было,  поезд  прочно  застрял  между  лесом  и
лугом; стоял весенний день, цвели первые цветы,  порхали  первые  бабочки,
дети в коричневых куртках стояли одни перед заключенными в синей с  белым,
полосатой арестантской  одежде,  скелеты  и  мертвецы  глубокими  глазными
впадинами глядели как  бы  сквозь  нацистских  юнцов,  и  мальчикам  вдруг
почудилось, что они сами стали бесплотными, что у них даже  скелетов  нет,
как будто каждый всего-навсего это  коричневая  куртка,  которая  по  воле
злого волшебника повисла в весеннем воздухе. Мальчики бросились  бежать  с
насыпи в лес. Они не остались вместе. Они рассеялись. Безмолвно разошлись.
Ни одна рука не поднялась, никто не крикнул: "Хайль Гитлер!"
   Адольф опустился возле какого-то куста на траву, он не знал,  куда  ему
идти. Между тем в кустарнике пряталось  привидение,  и  оно  наблюдало  за
Адольфом. Привидение было сверстником Адольфа, но оно весило вдвое меньше.
Адольф плакал.  Ему  всегда  запрещали  плакать.  "Германский  мальчик  не
плачет", - уверяли родители и воспитатели. Сейчас Адольф плакал. Но он сам
не знал, почему плачет. Может быть, потому, что впервые остался один и  не
было никого, кто мог бы сказать: "Германский  мальчик  не  плачет".  Когда
привидение заметило, что Адольф плачет,  оно  схватило  дубинку,  лежавшую
рядом, и выскочило из-за  куста  -  трясущееся,  изможденное  создание,  с
иссеченной розгами кожей, наголо  остриженной  головой  младенца  и  лицом
мертвеца; привидение в  полосатой  арестантской  куртке  подняло  дубинку,
большой костлявый нос торчал на лице умирающего голодной  смертью;  Адольф
Юдеян взглянул на нападающего и впервые увидел живого еврея - хотя и  этот
еврей был  едва  жив,  -  привидение  подняло  дрожащей  рукой  дубинку  и
потребовало  хлеба.  Адольф  развязал  рюкзак,  там  были  хлеб,  колбаса,
маргарин - их походный паек - и, как ни  странно,  даже  полкило  миндаля,
просто потому, что на складе случайно оказался  миндаль.  Адольф  протянул
все это привидению, оно рвануло к себе рюкзак, уселось неподалеку и  стало
запихивать в  рот  большие  куски  хлеба  и  колбасы.  Адольф  смотрел  на
привидение. Он ни о чем не думал. Совсем  не  думал.  В  его  голове  была
абсолютная пустота, казалось, будто все, что он до сих пор  учил,  все,  о
чем он думал раньше, выброшено, может  быть  чтобы  освободить  место  для
новых мыслей и нового учения, но было еще неясно, так ли это. А  пока  его
голова была пуста, пуста,  как  воздушный  шар,  повисший  над  луговиной.
Привидение, заметив, что Адольф смотрит  на  него,  бросило  ему  хлеба  и
колбасы и крикнуло:
   - Ешь тоже! Хватит обоим.
   И Адольф стал есть, не чувствуя ни голода,  ни  вкуса  пищи,  но  и  не
испытывая отвращения. Когда  тот,  другой,  увидал,  что  Адольф  ест,  он
подошел ближе. Он подсел к Адольфу.  Миндаль  они  ели  вместе.  Фунтик  с
миндалем лежал между ними, и оба с рассеянным видом запускали в него руку.
   - Теперь придут американцы, - сказал еврейский  подросток.  -  Куда  ты
направляешься? - спросил он.
   - Сам не знаю, - ответил Адольф.
   - Ты нацист?
   - Мой отец - да.
   - А мои родные умерли, - сказал еврейский мальчик.
   Тогда и Адольф решил, что его отец тоже умер, должен  был  умереть,  но
его не трогало, что отец умер. Когда он плакал, то оплакивал самого себя и
даже не только себя, он не знал, почему плачет, может быть,  он  оплакивал
весь мир, но не отца. Разве он не любил его? Этого Адольф не  знал.  Разве
он его ненавидел? Едва ли. Он всегда смотрел на него как на икону, как  на
нацистскую партийную икону, но она его  не  трогала.  Еврейского  мальчика
стошнило. Вылетели обратно хлеб, колбаса, маргарин, вылетел миндаль.  Зубы
его стучали, и казалось, это стучат кости, выпирающие из-под бледной кожи.
