раняют. Подарил ли  я  ему  радость?  Я  не  мог  дарить  радость.
Существуют только иллюзии, блуждающие огни мгновений. Я вышел на перрон. У
перрона стоял поезд, готовый  к  отправке.  Вагоны  третьего  класса  были
переполнены. В первом классе сидел худой человек. Или это  я  сам  сижу  в
первом классе? Может быть, он плохой человек. Или это я плохой человек?  У
меня не было желания ехать в переполненном  третьем  классе.  Флоренция  -
Бернер - Мюнхен. Привлекал ли меня этот маршрут? Он не привлекал  меня.  Я
отправился в парикмахерскую,  она  находится  под  вокзалом  и  напоминает
освещенную неоновыми лампами пещеру. Нимфы  этого  грота  делали  мужчинам
маникюр.  Я  люблю  римские  парикмахерские.  Я  люблю  римлян.   Ежечасно
заботятся они о своей красоте. Здесь мужчин завивают, бреют, укладывают им
волосы, делают  маникюр,  массируют,  мажут  помадой,  поливают  туалетной
водой, - они  сидят  торжественно-серьезные  в  сетках  для  завивки,  под
блестящими колпаками для сушки головы, электрические токи  пронизывают  их
волосы. Мне ничего не было нужно,  и  я  от  скуки  попросил  сделать  мне
компресс. Мое лицо накрыли горячим полотенцем,  от  которого  шел  пар,  и
грезы  мои  стали  горячими.  Я  был  Петронием,  поэтом,  и  беседовал  в
общественных банях с  мудрецами  и  мальчиками,  мы  лежали  на  мраморных
ступенях паровой бани и  говорили  о  бессмертии  души,  пол  был  искусно
выложен мозаикой, всюду изображения Зевса: Зевс -  орел,  Зевс  -  лебедь,
Зевс - бык, Зевс - золотой дождь, - но мозаика была сделана рабом. К моему
лицу приложили полотенце, намоченное в  ледяной  воде,  я  был  Петронием,
поэтом, я наслаждался речами мудрецов и красотою мальчиков, и я знал,  что
бессмертия не существует, а красота  -  тление,  и  знал,  что  Нерон  был
склонен к размышлению, и  знал,  в  каком  месте  нужно  вскрыть  вену,  -
последняя мраморная ступенька была холодной. Я ушел из  парикмахерской,  я
не стал красивым, я отправился в зал ожидания и выпил граппы,  оттого  что
ее рекомендовал Хемингуэй, и опять она напомнила  мне  по  вкусу  немецкую
сивуху времен инфляции. В большом газетном киоске я купил газету. Крепость
в джунглях пала. Участники Женевского  совещания  разъезжались.  Моя  юная
коммунистка с красным галстуком гордо шла через Рим. Она не уезжала. Зачем
ей уезжать? Она же  у  себя  дома.  Заголовок  в  газете  гласил  "Что  же
дальше?".
   Кюренберг звонил многим,  он  говорил  с  критиками  и  чиновниками  от
искусства,  говорил  с  антрепренерами  и  с  организаторами  конкурса,  с
учредителями  премий  и  с  членами  жюри,  это  была  политика,  искусная
дипломатия, каждый деятель напускал на себя загадочность и  важность.  Все
же Кюренберг своего добился, и Зигфриду присудили премию, не  целиком,  но
половину:  по  причинам  дипломатического   характера   премию   следовало
поделить. Кюренберг сказал жене, что  Зигфриду  присудили  премию,  однако
Ильзе, которая в ванной комнате пустила воду, было совершенно безразлично,
получил он премию или не получил: она не возмутилась и не обрадовалась.  И
она спросила себя:  "Неужели  я  тоже  заразилась,  заразилась  пошлостью,
заразилась упрощенным мышлением замкнутой группы,  заразилась  стандартной
враждой, грубой нелепицей круговой поруки,  как  они  это  называют,  и  я
только потому против Зигфрида и его музыки, что  он  принадлежит  к  такой
семье? Он несчастлив в своей среде. И я знаю, что он порвал с ней.  Почему
же, глядя на него, я вижу его семью?" И она подумала: "Я не  хочу  никакой
мести, никогда не хотела, месть нечистоплотна, но я  не  хочу,  чтобы  мне
напоминали о прошлом, я не могу выносить  таких  напоминаний,  а  Зигфрид,
хоть и не виноват, напоминает мне об этом прошлом, напоминает,  и  я  вижу
убийц". Ванна наполнилась до краев, но  вода  оказалась  слишком  горячей.
