тойки с американским поэтом, мы опять  заговорили  о  концерте  -
поэт все еще  находился  под  впечатлением  моей  музыки,  она  продолжала
волновать его, и он стал рассказывать мне о Гомере и Вергилии и о том, что
в сонете, над которым  он  сейчас  работает,  будут  цитаты  из  Гомера  и
Вергилия и что после моей симфонии Гомер  и  Вергилии  предстали  ему  как
образы его собственного одиночества, от которого он  все  время  бежит  и,
спасаясь, взбирается на высокие  табуреты  бара  и  заводит  с  людьми  на
табуретах пустую болтовню;  тут  я  обернулся  и  увидел  Юдеяна,  который
проталкивался к стойке. Я был поражен, он,  видимо,  тоже,  мы  уставились
друг на друга, и мне следовало бы тут же отвернуться, но мне показалось уж
очень смешным, что Юдеян здесь, в баре гомосексуалистов, в  адском  круге,
где находимся мы, грешники, меня так  и  подмывало  его  подразнить,  и  я
сказал:
   - Разве ты тоже стал увлекаться мужчинами, дядя Юдеян?
   Лицо его исказилось, он посмотрел  вокруг  и,  кажется,  только  сейчас
поняв, где находится, яростно прошипел:
   - Я всегда подозревал, что ты такая же скотина, как и эти!
   Подозревал! А  подозревал  он,  почему  я  стал  таким?  Подумал  он  о
нацистской школе и мальчиках, насильно одетых в солдатские куртки,  -  они
были красивы,  когда  снимали  форму,  и,  сбросив  одежду,  из  маленьких
чиновников превращались  опять  в  мальчуганов,  которые  жаждут  любви  и
нежности и чьи молодые тела полны желаний. Юдеян не оскорбил меня. Зачем я
сказал это?  Зачем?  Из  ненависти?  Нет,  даже  ненависти  к  нему  я  не
испытывал. Все прошло, и я не хотел, чтобы мне об этом напоминали.  В  дни
моей юности Юдеян был страшен.  Как  член  нацистской  партии,  он  внушал
страх. Как генерал он  тоже  будил  страх.  Теперь  я  считал  его  просто
огородным пугалом. Почему же я не  оставил  его  в  покое?  Теперь  я  был
свободен! Но ведь это он сделал из меня солдата,  и  я  усвоил  солдатский
жаргон, меня тянуло сказать ему, что он - заросшая жиром свинья, но сейчас
я был зол, моя семья разозлила меня. Я злился, как умели злиться Пфафраты,
ненавидел себя и все-таки поступил самым  недостойным  образом,  я  сказал
ему:
   - Адольф тоже тут!
   Юдеян проследил глазами за моим взглядом, и мы увидели Адольфа, одиноко
сидевшего  за  столиком,  он  бросался  в  глаза  своей   сутаной,   своим
одиночеством среди щебечущих и кудахтающих гомосексуалистов,  мы  увидели,
как он смотрит на Лауру, и я опять обратился к Юдеяну:
   - Он тратит те деньги, которые ты ему дал на девушку.
   И тут я увидел, что у Юдеяна лицо сделалось  багрово-синим,  как  перед
апоплексическим ударом, и подумал: тебя, кажется, сейчас  хватит  удар.  И
подумал: только, пожалуйста, не здесь. И подумал: вот было бы чудно,  если
бы Юдеяна хватил удар в этом лиловом  баре.  Я  торжествовал?  Нет,  я  не
торжествовал. Я чувствовал себя опустошенным. Мне стало все равно,  хватит
Юдеяна удар или не хватит. Он протянул бармену чек, и его рука  задрожала.
Я подумал: он старый дурак. И я почувствовал: он же призрак. Я испытывал к
нему почти жалость. Странно. Может быть, это просто сентиментальность?
   Он проглотил коньяк и ощутил, как в желудке у него разлился поток огня,
потом растекся маленькими ручейками по всему телу - ярость, ярость, ярость
и боль, и только маленький Готлиб с его почтением ко  всякому  шику,  даже
если это были шикарные, но загаженные притоны гнилого разврата, мешал  его
ярости прорваться наружу. Достаточно было и того, что Зигфрид  так  дерзко
заговорил с ним. У Юдеяна еще нашлись бы силы дать этой грязной тряпке  по
его интеллигентской роже, утратившей все черты национальности.  Но  против
него восстал  новый  враг,  незаметно  подкравшийся  к  нему  враг,  чьего
приближения Юдеян, когда у него была  полнота  власти,  не  слышал,  да  и
находясь в казармах на краю пустыни, не замечал, ибо и  тогда  он  обладал
всей  полнотой  власти,  правда  в  меньших  размерах,  но  всегда   Юдеян
приказывал, он командовал, он не конкурировал; и вот теперь враг  очутился
вдруг здесь, открыл свое лицо, он  настигал  Юдеяна  -  это  был  возраст!