Адольф снял свою коричневую куртку и накинул на  плечи  подростку.  Он  не
знал, почему он это сделал. Он сделал это не из сострадания. Не из  любви.
И даже не от стыда отдал  он  куртку.  Просто  ему  показалось,  что  того
знобит.  Потом  они  поменялись  куртками.  И   Адольф   надел   полосатую
арестантскую куртку с желтой звездой.  Это  взволновало  его.  Сердце  так
заколотилось, что он чувствовал, как пульсирует кровь в  артериях.  Куртка
жгла его. Он чувствовал, как она жжет. Вскоре  со  стороны  шоссе  донесся
грохот.
   - Танки, - сказал Адольф.
   - Американцы, - прошептал другой. Жизнь его была теперь спасена, но  он
был слишком слаб, чтобы доползти до танков. А как же Адольф? Кончалась  ли
на этом его жизнь, разбил ли ее этот поток, эта армия, которая с  грохотом
и скрежетом двигалась  по  немецкой  земле?  Мальчики  легли  на  траву  и
укрылись ветками. Этой ночью они лежали вместе, согревая друг друга. Утром
они пошли в деревню. Еврейский подросток решил разыскать  американцев.  Он
сказал:
   - Пошли вместе!
   Но Адольф не пошел с ним, ему незачем было отыскивать  американцев.  Он
брел по деревне. На него пялили глаза: юноша в  черных  военных  брюках  с
красным кантом,  со  стриженной  по-солдатски  головой  и  в  арестантской
куртке. Он вошел и сел на скамью в деревенской  церкви.  Вошел  и  сел  на
скамью в деревенской церкви оттого, что двери ее были открыты, оттого, что
больше нигде не было открытых дверей, оттого, что он падал от усталости  и
не знал, куда ему податься.  Здесь  его  нашел  священник.  Он  нашел  его
спящим. Может быть, так было суждено?  Может  быть,  это  перст  божий?  В
воскресенье священник в своей проповеди сказал:
   - Истинно, истинно  говорю  вам:  слушающий  слово  мое  и  верующий  в
пославшего меня имеет жизнь вечную и  не  предстанет  пред  судом,  а  уже
пришел от смерти к жизни. Истинно, истинно говорю вам: придет  час,  и  он
пришел уже, когда мертвые услышат глас сына божьего и те, кто внемлет ему,
будут жить.
   Хотелось ли Адольфу жить? Хотелось ли  ему  предстать  перед  судом?  В
церкви были  женщины  и  беженцы,  были  и  мужчины,  поспешно  натянувшие
гражданское  платье,  чтобы  избежать  плена.   В   церкви   оказались   и
американские солдаты, они прислонили свои карабины к церковным  скамьям  и
держали молитвенно сложенные руки на стальных касках.  Они  сберегли  свою
жизнь. Они называли себя освободителями. Они  явились  из-за  океана.  Это
были крестоносцы. В нацистских школах Адольфу Юдеяну приходилось слышать о
крестовых походах, но его  наставники  неодобрительно  отзывались  о  них.
Наставники  проповедовали  завоевание  земли,  а  не  далеких  небес.  Они
считали, что не стоит отвоевывать  гроб  господень,  однако  гробы  их  не
пугали. Адольф больше не верил своим  воспитателям.  Он  больше  не  верил
людям. Он решил служить всевышнему. Богу отцу, и сыну, и святому духу.


   Ему не хотелось умирать. Но он чувствовал близость смерти. И  ему  было
страшно.  Юдеян  сел   в   автомобиль,   поданный   его   верноподданными,
вольноотпущенниками, но не отпущенными на волю слугами, это  была  изрядно
потрепанная колымага, почти фронтовая. Они ехали в боевой обстановке,  они
были разведдозором и наступали. В  каком  же  направлении  они  наступали?
Направление было безразлично. Важно было наступать. Юдеян приказал:
   - На вокзал.