Ильза Кюренберг погасила в ванной свет.  Она  распахнула  окно.  Она  была
нагая. Она любила ходить по комнате нагой. И нагой стала она перед  окном.
Ветер коснулся  ее.  Ветер  охватил,  словно  форма,  ее  крепкое,  хорошо
сохранившееся тело. Это крепкое тело крепко стояло на  крепком  полу.  Она
выстояла. Она устояла перед бурей. Ветер не умчит ее. И все-таки что-то  в
ней жаждало быть унесенной.


   Шампанское он допил, но хмель не пришел,  победы  кончились.  В  Юдеяне
что-то глухо закипало, он почувствовал шум и свист в ушах, пронизавший все
его тело, у него поднялось давление, он подошел к окну и  окинул  взглядом
Рим. Было время, когда он чуть не  захватил  власть  над  Римом.  Он  даже
захватил власть над тем человеком, который властвовал  в  Риме.  Муссолини
боялся Юдеяна. А теперь Рим поднес Юдеяну шелудивого кота. Какая-то  шлюха
удрала от Юдеяна. И он не может приказать расстрелять ее.  Какая-то  шлюха
удрала от Юдеяна с его сыном - священнослужителем католической церкви.  Но
Юдеян уже не мог расстрелять и священнослужителя,  он  был  лишен  власти.
Начнет ли Юдеян борьбу, чтобы снова прийти к власти?  Путь  к  власти  был
долгим. На этот раз путь будет слишком  долгим.  Теперь  он  себе  в  этом
сознался. Путь будет  слишком  долгим.  Юдеян  уже  не  видел  цели.  Цель
расплывалась. Цель заслонял багровый туман. Шлюха ускользнула от Юдеяна, а
вместо нее перед ним стояла  голая  еврейка;  еврейке  место  во  рву  для
расстрелянных, но она еще торжествует и издевается  над  ним;  голая,  она
вознеслась над Римом. Он увидел ее среди облаков.
   Они долго стояли вдвоем в уголке  под  древними  стенами  церкви  Санта
Мария дельи Ангели; не  раз  били  часы,  вопили  паровозы,  и,  вероятно,
кричала сова, но они ничего не слышали, в памяти Адольфа неожиданно  опять
прозвучала музыка Зигфрида, и тогда он коснулся лица Лауры,  словно  хотел
поймать ее улыбку,  ощутить  ее  возвышенность,  человечность,  сладостное
блаженство, потом испугался и поспешил прочь, в сумрак  ночи,  которая  не
улыбалась и должна была тянуться еще долго.