Юдеяна не возмутил тот факт, что его сын сидит среди гомосексуалистов.  Не
показалось забавным, что его сын, диакон, окружен  ими.  Он  видел  только
одно - его сын, этот лицемер, выхватил у него шлюху из-под носа, и  Юдеяна
бесило не только то, что у него отняты постельные радости, он был изумлен,
он  просто  опешил,  оттого  что  ему  дали  отставку  и  предпочли  этого
мальчишку, этого похожего на бабу хилого  сопляка  в  поповском  балахоне,
которого Юдеян так презирал, что даже не удосужился возненавидеть, а  лишь
стыдился, словно это было уродство, горб,  делающий  человека  смешным.  И
Юдеян то и дело по-бычьи вперял свой взгляд в тот странно одинокий столик,
за которым Адольф сидел один,  весь  отдавшись  прекрасной  улыбке  Лауры.
Юдеяну чудилось, будто перед ним злая и опасная фата-моргана, наваждение в
пустыне, неуловимое и неуязвимое, зловещий и убийственный гротеск. Но  там
действительно  сидел  архивраг,  наваждение  и  все  же   не   наваждение,
архиобманщик,   вырядившийся   попом,   чтобы   надуть   отца.    Молодежь
взбунтовалась против  Юдеяна,  дурацкая  молодежь  предала  его.  Молодежь
военных лет пала на поле брани. Юдеян поглотил ее в годы войны, с той  все
в порядке, он не разочаровался в ней, она уже  не  может  обмануть  его  и
предать, она лежит в земле. А вот новая молодежь предала его и  продолжает
предавать, да теперь еще обкрадывает, отнимает шансы на победу, похитила у
него женщину, которая во все времена доставалась завоевателю,  победителю,
обладание ею было сладострастным символом победы, теплым осязанием  власти
и порабощения. Неужели Юдеян - старый олень,  у  которого  молодой  в  бою
отнимает самку, и старику остается только  уползти  в  кусты  и  покончить
счеты с жизнью? Нет, до  этого  еще  не  дошло.  Все  это  надувательство,
поповские хитрости. Юдеян еще далеко  не  тот  старый  самец,  у  которого
отваливаются рога и он уползает в кусты. Юдеян еще  полон  сил.  Его  дела
говорят за него; но как он может рассказать Лауре о своих деяниях, о своих
победах, своих кампаниях по уничтожению людей? Весь  мир  знал  о  деяниях
Юдеяна, и никто, казалось, не хотел о них вспоминать. Неужели  верх  взяли
краснобаи, растленные трусы с их продажной болтовней,  а  деяния  храбреца
уже стерлись из памяти, они уже канули в небытие, в яму прошлого, где даже
потоки крови растеклись мелкими ручейками и даже ужас покрылся плесенью  и
разложился? Что может сделать Юдеян? Он может отдать приказ очистить  бар.
Вздор, он не может отдать приказ очистить бар. Он даже не может подойти  к
кассе и оплатить чек еще на одну рюмку коньяку. У него закружилась голова,
и он боялся показаться смешным, боялся что сцена его встречи с сыном-попом
будет смешна. Юдеян крепко сжал латунные поручни стойки, словно необходимо
было вцепиться в них, чтобы не упасть, чтобы тут  же  не  умереть  или  не
начать вслепую наносить удары, попав в такое безнадежное положение, -  ибо
он был окружен врагами!
   Я видел, что рука его судорожно стиснула латунные поручни,  видел,  что
ему мучительно хочется выпить вторую рюмку  коньяку,  но  он  не  решается
выпустить поручни, и я сказал бармену, чтобы он дал Юдеяну  еще  рюмку,  и
бармен налил коньяк, он считал меня гомосексуалистом и решил, что я  потом
оплачу чек. Юдеян взял рюмку. Знает ли он, что это  от  меня?  Он  тут  же
опрокинул ее в рот и при этом так вильнул задом, словно хотел, держась  за
поручни, сделать приседание. Его глаза  на  миг  остекленели.  Но  тут  же
сузились и стали опять его обычными коварными свиными глазками. И коварные
свиные глазки уставились на меня. Потом скользнули по залу, посмотрели  на
Адольфа, остановились на Лауре, а я удивился, почему,  собственно  говоря,
он так взволнован? Почему ему кажется таким  ужасным,  что  здесь  Адольф?
