ы сами и наша жизнь предстали бы нашему взору совсем иными.
Может быть, это было бы ужасно. Может быть,  мы  этого  не  выдержали  бы.
Говорят, что, узрев правду, человек обращается в  камень.  А  я  хотел  бы
увидеть эту правду без покровов, и пусть я обращусь в столб. Но  возможно,
что и это еще не было бы правдой, и за первой картиной правды, от  которой
я бы окаменел, выступили бы другие  картины,  другие  покровы,  еще  более
непостижимые, еще более недоступные, может быть еще более  жестокие,  а  я
стал бы камнем и ничего бы не увидел. Наряду с миром, с жизнью  существует
еще что-то, чего мы не видим. Но вот что это?
   - Ты ищешь бога не в его обители, ты  ищешь  его  в  тупике,  -  сказал
Адольф.
   - Если бог есть, то он живет и в тупике, - ответил я.
   Мы шли по виале дель Муро Торто,  вдоль  древней  городской  стены.  На
Пинчио дул ветер, и из сада виллы Медичи доносился сладкий аромат.  Власть
создала эти сады, власть создала  виллы,  дворцы,  власть  построила  этот
город, власть возвела эти стены, власть  доставила  сюда  сокровища,  дала
толчок искусству, город этот прекрасен, я  счастлив,  что  иду  вдоль  его
древней стены, но власть всегда была для современников устрашающей, всегда
была злоупотреблением, она была насилием, угнетением, войной, поджогами  и
убийствами из-за угла.  Рим  построен  на  крови,  даже  церкви  стоит  на
оскверненной кровью земле, ни один храм, ни одна базилика, ни  один  собор
нельзя себе представить без пролитой крови. И все же Рим великолепен,  его
храмы великолепны - мы  восхищаемся  наследием,  оставленным  властью,  мы
любим его, когда властителей уже нет на свете.


   Разве так делают? Взял да и смылся. Даже не попрощался с  ними.  Исчез,
не сказав ни слова, а ведь они все-таки пришли на его  концерт  и  хлопали
ему,  хотя  его  музыка  свидетельствовала  о  порочном  образе  мыслей  и
показалась им отталкивающей, но они  все-таки  аплодировали,  аплодировали
тому, что он нашел себе в Риме публику, - правда, это несерьезная публика,
это труха, развеянная ветрами  по  всему  свету,  это  снобы  без  роду  и
племени, не связанные корнями ни  с  одной  культурой,  и  все-таки  семья
хлопала ему и готова была простить, да, простить, что после своего плена в
Англии он уклонился от встречи с ними, что бежал  из  семейного  клана  и,
видимо, живет в единении с врагами. Нехорошо он сделал, что ушел, и Адольф
ушел вместе с ним, блудные сыновья опять  удрали,  а  Кюренберг  сдержанно
поклонился и тоже ушел с этой своей еврейкой, дочерью Ауфхойзера, а  затем
удалились и журналисты, фотографы со своими магниевыми вспышками, все  эти
кишевшие вокруг них люди, странно одетые и с  сомнительными,  чудаковатыми
манерами, весь этот кагал - Фридрих-Вильгельм Пфафрат употребил  выражение
из антисемитского жаргона; и вдруг оказалось,  что  они  остались  одни  в
артистической комнате римской филармонии  -  Пфафрат  со  своей  супругой,
многообещающим сыном Дитрихом и свояком Юдеяном; они стоят  среди  красных
плюшевых кресел, стены увешаны золотыми венками  с  выцветшими  бантами  -
реликвиями поблекшей итальянской славы и портретами умерших композиторов с
задорно вьющимися бородками, а на одной стене белесыми красками  -  фреска
пышнотелой особы, изображающей Гармонию, которая укрощает вихри ветров.  И
вот Пфафраты стоят, точно неприкаянные, в этой  комнате,  которая  кажется
призрачной,  или  они  сами  кажутся  в  ней  призраками.  Неужели   жизнь
отвернулась от них потому, что молодежь  их  покинула  и  остался  с  ними
только   насмешливый   и   высокомерный   Дитрих?   Дитрих   еще    только
студент-корпорант, но уже решивший стать видным государственным чиновником
и не служить государству, а властвовать над ним.