   Он не знал, что ему делать  на  вокзале.  Но  вокзал  был  определенной
целью. Он был  объектом.  Там  можно  было  спрятаться.  Там  можно  найти
укрытие. Можно бесследно исчезнуть,  уехать,  снова  пропасть  без  вести,
снова  умереть,  не  умирая.  Юдеян  мог  стать  легендой,  как   "Летучий
голландец", и Ева гордилась бы  им.  Вокзал  находился  поблизости.  Юдеян
сидел рядом с шофером, другой парень устроился на заднем сиденье,  за  его
спиной. Однако Юдеян заметил, что машина идет не к вокзалу,  они  петляли,
мчались вперед, сворачивали, кружили, словно что-то отыскивая, - вероятно,
они высматривали подходящий закоулок или тупик, глухие места, удобные  для
убийства, а может быть, они искали  шумные  улицы,  где  грохотал  уличный
транспорт и где одинокий выстрел не привлек бы внимания; они действительно
вообразили, что Юдеян уплатит по чужому счету, болваны, они полагали,  что
поймали его в свои сети; но Юдеян прекрасно разбирался в ситуации, вот так
же ездил он в лес, выполняя приговор фемы; ударить сзади или выстрелить  в
спину, забрать у покойника бумажник, распахнуть дверцу машины и  выбросить
труп к чертям собачьим; он в этом прекрасно разбирался,  и  таков  был,  в
конце концов,  приказ  фюрера  -  уложить  на  месте  начальника,  который
изменил, который капитулировал; это был приказ для каждого,  особенно  для
вот таких, австрийских эсэсовцев, единокровной гвардии фюрера; но Юдеян не
изменил, не капитулировал и страх чувствовал только в Риме, этом проклятом
поповском логове, он чувствовал страх, но не был  трусом,  и  с  ним  этот
номер не пройдет; они мечтали на его деньги пойти в бордель, но  Юдеян  не
даст им расстрелять себя при попытке к бегству, он сам изобрел этот прием,
и его не заставят бежать. Он применял тактические  обходы,  шел  окольными
дорогами, путь вел через пустыню, вехами ему служил помет шакалов, но  его
целью оставалась Германия,  его  фата-морганой  по-прежнему  была  Великая
Германия, и ничто не могло сбить его с пути - он зарычал  на  них.  Машина
мгновенно остановилась. Ветхая жесть еще  дрожала.  Юдеян  с  наслаждением
орал на них. Они же  его  солдаты,  его  цепные  псы,  его  молодчики.  Он
основательно вправил им мозги. Они узнали голос своего господина.  Они  не
возражали. Они не отпирались. Они готовы были лизать ему сапоги. Он  вышел
из машины и приказал: "Кругом марш!" Они развернули машину и  дали  полный
газ. Их путь вел в Валгаллу. Юдеян охотно приказал бы  им  явиться  в  его
распоряжение. Но куда бы он приказал им явиться?  Прямо  в  ад?  Юдеян  не
верил в ад. Он уже взрослый. Его уже  просветили.  Никакого  ада  нет.  Им
только пугают  детей.  Черт  был  просто  черным  подручным  у  попов.  Им
оставалось только явиться в распоряжение смерти - надежного друга, верного
сподвижника, смерти, которой так боялся маленький Готлиб, а  Юдеян,  храня
верность школьной песне об  Андреасе  Гофере,  которую  разучил  маленький
Готлиб, не раз посылал смерть в долину, и не только в долину.
   Впереди оказался туннель. Он манил Юдеяна. Юдеян вбежал туда, его точно
втянуло. Он снова вошел в ворота подземного мира. Это был вход  в  царство
мертвых. Туннель,  прямой  и  прохладный,  как  бы  канализационная  труба
городского транспорта, здесь громыхали автобусы, а неоновые лампы изливали
в эту преисподнюю мертвенный свет. Вот  где  они  хотели  застрелить  его.
Инстинкт не обманул Юдеяна, он выскочил из машины в последнюю  минуту.  Он
стремительно  зашагал  по  узкому  тротуарчику,  тянувшемуся  вдоль  стены
туннеля. Ему чудилось, что он вошел  в  свою  могилу.  Это  была  длинная,
выложенная кафелем, гигиеническая могила, напоминающая кухню,  холодильник
и писсуар. В морге не набивают рот землей. Землей набили рот жертве  фемы.
Жертвой был тогда молодой  человек.  И  Юдеян  был  еще  молодым.  Жертвой
оказался его товарищ. Полевые лопаты быстро закопали жертву. Да  и  другие
наглотались земли. В Польше, в России,  на  Украине  многим  заткнули  рот
землей. Сначала их заставляли вырыть себе могилу. Потом раздеться.  Голыми
стояли  они  у  своей  могилы.  Фотоснимки  отсылались  в  самые   высокие
инстанции, их передавали друг  другу,  их  рассматривали  за  завтраком  и
непристойно острили. Зачатие и смерть, обручение со смертью - это древний,
очень древний миф. На место казни отправляли профессора -  специалиста  по
расовой теории, доцента, знатока истории  нравов,  чтобы  изучить  половые
реакции в минуту смерти. Фотоснимки  публиковались  в  "Штюрмере".  Газету
вывешивали на школьном  заборе.  Восьмилетние  читали.  Восемнадцатилетние
убивали.  Тела,  изрешеченные  пулями,  заполняла   могилы.   Истерзанные,
обесчещенные жертвы и бесчестные насильники, а  надо  всем  этим  -  небо.