Разве он из тех отцов, которые охраняют своих  сыновей?  Трудно  поверить.
Юдеян никого не намерен был охранять. И так  как  он  ненавидел  поповское
одеяние сына, ему, наоборот, должно было бы показаться забавным,  что  это
ненавистное одеяние очутилось в столь сомнительном месте. Вот он отошел от
стойки и направился куда-то через  весь  зал.  Он  бочком  пробрался  мимо
Адольфа, мимо кассы, а я не спускал с него глаз, чтобы вмешаться, если  он
вздумает заорать на сына. Но Юдеян прошел мимо  Адольфа,  не  взглянув  на
него, казалось, и Адольф не видел его, как не заметил и  моего  ухода,  он
сидел в сиянии улыбки, которую  излучала  Лаура,  словно  в  лучах  яркого
солнца, великолепного солнца в безгрешном раю.
   Пфафраты сидели на улице перед баром, ночь текла мимо  них,  элегантный
Рим, богатый Рим, Рим крупных собственников и Рим хвастливых  иностранцев,
вся виа Венето выставляла себя напоказ перед стульями кафе, баров,  отелей
и дорогих дансингов, повсюду сверкали огни, каштаны цвели и шумели, звезды
поблескивали  над  огромным  мировым  городом.   Сначала   Пфафраты   всем
восторгались, в том числе и официантами в лиловых фраках, но затем  сквозь
скопления  стульев   к   ним   начали   просачиваться   признаки   чего-то
подозрительного,  щебетание,  звон  браслетов,  аромат  завитых  волос   и
по-женски выхоленных рук, которые обвивались вокруг чужих покорных станов.
Фридрих-Вильгельм Пфафрат был возмущен. Он не решался высказать вслух свои
предположения, но Юдеяну ни в коем случаем  не  следовало  приводить  сюда
фрау Анну. Негодовал и Дитрих, однако негодование и возмущение  по  поводу
разврата  и  безнравственности  доставляли  также  приятное  чувство,   он
энергично  выпрямлял  спину,  гордо  закидывал  голову  -  казалось,  сама
благопристойность  сидит  здесь  среди  чужеземного  сибаритства  и  готы,
несомненно, победят. Дитриха мучили любопытство и вожделение.  Любопытство
домогалось узнать, что побудило Юдеяна выбрать именно этот бар. Он  же  не
гомосексуалист. Впрочем, может быть, он тут встречается  с  засекреченными
связными, с подпольными осведомителями,  шпионов  и  торговцев  сведениями
очень часто вербуют из подонков общества; ими пользуются, а когда приходят
к власти, то этих полезных, но презренных  помощников  отправляют  на  тот
свет. Желание же влекло Дитриха к проходившим мимо девушкам. В  туфлях  на
высоких каблуках, они семенили мимо в необычайно узких юбках, обтягивающих
бедра, холеные и вышколенные, как цирковые лошади, дорогостоящие  верховые
лошади, многообещающие мастерицы своего дела. Дитрих все  это  очень  живо
представлял себе, но он был расчетлив и считал,  что  цена  на  них  очень
высока, встреча обойдется ему дороже,  чем  он  может  себе  позволить,  и
потому  он  возненавидел  этих  девушек,  он  решил,  что  они   бесстыдно
возбуждают мужчин, а их прогулки по ночной улице просто скандальны,  и  он
со злостью и вожделением вспомнил об иллюстрированном журнале, лежавшем  в
его чемодане, о картинках с раздетыми девицами, даривших ему успокоение  и
сон. Наконец Юдеян вышел из закрытого помещения, из этой странной вольеры.
Вероятно, его там чем-то рассердили, он тяжело дышал, жилы  на  лбу  и  на
руке вздулись, и эта рука дрожала, когда он потянулся за остатком вина.  А
потом он начал оскорблять Пфафратов, поносить за то, что Германия  еще  не
проснулась, что молодежь еще не марширует, что молодежь  дерзка  с  людьми
более высокого ранга и гибнет без дисциплины. Разве они могли  защищаться?
Они и раньше не умели защитить себя от Юдеяна.  Фридрих-Вильгельм  Пфафрат
был постыдно беззащитен перед каждым крикуном, если тот  произносил  слово
"национальный" с достаточным нажимом, ибо "национальное" - это  был  идол.