   Юдеян упорно и бесстыдно разглядывал Ильзу Кюренберг, женщину из  ложи,
женщину, сидевшую рядом с Адольфом и возбудившую любопытство его отца. При
этом он рисовал себе картины ее любовной близости с  его  сыном,  который,
как видно, вел развратную жизнь, несмотря на поповское одеяние. Когда  она
ушла, он спросил Пфафрата, знает ли тот, кто эта женщина, а  услышав,  что
она дочь старика Ауфхойзера,  еврея-коммерсанта,  которого  в  свое  время
ликвидировали, Юдеян  пожалел,  что  она  от  него  ушла;  она  еще  тогда
ускользнула от его рук, от его сапог, от его  пистолета;  границу  закрыли
слишком поздно, выказали, как всегда, слишком большое прекраснодушие, дали
бациллам распространиться по Европе, германская Европа от них  погибла,  и
вот рядом с Адольфом оказалась  еврейка,  немецкая  еврейка  спала  с  его
сыном, который  был  священнослужителем  римско-католической  церкви,  это
взволновало Юдеяна, как волнует и возмущает читателя описанный в  судебной
газете процесс по делу о кровосмешении; Юдеян  жалел  не  о  том,  что  он
убивал, - он убивал слишком мало, вот в чем его вина; все же шум, поднятый
вокруг каких-то там его пустяковых убийств,  льстил  ему,  занимал  его  и
сердил, как сердит и льстит постыдная слава, и настолько связал  Юдеяна  с
его жертвами, что воспоминания о нерешенном до конца еврейском вопросе,  о
совершавшихся по его приказу массовых расстрелах, о снимках голых  женщин,
стоявших на  краю  могильного  рва,  вызывали  в  нем  только  извращенные
помыслы: грех допустить соитие с еврейками - о грехе  против  крови  читал
когда-то маленький Готлиб. Но размышления о грехе вызывали в нем  желания,
будили его мужскую силу; однако соитие с его жертвами осталось  запретным,
все это представало перед ним не  как  цепь  рассуждений,  а  как  смутная
греза, как сон наяву, который привиделся  ему  сквозь  внезапный  багровый
туман: после  принесения  в  жертву  своего  семени,  после  освобождающих
судорог   страсти-ненависти   следовало   разбить   раковину,    созданную
обрезанным,   нечистый   сосуд,   полный    непостижимого    соблазна    и
кабалистической магии, хитростью выманивший у арийца его драгоценные гены.
   Тут мысли Юдеяна перешли на Лауру. Возможно, что и она  еврейка,  точно
он этого не знает, он условился с ней сегодня о  ночном  свидании,  но  он
предпочел бы встретиться ночью с Ильзой  Кюренберг-Ауфхойзер,  он  рисовал
себе это свидание посреди безлюдной улицы, среди развалин, на краю  темной
могилы, при полной луне, и лоб его покрывала испарина. Пфафраты опустились
в плюшевые красные кресла. Поездка на поле битвы под Кассино - возвышенное
переживание и концерт Зигфрида - событие унизительное и сбивающее с  толку
- все вместе утомило их. В этих старомодных креслах  сиделось  так  уютно,
развалился в одном из них и Юдеян; и вот все они восседали перед Гармонией
с ее ветрами, перед умершими итальянскими  музыкантами,  перед  выцветшими
лентами - реликвиями славы, перед золотыми венками,  как  будто  сидели  в
гостиной родителей, или на рождестве в комнате  пасторского  дома,  или  в
своей уютной квартире, которую они оставили, чтобы в окопах, в  полевых  и
лесных лагерях, в  штабах  и  волчьих  ямах,  за  гигантскими  письменными
столами и на пышных банкетах  добиваться  власти,  осуществлять  власть  и
представлять власть. И тогда Юдеян заговорил о том, каким он  рисует  себе
возвращение домой, возвращение в Германию, они  слушали  его  внимательно,
хотя не без труда: их  клонило  ко  сну.  Юдеян  сказал,  что  он  намерен
появиться в Германии после признания ее суверенитета, и Пфафрат  кивнул  -
тогда действительно будет уже неопасно, никаким  чиновникам  в  голову  не
придет приводить в исполнение Нюрнбергский приговор, никакой немецкий  суд
не будет судить Юдеяна; и Юдеян заговорил о новой борьбе и новом движении,
о необходимости собрать воедино стадо верных, и  Пфафрат,  это  воплощение
корректности,  напомнил  ему  о  том  что  Юдеян  за  свои  заслуги  перед
государством, за свой чин генерала армии может требовать себе пенсию,  это
право надо отстаивать, этот возможный процесс  надо  выиграть,  ведь  речь
идет о верности и вере, о предъявлении отечеству особого счета,  а  такому
правительству, которое хочешь свалить, тем более ничего дарить не следует.