Следующие засыпали могилы землей. Земля была и над Юдеяном:  над  туннелем
находился сад на Квиринальском холме. Римские папы прогуливались по  этому
саду. Римские папы молились в этом саду. Их молитвы не  были  услышаны,  и
чего они, собственно говоря, требовали от господа  бога?  Две  тысячи  лет
христианского просветительства, а кончилось все Юдеяном!  Зачем  же  тогда
было изгонять старых богов? "Не убий!"  Разве  эта  заповедь  звучала  под
сводами туннеля? Pontifex maximus [верховный жрец (лат.)] в  древнем  Риме
не знал этой заповеди. Он охотно смотрел бои гладиаторов. Pontifex maximus
в новом Риме был слугой декалога, он приказал проповедовать эту  заповедь,
повелел соблюдать ее. Но  разве  после  этого  перестали  убивать?  А  сам
пастырь христианского стада,  сам  Он  хотя  бы  отвернулся  от  убийства,
признался перед всем миром:  "Видите,  я  бессилен,  они  убивают  вопреки
заповеди божьей, вопреки слову своего пастыря"? Так будьте же  справедливы
к Юдеяну! - отдавалось эхом под сводами туннеля. Маленького Готлиба  учили
в школе, что и папы вступали в, союз со  смертью,  и  было  время,  причем
совсем не так давно, когда папы давали работу  даже  палачам,  даже  таким
людям, как Юдеян, а скольким полководцам воздавали честь  римские  лапы  и
сколько раз благословляли их победоносные знамена! Будьте же справедливы к
Юдеяну! Короли  тоже  разгуливали  по  саду  Квиринала,  любуясь  красками
заката. Короли не были так  импозантны,  как  папы;  Юдеяну  они  все  еще
представлялись в  виде  карикатур  на  страницах  юмористических  журналов
времен первой мировой войны - маленький Готлиб тогда еще  только  научился
читать; "на карикатурах короли выглядели тщедушными, измена была  написана
у них на лице, а рука боязливо сжимала ручку зонтика. Разве и Чемберлен не
ходил с зонтиком, эта комическая  фигура,  этот  миротворец,  собиравшийся
отнять у фюрера войну; короли и их дипломаты просто жалкие  фехтовальщики,
сражающиеся зонтиками против грозовых туч судьбы. Юдеян  против  зонтиков.
Маленькому  Готлибу  хотелось  стать  настоящим  мужчиной,  ой  решил   не
подчиняться ни отцу-учителю,  ни  отцу  небесному.  Настоящие  мужчины  не
боятся никакой непогоды, они презирают ярость небес. Настоящие мужчины под
градом пуль идут во весь рост навстречу врагу, их не пугает огненный шквал
- так представлялось маленькому  Готлибу,  так  будьте  же  справедливы  к
Юдеяну! Фары автомобилей светились в туннеле, как  глаза  огромных  хищных
зверей. Но хищники не угрожали Юдеяну. Они гнались за другой добычей.  Псы
ада не загрызли Юдеяна. Они преследовали другую дичь. Юдеян дошел до конца
туннеля. Преисподняя выпустила его  на  волю.  Он  достиг  выхода.  Могила
отпустила его. Царство мертвых выплюнуло его.
   Он стоял в начале виа дель Лаваторе. Улица была тиха  и  пустынна.  Уже
спустилась теплая ночь. Но в другом конце улицы раздавалось пение,  и  оно
манило Юдеяна.


   Я хотел затворить окна, хотел захлопнуть деревянные ставни,  иссушенные
солнцем, изрядно потрепанные ветром, я хотел плотно закрыть их, потому что
Вавилон разрушен, на площади уже не говорят на  двунадесяти  языках,  один
язык заглушил  все  остальные:  немецкий  женский  хор  стоял  у  грота  с
колоннами, прямо под богами и полубогами, перед  сказочными  существами  в
барочных одеждах, перед древним окаменевшим мифом, перед водой из римского
водопровода, женский хор был залит лучами прожекторов и пел "У заставы,  у
колодца липа шелестела", хор пел свою песню посреди Рима,  посреди  ночной
темноты, никакая липа не шелестела над ними,  нигде,  куда  ни  глянь,  не
увидишь ни деревца, но они там, внизу, у фонтана оставались верными  себе,
оставались верными сво