Молох, которому приносились в жертву разум, жизнь и в  конце  концов  даже
собственность. Римские каштаны шелестели в теплом вечернем воздухе.  Будут
ли когда-нибудь опять шелестеть знамена? Фридрих-Вильгельм  Пфафрат  этого
горячо  желал:  знамена  -  возвышенные  символы,  они  зримые  показатели
пробуждения нации, но сейчас, когда Юдеян  начал  поносить  его  и  нацию,
Пфафратом - может быть, это старость - вдруг овладела  непонятная  тревога
при мысли об этих юдеяновских знаменах, которые опять должны  зашелестеть,
и ему почудилось, будто кроткие римские  каштаны  хихикают,  точно  старые
дамы. Он вспомнил свою мать,  жену  пастора,  которая  отнюдь  не  была  в
восторге от нацизма. Может быть, сейчас она глядит на  него  с  усыпанного
звездами неба? Она-то твердо верила в такое глядение с неба,  Пфафрат  же,
как человек разумный, отклонял эту возможность. Но во всяком случае,  если
она все же отыскала его и смотрит вниз, пожалеет ли она его? Юдеян обвинил
Пфафрата в трусости и измене. И в эти колдовские  ночные  минуты  Пфафрат,
усталый, истомленный и полный возвышенных и необычных впечатлений,  принял
упреки. Да, он струсил, да, он изменил, но это была не та трусость и не та
измена, о которых вопил свояк. Пфафрату теперь  казалось,  что  он  еще  в
молодые годы свернул с дороги, что и для него, и для Германии  существовал
другой путь, чем путь  войны,  по  которому  пошел  Пфафрат;  и  эта  иная
возможность, в которую он никогда  не  верил,  теперь  лежала  перед  ним,
словно  просветленный  волшебством  воспоминаний  юношеский  пейзаж,   вот
этой-то возможности он изменил, та, иная Германия была навсегда  утрачена.
Каштаны рассказывали друг другу о его трусости, его измене, его отречении,
а еще громче рассказывали об этом дома в Германии,  старые  липы,  но  для
человека обвиняющий голос ночи умолкает вместе с ночным трепетом деревьев,
и после освежающего сна Пфафрат  опять  будет  считать  себя  безупречным,
честным немцем и обер-бургомистром, свободным от всякой вины, свободным от
вины перед предками, от вины  перед  детьми,  от  вины  перед  собственной
душой. Однако сейчас, в этот колдовской  ночной  час,  ему  представилось,
что, может быть, Зигфрид своей симфонией искал какую-то  более  счастливую
отчизну и что звуки, казавшиеся уху Пфафрата столь дисгармоничными, - это,
может быть, разговор с глазу на глаз между Зигфридом и его молодой душой.
   Я нарушил его погруженность в  себя,  я  нарушил  его  погруженность  в
улыбку Лауры.
   Адольф меня чем-то снова растрогал. Я положил ему  руку  на  плечо,  на
черный рукав, но он отстранился и сказал:
   - Ты не понимаешь, что это такое...
   Я ответил:
   - Нет, понимаю, ты открыл для себя новое страдание.
   Он спросил:
   - Ты в самом деле это испытал?
   Я ответил:
   - Да.
   Я заказал для него стакан вермута, но он к вермуту  не  прикоснулся.  Я
заплатил за вино, а он спросил:
   - Нам пора уходить?
   Я сказал:
   - Ее зовут Лаура. Мы уйдем вместе с нею.
   Он взглянул на меня, губы его странно дрогнули, и он проговорил:
   - Ты не понимаешь меня.
   - Нет, понимаю, - отозвался я. А сам подумал: он воображает, что с него
довольно смотреть на нее, и он прав: смотреть - это  счастье,  и  если  он
устоит и не ляжет с нею в постель, это будет выигранное сражение,  но  сам
он будет считать, что все проиграно. Я подумал: кем стал бы  он,  если  бы
вместе с нацистами не рухнули и их школы? Я подумал: может быть, тогда  он
и не увидел бы Лауры. Он избрал трудный путь. Не знаю,  пойдет  ли  он  по
нему дальше. Дальше? Но куда? У страсти есть много  троп,  это  запутанная
сеть переулков.