   Под  впечатлением  столь  приятных  перспектив  Юдеян  пригласил  своих
родственников пойти куда-нибудь выпить. Пфафраты устали. Охотнее всего они
подремали бы тут же в старомодных креслах,  эту  мебель  словно  перенесли
сюда из уютной  гостиной  родного  дома,  и  Фридриху-Вильгельму  Пфафрату
чудилось, будто среди них сидит его  отец,  пастор,  и  рассказывает,  как
бывало, о Гравелотте, о Бисмарке, о старом кайзере и об основании рейха  в
Версале,  в  этом  столь  памятном  и  коварном  месте.  Но  можно  ли  не
подчиниться Юдеяну, который опять разыгрывает власть имущего? Они  покорно
последовали за ним, а он, выйдя из филармонии,  решительно  остановился  и
пронзительно засвистел. Он послал в ночь сигнал:  то  был  такт  из  гимна
пустыни; бесшумно скользя, к  тротуару  подкатил  его  черный  автомобиль.
Шофер с солдатской выправкой неутомимо,  словно  он  глотнул  дьявольского
зелья, выскочил из кабины и распахнул дверцу. Но  ведь  у  Пфафратов  есть
своя машина, машина обер-бургомистра, она стоит тут  же;  поэтому  решили,
что они поедут следом за Юдеяном. И Юдеян покатил через  Рим,  как  в  дни
былой славы, правда, не выли сирены  и  впереди  не  мчался  автомобиль  с
охраной, но его снова  сопровождала  свита.  Он  оживил  призрак,  призрак
национального величия, призрак расового возвышения, призрак реваншизма,  и
всем этим снова околдовал их. В какую сторону  они  едут?  Куда?  В  ночь.
Навстречу искушению. И как всегда, когда едешь навстречу какому-то  концу,
Юдеян решился - пусть шофер везет его на виа Венето. Почему бы не угостить
родственников в этом баре с официантами в лиловых фраках?  Блеск  огней  и
блеск множества зеркал произведет на  них  впечатление,  маленький  Готлиб
предчувствовал  это,  а  Юдеян  незаметно  для  них  сможет  тем  временем
полюбоваться  улыбающейся  красавицей  кассиршей,  ее  тоненькой   талией,
которую легко обхватить ладонями, и изящной  шейкой,  которую  ему  вскоре
предстоит обнять.


   После того как Зигфрид и Адольф долго бродили  по  городу  мимо  ночных
садов и каменных стен, после бесцельных  споров  о  спорных  целях,  после
звездной меланхолии и тщетных попыток  приблизиться  к  незримому  Зигфрид
пригласил двоюродного брата зайти в бар. Ему не нравились такие заведения,
но его забавляли посетители-гомосексуалисты,  сидевшие  перед  стойкой  на
высоких  табуретах,  забавляли  их  бабьи  повадки,  их  фальшивое  птичье
щебетание, их женоподобное тщеславие,  их  ложь  и  игра  в  ревность,  их
бесконечные,  запутаннейшие  романы;  взрослые   мужчины   были   Зигфриду
неприятны, ему нравилась  горькая  и  терпкая  красота  подростков,  и  он
восхищался чумазыми уличными мальчишками, с их дикими забавами и лицами  в
шрамах, оставшихся после драк. Они были недоступны и неуязвимы  и  поэтому
не вызывали в нем разочарования. Он желал их только взглядом, он любил  их
только в своем воображении,  он  как  бы  духовно,  эстетически  отдавался
красоте, они вызывали в нем волнующее  чувство  радости  и  печали.  Порой
Зигфрид сближался с женщинами, напоминавшими ему  этих  мальчишек,  и  тут
современные вкусы шли ему  навстречу,  существовало  множество  прелестных
безгрудых девушек, которые бродили по жизни с растрепанными  мальчишескими
вихрами в длинных шелковых или полотняных  брюках,  но  в  них  был  скрыт
источник  материнства.  И  упорно  действовала  биологическая  алхимия,  а
Зигфрид не хотел продолжать свой род. Мысль о том, чтобы дать жизнь новому
существу, которое ждут непредвиденные  встречи,  случайности,  действия  и
противодействия и  которое  в  свою  очередь  через  поступки,  мысли  или
дальнейшее размножение будет влиять на далекое будущее, мысль о  том,  что
он может стать отцом ребенка, казалась ему вызовом миру, приводила  просто
в  ужас  и  омрачала  отношения  с  женщинами,  даже   когда   применялись
предохранительные  средства,  омерзительно  неприятные  сами  по  себе   и
омерзительно неприятно, напоминавшие о том, от чего  они  предохраняли.  В
глазах Зигфрида физическое рождение было преступлением,  но,  конечно,  не
для всех. Других можно оправдать легкомыслием и неразумием,  для  него  же
это было бы  преступлением.  Семя  оскверняет  красоту,  рождение  слишком
похоже на смерть.