   Ангелы не явились. Ангелы с моста Ангела не отозвались  на  приглашение
древних  богов.  Они  не  перемешались  в  пляске  с  древними  богами  на
Капитолийском холме. Мне очень  хотелось,  чтобы  здесь,  между  остатками
треснувших колонн, сидел Стравинский у черного  рояля.  Вот  здесь,  среди
белых грязноватых крыльев мраморных ангелов, на  чистом  и  горном  ветру,
поднятом крыльями богов, которые были воздухом и светом, хорошо  бы  здесь
Стравинскому, сидя за  роялем  с  черным  поднятым  крылом,  сыграть  свои
"Пассакалии"; но ангелы не явились, боги попрятались,  на  небе  собрались
грозовые тучи, и Стравинский сказал только: Je salue le monde confraternel
[приветствую братский мир  (франц.)].  Для  участников  конкурса  устроили
прием в Капитолии. И мне казалось, что мы выглядим очень комичными в наших
пиджаках - и боги, спрятавшиеся в развалинах, и фавны в кустах, и нимфы  в
буйно разросшихся сорных травах, вероятно, очень смеялись. Не  они,  а  мы
были старомодны. Мы были глупы и стары, и  даже  молодые  среди  нас  были
глупы и  стары.  Кюренберг  подмигнул  мне.  Наверно,  он  хотел  сказать:
"Отнесись к этому не так уж серьезно, но все же достаточно  серьезно".  Он
считал необходимым  предоставить  антрепренерам  инициативу,  тогда  можно
будет время от времени ходить с музой музыки в  дорогой  ресторан.  Премии
раздавал мэр города. Он был коллегой моего отца, и он вручил мне  половину
премии. Он вручил мне половину премии за мою симфонию, и  я  был  изумлен,
что получил хотя бы половину; конечно, этого добился Кюренберг,  и  я  был
ему благодарен, да и отец мой будет теперь в течение целого дня  гордиться
мной, ведь мэр дал мне половину премии. Но моему отцу никогда  не  понять,
почему мэр наградил именно меня. А денежная премия была мне очень  кстати.
Я решил поехать в Африку. В Африке я напишу новую симфонию. Может быть, на
будущий год в Риме я сыграю ее ангелам: черную симфонию  черного  материка
сыграю белым римским ангелам на старом холме богов. Я знаю, Европа чернее.
Но я хочу поехать в Африку, я хочу увидеть пустыню. Мой  отец  не  поймет,
что можно поехать в Африку ради того, чтобы увидеть пустыню  и  у  пустыни
взять музыку. Мой отец не подозревает,  что  я,  как  композитор,  глубоко
предан римским ангелам. Собор отцов церкви одобрил музыку  Палестрины,  на
конкурсе признали мою музыку.


   Его сон прервала не побудка, он испуганно вздрогнул,  услышав  жалобное
мяуканье кота; в голове гудело, форт в пустыне  был  далеко,  Африка  была
далеко, Германия была еще дальше, он проснулся в Риме, затылок ломило, все
тело расслабло, он был  взбешен,  оттого  что  проснулся;  после  выпитого
шампанского и несостоявшихся побед он ощущал во  рту  вкус  парфюмерии,  и
вкус этот смешивался с чем-то кислым и едким,  с  привкусом  разрушающихся
клеток, комната плыла перед глазами, ступили и ляжки дрожали, вместе с тем
он ощущал в теле напряженность и жгучее волнение от  неутоленных  желаний.
Юдеян стал йод душ, растер тело и сказал себе на жаргоне казармы: "А ну-ка
марш с полной выкладкой, да по-пластунски через поле!", но  под  душем  он
начал потеть и никак не мог вытереть кожу досуха, все вновь  и  вновь  пот
стекал струйками, выступал бисеринками. Юдеян  задыхался,  римский  воздух
слишком расслаблял его. По всем обычаям пьянства, раз начав, следует  пить
дальше, и рекомендуется утром с похмелья прибегнуть  к  тому  же  напитку,
который ты пил  вчера  вечером,  которым  отравлен  твой  организм.  Юдеян
заказал полбутылки шампанского, шампанское - вино победителей. Он приказал
как можно сильнее  заморозить  его.  Бросил  кусочки  льда  в  бокал.  Лед
зазвенел о стекло. Рука Юдеяна дрожала.  Он  разом  выпил  бокал.  Ясность
зрения вернулась. Туман рассеялся. Он условился с Лаурой о  свидании.  Вот
что главное. Пусть даже она переспала  с  Адольфом.  Она  ему  необходима,
еврейка или не еврейка,  необходима,  чтобы  освободиться  от  мучительных
кошмаров. Он вызвал черную посольскую машину,  но  через  несколько  минут
позвонил шофер с военной выправкой и четко, без всякого трепета  в  голосе
отрапортовал, что машина нуждается в ремонте, будет готова только вечером.