   Юдеян наблюдал за ними из глубины машины. Вот они показались  в  дверях
бара. Вот они идут по виа Венето, они  идут  мимо  ее  медленно  угасающих
огней, под ее шумящими каштанами. Девушка идет  посредине.  Машина  Юдеяна
следует за ними - черная  тень  медленно  скользит  и  подползает  к  ним,
обгонит и снова отстанет. Вот они прошли мимо  огромного  отеля,  где  жил
Юдеян, и за американским посольством свернули влево, в сторону  виа  Венти
Сеттебре. Юдеян прекратил преследование. Он хотел знать наверняка и теперь
знал наверняка: сын перехватил у него под носом шлюху.  Его  сын  спит  со
шлюхой,  с  римской  еврейкой.  Но  его   негодование   смешно.   Он   это
почувствовал. Он решил: ну и пусть. Очень хорошо,  если  Адольф  поспит  с
женщиной, может быть наконец  станет  мужчиной.  И  все-таки  он  потерпел
поражение, великий Юдеян потерпел поражение, был отвергнут, его приказ  ни
черта не стоит, мир взбунтовался против него. Вот что вывело его из  себя,
вот почему он разразился потоком бессмысленной брани.  То,  что  его  сын,
будучи священнослужителем, спит с женщиной, нисколько его не  трогало.  Он
считал, что все попы - лицемеры и похотливые козлы. И он им  отомстит.  Он
отомстит всем попам и всем шлюхам. Он приказал ехать в отель.  Поднялся  в
свой роскошный номер. Этим номером маленький Готлиб мог быть доволен.  Кот
Бенито, увидев Юдеяна, заорал. Он был голоден. Юдеян пришел  в  бешенство,
оттого что животное не  накормили.  Он  стал  гладить  кота,  почесал  ему
шелудивую спину, сказал:
   - Бедный Бенито!
   Он позвонил, вызвал официанта, отругал его, потребовал рубленого сырого
мяса для кота, а себе шампанского, ничего"  кроме  шампанского.  Маленький
Готлиб всегда пил в казарме шампанское. Маленький  Готлиб  пил  шампанское
как победитель. Он пил шампанское в Париже, Риме, Варшаве. В Москве он  не
пил шампанского.
   Они молча шли среди ночного сумрака. Они не прикасались друг  к  другу.
Высокие   дома   молчали,   они   приветливо   смотрели   вниз.   Мостовая
доброжелательно ложилась им под ноги.  Прозвонили  колокола  Сан-Бернардо;
Санта Мария делла Виттория и Санта Сусанна тоже возвестили время  звонкими
ударами. Однако идущие не считали ударов. На площади Эседра они прошли под
аркадами,  образовавшими  полукруг.  Витрины   магазинов   были   защищены
решетками. Недоверчивые коммерсанты боялись грабителей и  темноты.  Однако
выставленные товары были освещены. Там лежало множество сокровищ. Но Лаура
не желала их; она не желала этих сокровищ с обозначенными на них  высокими
ценами, сокровищ, лежащих за решетками, запертыми на замок. Ее улыбка была
точно благостное сияние в ночи, им была полна эта ночь, им был полон  Рим.
Лаура улыбалась всему городу, всему миру, urbi  et  orbi  [городу  и  миру
(лат.)], и Рим, и ночь, и земля были преображены этой улыбкой.  Когда  они
переходили площадь, Лаура омочила  пальцы  в  маленьком  фонтане  Наяд  и,
будучи верной католичкой, окропила чело своего молчаливого  диакона  водой
наяд, словно это была святая вода.  Затем  они  укрылись  в  тени  древней
стены, где, быть может, жили  ночные  птицы.  Молодые  люди  стояли  перед
церковью Санта Мария дельи Ангели, возле терм Диоклетиана.  Зигфрид  ждал,
не подаст ли свой голос сова. Ему чудилось, что сейчас  непременно  должен
заплакать сыч. Как композитор, он решил, что "кивит-кивит" зловещей  птицы
будет здесь очень к месту. Но перекликались только паровозы  на  ближайшем
вокзале, полные тоски и страха перед ожидавшими их далями.  А  как  далеки
друг от друга были  эти  трое,  коротавшие  вместе  ночные  часы!  Зигфрид
взглянул на Адольфа и Лауру. Но  видел  ли  он  их?  Не  переносил  ли  он
собственные чувства на своих спутников? Быть может, это лишь его  мысли  о
них, и он рад, что его мысли именно таковы, это добрые мысли. А они, видят
ли они себя? В углу,  под  стенами  древних  терм  было  темно,  но  перед
церковью Санта Мария  дельи  Ангели  мерцала  неугасимая  лампада,  и  они
попытались в этом свете рассмотреть свои души.
   Я покинул их, зачем  мне  было  оставаться?  Зачем?  И  я  покинул  их.
Медленно направился я к вокзалу,  вошел  в  неоновый  свет.  Пусть  Адольф
молится перед Санта Мария дельи Ангели: "Ut mentes  nostras  ad  coelestia
desideria erigas" - "Вознеси наши сердца до  небесных  желаний".  Разве  я
ввел Адольфа во искушение? Нет, я не ввел Адольфа во  искушение.  Никакого
искушения не существует.
   В термах в Национальном музее хранятся изображения  древних  богов.  Их
зорко ох