   Адольф был несколько ошарашен элегантностью этого бара,  истинное  лицо
которого, однако, осталось для него скрытым: его стесняли эти  канделябры,
сияющие зеркала, лиловые фраки  красавцев  официантов.  Конечно,  в  своем
облачении духовного лица он не мог взгромоздиться на высокий табурет перед
стойкой и решил, что даже сидеть на улице перед баром  на  одном  из  ярко
расцвеченных стульев едва ли будет для него прилично. Поэтому  они  заняли
столик в глубине зала, неподалеку от  кассы,  и  Адольф  и  Юдеян  увидели
улыбку Лауры.
   Я не люблю их, но меня забавляет наблюдать за ними, за этими  попугаями
на  жердочке,  за  моими  мнимыми  собратьями,  я  вижу  их   истерическую
веселость, их врожденную наглость, их тайную печаль, я вижу  их  спаленные
волосы, их кокоточные  костюмы,  их  звенящие  браслеты;  ко  мне  подошел
американский поэт, он был в остроносых ботинках и брюках  дудкой,  на  лоб
падали  кудельки  -  прическа  времен  Директории,  поэт  получал  римскую
стипендию и тужился целый год  над  одним  стихотворением,  которое  потом
публиковал в журнале, выходящем  где-нибудь  в  небольшом  университетском
городе. Поэт заговорил о  концерте,  на  котором  присутствовал,  высказал
несколько разумных и вовсе не банальных мыслей, добавил, что его  искренне
взволновала моя музыка, причем, я заметил, он покосился на  Адольфа,  ему,
видно, было любопытно узнать, почему я появился здесь  с  духовным  лицом.
Все же я не пригласил поэта к нашему столу, я беседовал с ним не садясь, и
в конце концов мы уговорились встретиться у  стойки  и  вместе  выпить.  Я
заметил, как удивительная красавица за  кассой  улыбается  Адольфу,  а  он
смотрит на нее и на ее улыбку, не сводя глаз, словно на видение. И мне она
понравилась, ее  улыбка  казалась  бестелесной,  эти  сияющие  лучи  точно
исходили из таинственного источника, девушка была пленительная,  ее  звали
Лаурой. Наше беглое знакомство состоялось, я как-то с ней беседовал, но  я
не подходил ей, она считала,  что  я  мало  чем  отличаюсь  от  постоянных
посетителей этого бара, а  она  проводила  в  их  обществе  каждый  вечер,
привыкла к ним, как к братьям, и они уже  не  волновали  ее.  Я  не  хотел
подвергать Адольфа соблазну, я привел его в мужской бар, о Лауре я  забыл,
а теперь ломал голову над вопросом, стоит ли знакомить его с кассиршей; он
молод, я не подумал о том, что он дал обет  безбрачия,  да  он,  вероятно,
особенно и не страдает от него, а если  хранит  верность  своему  обету  и
соблюдает целомудрие, то это лучше, чем  не  соблюдать,  и  я  предпочитаю
верить, что он его соблюдает; но не беда, если он и нарушит его и сойдется
с женщиной, ведь Лаура удивительно красива, и  спать  с  Лаурой,  наверно,
очень приятно; что ж, пусть Адольф вкусит этой радости, господь бог ничего
не будет иметь против, церкви это знать незачем, а если она и узнает,  так
простит; но, может быть, Адольфа одолевают укоры совести, тогда  лучше  не
надо, тем более что еще неизвестно, согласится ли Лаура пойти с ним и есть
ли у нее время на это; но он смотрел на нее так неотступно, что,  пожалуй,
следовало бы ему помочь: я еще  не  отпраздновал  первое  исполнение  моей
симфонии, и мне хотелось сделать кому-нибудь приятное.