Это прозвучал голос смерти. Но Юдеян не узнал его. Он выругался.


   В старинной церкви Санта Мария дельи Ангели, в божьем доме под  стенами
терм, можно было исповедаться на многих языках, и Адольф  Юдеян  опустился
на колени в исповедальне священника, говорившего по-немецки,  и  рассказал
этому священнику, понимавшему по-немецки, то, что произошло  между  ним  и
Лаурой нынче ночью возле врат этой самой церкви. Но так как  не  произошло
ничего такого, что могло  бы  вызвать  серьезный  гнев  церкви  против  ее
диакона, Адольф выслушал просто  наставление  впредь  не  подвергать  себя
соблазну и получил отпущение грехов. Сквозь решетку исповедальни он  видел
лицо своего духовника. Лицо было усталое. Адольфу очень хотелось  сказать:
"Отец мой, я несчастен". Но лицо у священника было усталое и отстраняющее.
Ведь он выслушал сегодня столько исповедей. Столько приезжало в этот город
путешественников, и они каялись в Риме в  тех  грехах,  какие  у  себя  на
родине не  решались  доверить  своему  духовнику.  Им  было  стыдно  перед
духовниками, которые знали  их.  В  Риме  их  никто  не  знал,  и  они  не
стыдились, поэтому у священника лицо и было таким усталым. Адольф  спросил
себя: "Неужели и я буду когда-нибудь сидеть  в  исповедальне  с  таким  же
усталым видом и мое лицо будет таким же отстраняющим?" Он спросил себя: "И
где будет моя исповедальня? В деревне? В  старой  деревенской  церкви  под
деревьями? Или я не призван, я  отвергнут,  отвергнут  с  самого  начала?"
Адольф хотел было сунуть деньги, данные ему Юдеяном, в  церковную  кружку,
но, протянув руки к щели, передумал. То, что он делает,  не  соответствует
его духовному сану. Ведь  он  не  доверяет  церковному  попечительству.  В
церковном попечении о бедных есть  что-то  кисловатое,  как  и  во  всяком
попечении, и оно пахнет супом для нищих; деньги растворяются  в  супе  для
нищих. А ему хотелось доставить этими деньгами настоящую радость. И Адольф
сунул грязные смятые  банкноты  в  руку  старухи,  просившей  милостыню  у
церковных дверей.
   Юдеян ждал. Он ждал на вокзале возле справочного бюро, но Лаура все  не
шла. Неужели она отложила и утреннее свидание? Или еще  лежит  в  объятиях
Адольфа? Ярость вредна. Юдеяну еще было трудно дышать. Временами перед ним
опять все заволакивало туманом, ядовитым багровым  газом.  Быть  может,  в
следующую большую войну такой туман окутает всю  землю.  Юдеян  подошел  к
буфету на колесах и спросил коньяку. Он стоял перед буфетом, словно  перед
продовольственной повозкой на поле боя. Он  залпом  выпил  рюмку  коньяку.
Багровый туман рассеялся. Юдеян посмотрел в сторону бюро, но Лауры все еще
не было. Юдеян прошел мимо газетного киоска.  Он  увидел  иллюстрированную
"Огги", висевшую на  стенде  киоска,  на  титульном  листе  был  изображен
Муссолини. Давний друг выглядел измученным, и Юдеян подумал: я тоже кажусь
сегодня измученным. Позади Муссолини стоял какой-то мужчина  в  эсэсовской
фуражке. Он стоял позади него как соглядатай, он стоял как палач. Череп на
фуражке выделялся очень отчетливо. Кто  это?  Верно,  кто-нибудь  из  моих
офицеров, подумал Юдеян. На картинке  эсэсовец  стоял,  опустив  глаза,  и
Юдеян не мог узнать его лица. Вероятно, этого человека уже нет  на  свете.