   Лаура  видела,  что  в  бар  вошел  священник,  и,  так  как  она  была
благочестивой  католичкой,  ее  оскорбило,  что  даже   священники   стали
гомосексуалистами; конечно, такие люди встречаются и среди духовенства, но
ее возмущало, что этот явился именно в ее бар, он же выдал себя и поступил
дурно, хотя в баре  ничего  непристойного  и  не  происходило;  во  потом,
наблюдая за усевшимся Адольфом, она заметила, как он пожирает ее  глазами,
поняла, что никакой он не гомосексуалист - у нее был  наметанный  глаз,  -
поняла также, что он невинен, и не за тем пришел в  бар,  и  теперь  сидит
перед ней, невинно уставившись на нее, не  помышляя  о  мужчинах,  и  было
что-то в его лице, напоминавшее ей другое лицо, лицо  человека,  также  не
интересовавшегося мужчинами, но она не могла вспомнить, чье именно, и лицо
того человека не было невинным; тогда она стала улыбаться, улыбаться своей
прелестнейшей улыбкой, и думала при этом: да-да, я пошла бы на это, правда
это грех, но не такой уж большой грех, я пошла бы на это, а в грехе  своем
покаялась бы. И Лаура почувствовала, что она - подарок,  у  нее  есть  что
дарить, и обрадовалась, что и  священнику  можно  сделать  подарок,  очень
хороший подарок; Лаура знала - такой подарок будет большой радостью.
   Адольф рассказал мне о деньгах, данных ему отцом. Он рассказал  мне  об
этом в парке и хотел бросить деньги на дорожку в надежде,  что  их  найдет
бедняк,  но  я  отговорил  его,  ведь  банкноты  скорей   всего   поднимет
какой-нибудь богач, скупердяй или ростовщик. И тогда Адольф  добавил,  что
отец, дав деньги, посоветовал на них купить женщину. Я же сказал ему:
   - Ту девушку за кассой ты за эти деньги не купишь.  Ты  сможешь  купить
себе только очень дешевую девчонку, и не на виа Венето.
   Он ответил, что это пошлость, а я возразил, что нет,  не  пошлость,  он
покраснел, а потом спросил, неужели я знаю любовь только как разврат.
   - Нет, - ответил я. - Я не знаю, что назвать развратом.
   Но он меня не понял: он выучил в семинарии и  назвал  мне  всевозможные
греческие термины  для  различных  обозначений  любви;  я  тоже  знал  эти
греческие слова и тоже воображал, что ищу Федра. Пусть он попробует, пусть
отведает горько-сладкого напитка. Я  подошел  к  Лауре,  оплатил  чек  для
бармена и спросил, сможем ли мы  проводить  ее,  а  она  заулыбалась  так,
словно перед нею предстал ангел.
   Она не умела считать, она путалась в цифрах, временах и обязательствах,
не могла разобраться в суровых, скаредных и  подчас  жестоких  требованиях
жизни. Юдеян усадил Пфафратов на стулья, стоявшие на улице, - так  он  мог
незаметно войти в бар и  проверить,  состоится  ли  сегодняшнее  свидание.
Лаура увидела его, увидела человека в синих очках, и опять этот иностранец
показался ей весьма значительным, а знакомство с  ним  многообещающим,  но
сегодня ей хотелось подарить себя молодому священнику,  сегодня  ночью  ей
хотелось сделать кому-то добро, она отдастся  этому  молодому  священнику,
ведь  он  такой  невинный  и  грустный,  а  наутро  она  расскажет  своему
духовнику, что подарила  себя  молодому  священнику-иностранцу;  и,  когда
Юдеян  вопросительно  посмотрел  на  нее,  она  помотала  головой  в  знак
отрицания. Он подошел  к  кассе  и  по-бычьи  уставился  на  девушку.  Что
случилось? Как смеет эта шлюха водить его за  нос?  К  сожалению,  ему  не
хватало слов ни на одном языке, а Лаура улыбалась -  ей,  видно,  льстило,
что очкастый взбешен, и потом, она вообще предпочитала спать  с  мужчинами
днем, а не ночью, она ведь устает от этих цифр, по ночам ей  действительно
хочется спать; поэтому она сказала ему, что, если  он  желает,  они  могут
встретиться утром, и написала на кассовом счете  где  и  когда:  в  десять
часов на вокзале около справочного бюро - она будет ждать его там, а он не
мог понять, что означает этот каприз,  может  быть,  ей  предложил  больше
какой-нибудь грязный богач-еврей? Юдеян  охотно  бы  нарычал  на  нее,  но
маленький Готлиб боялся рычать в таком  баре,  поэтому  он  сунул  записку
Лауры в карман и оплатил чек на один коньяк "Наполеон", родственники  пили
за столиком вино, а он решил быстро  опрокинуть  у  стойки  большую  рюмку
коньяку.
   Он протиснулся между сидевшими и толкнул меня,  а  я  беседовал  в  это
время у с