Большинства его людей уже нет на свете. И Муссолини умер. Его смерть  была
гнусной. И Юдеяна некогда приговорили к гнусной смерти. Но Юдеян  жив,  он
ускользнул от них. Он жив, и время работает на него, а  вот  и  Лаура.  Он
снова увидел ее улыбку и на мгновение подумал: да пошли ее ко всем чертям;
а потом опять: она - еврейка, и это его снова возбудило. Лаура же  увидела
многообещающего иностранца и подумала:  интересно,  что  он  мне  подарит?
Теперь она внимательно рассматривала  товары  в  витринах.  Девушке  нужны
побрякушки, девушке нужны наряды, и, даже если девушка не  умеет  считать,
ей все равно нужны тонкие  чулки,  и  она  привыкла  при  случае  все  это
получать;  при  случае  она  допускала  небольшие  приключения,  со   всей
невинностью, охотнее всего перед обедом, у нее не было постоянного  друга,
а после вечера, проведенного среди гомосексуалистов, хорошо было  полежать
в постели с настоящим мужчиной, это полезно для здоровья, а потом со  всей
невинностью  покаешься  духовнику;  старики  тоже  ничего,   правда,   они
некрасивы, но утром у них сил вполне достаточно, и потом они дарят больше,
чем молодые, те сами хотят что-нибудь получить, а  в  Адольфе  она  ужасно
разочаровалась,  ужасно  разочаровалась   в   этом   иностранном   молодом
священнике, ей так хотелось  провести  с  ним  ночь,  а  священник  удрал,
побоялся греха; Лаура расплакалась и решила отныне  держаться  стариков  -
старики не боятся греха и они  не  удирают.  Объясняться  с  Юдеяном  было
трудно, все же он понял, что она предлагает ему пойти  в  гостиницу  возле
вокзала.


   Кюренберг пригласил меня в первоклассный ресторан на площади Навона. Он
решил отпраздновать мою премию. Он  извинился  за  жену  -  она  не  будет
завтракать с нами,  а  мне  стало  ясно,  что  Ильза  Кюренберг  не  хочет
участвовать в этом праздновании, и я понял ее. В  утренние  часы  ресторан
был пуст; Кюренберг заказал всяких морских животных,  мы  положили  их  на
тарелки - они напоминали маленьких чудовищ, - мы запивали их сухим  шабли.
Это было  нашим  прощанием  с  Кюренбергом.  Он  улетал  в  Австралию.  Он
намеревался в предстоящем сезоне дирижировать "Кольцом"  [имеется  в  виду
серия опер Вагнера "Кольцо Нибелунгов"].  Вот  он  сидит  сейчас  напротив
меня, вскрывает чудовищных морских животных, высасывает их вкусное мясо, а
завтра он будет сидеть с женой высоко в воздухе и есть воздушный  обед,  а
послезавтра будет обедать в  Австралии  и  пробовать  странных  обитателей
Тихого океана. Мир мал. Кюренберг - мой друг, он мой единственный истинный
друг, не я слишком почитаю его, чтобы обходиться с ним просто по-дружески,
и поэтому, когда мы бываем вместе, я молчу, и он, может быть, считает меня
неблагодарным. Я рассказал ему, что мне хочется на свою премию  поехать  в
Африку, и рассказал о своей черной симфонии. Кюренберг одобрил этот  план.
Он посоветовал мне отправиться в Могадор. Я нашел,  что  название  Могадор
звучит  красиво.  Оно  звучит  достаточно   черно.   Могадор   -   древняя
мавританская крепость. Но так как мавры теперь уже утратили свою  мощь,  я
отлично могу пожить в их древней крепости.
   Не успела Лаура подумать: снимет он в постели синие очки или  нет,  как
он уже снял их, и это ей показалось забавным, но затем она испугалась  его
глаз, они были налиты кровью, и  она  отпрянула,  увидев  его  коварный  и
жадный взгляд: опустив бычий лоб, Юдеян шел  на  нее.  Он  спросил:  "Тебе
страшно?" Но она не поняла его и улыбнулась, однако уже не прежней широкой
улыбкой, и тогда он швырнул ее на кровать. Она  не  ждала  от  него  такой
прыти, обычно мужчины, спавшие  с  ней  и  дарившие  ей  подарки,  которые
девушке необходимы, так сильно не волновались, они проделывали  все  очень
спокойно, а этот накинулся на нее точно зверь, стал щипать ее, потом грубо
овладел ею и вообще вел себя грубо, хотя она была тоненькая и  хрупкая,  а
он такой тяжеленный, и чуть не раздавил ее, а ведь ее тело легко и  удобно
обнять, и она невольно вспомнила о гомосексуалистах из бара, об их  мягких
жестах, об их душистых кудрях, пестрых рубашках, позвякивающих браслетах и
подумала, что, пожалуй, уж лучше быть таким, пожалуй, и ей уж  лучше  быть
такой, а этот - он отвратителен,  подумала  она,  от  него  воняет  потом,
воняет козлом, словно он поганый, грязный козел из конюшни;  ребенком  она
однажды побывала в деревне  в  Калабрии,  в  ей  там  стало  страшно,  она
затосковала по Риму, по своему родному великолепному городу; в деревенском
доме стояла нестерпимая вонь, и Лаура принуждена была  смотреть,  как  коз
ведут к козлу, на деревянной стремянке стоял какой-то мальчишка и вел себя
непристойно, она возненавидела свою деревню, но ей подчас снился потом тот
козел и мальчишка, у мальчишки были рога, и он  бодал  ее,  а  рога  вдруг
отваливались, точно гнилые зубы, тут  она  вскрикнула:  "Мне  больно",  но
Юдеян не понял ее, так как она вскрикнула по-итальянски; а потом стало все
равно, что ей больно, зато приятно, она  теперь  сама  отдавалась,  старик
оказался сильным, многообещающий иностранец открылся неожиданной стороной,
и она прижалась к нему, усиливая его  волнение,  пот  ручейками  стекал  с
него, с козла, стекал на ее грудь и на тело, скопился в складке" ее живота
и жег ее, но жег совсем не больно, а мужчина бесился: "Ты же  еврейка,  ты
же еврейка"; она не поняла, но подсознательно догадалась:  когда  немецкие
солдаты были  в  Риме,  это  слово  имело  определенное  значение,  и  она
спросила: "Ebreo?" И он прошептал: "Евреи" и обхватил руками ее горло, она
же крикнула: "No e poi no, cattolico" [нет,  нет,  я  католичка  (итал.)],
причем слово "cattolico" как будто  еще  больше  распалило  его  ярость  и
вожделение, и под конец было уже все равно - ярость  или  вожделение,  все
поплыло у нее перед глазами, а он, задыхаясь, обессилев, повалился на бок,
точно  сраженный  насмерть.  Она  подумала:   сам   виноват,   зачем   так
усердствовал, старики так не усердствуют. Но она  уже  снова  улыбалась  и
гладила потные волосы на его груди - ведь он совсем выбился из сил. И была
благодарна ему за это, он дал ей радость. Она продолжала  поглаживать  его
грудь и чувствовала, как колотится  его  сердце:  это  храброе  сердце  не
пожалело себя, чтобы дать девушке радость. Затем она встала  и  подошла  к
умывальнику. Юдеян услышал плеск воды и поднялся.
   И опять все заволокло багровым  туманом.  Лаура  стояла  перед  Юдеяном
нагая в багровом тумане