его публикой, оно посещало его концерты! Кюренберг закрыл окно  и  спросил
Зигфрида:
   - Вы знаете слова  блаженного  Августина  о  музыке?  "Окончив  дневные
труды, великие люди предаются музыке для восстановления души".
   Нет, Зигфрид не знал этих слов.  Он  не  знал  и  Августина.  Какой  он
невежда! Сколь многих знаний не хватает ему! Он покраснел.
   "А те, кого я знаю, разве они великие люди? - спрашивал себя Кюренберг.
- Если нет, то где же они, эти великие люди? И есть ли у них душа, которую
можно вечером восстанавливать музыкой? И знавал ли Августин великих людей?
А те, кого, быть может, он считал великими, разве они считали  его  самого
великим? Сколько вопросов!" Кюренберг высоко ценил дарование Зигфрида.  Он
ждал от него чего-то необычного, ждал, что тот заговорит на языке,  никому
не ведомом. Быть может, этот его язык для обычного  слуха,  отставшего  от
быстрого бега времени, и прозвучит ужасно, но это будет новое слово. Новая
весть для горсточки людей, способных услышать эту весть. Они ли те великие
люди, о которых говорил Августин? Мы рвемся к знанию, даже если оно делает
нас несчастными! Кюренберг смотрел на Зигфрида дружелюбно и очень серьезно
сказал:
   - Не знаю, для кого вы пишете вашу музыку. Но  мне  кажется,  что  ваша
музыка все же имеет какое-то назначение в мире. Может  быть,  непонимающие
освищут вас. Но никогда не давайте сбить себя с  пути,  не  подделывайтесь
под чужие вкусы. Пусть публика разочаруется. Но вы  должны  разочаровывать
ее из смирения, не из  гордости!  Я  вовсе  не  советую  вам  удаляться  в
пресловутую башню из слоновой кости. Ради бога, не жертвуйте жизнью во имя
искусства, идите на улицу. Слушайте голос дня! Но оставайтесь одиноким!  К
счастью, вы одиноки.  Оставайтесь  одиноким  и  на  улице,  как  будто  вы
находитесь в уединенной лаборатории. Экспериментируйте,  экспериментируйте
со всем, что вам встречается, со всем великолепием  и  всей  грязью  нашей
жизни, с ее унижением и ее величием - и тогда,  быть  может,  вы  откроете
новое звучание.
   И Зигфрид представил себе разные голоса, голоса  улицы,  он  представил
себе голоса грубости,  страха,  муки,  жадности,  любви,  добра,  молитвы,
представил себе звук зла, шепот распутства и вопль преступления. И  сказал
себе: "А завтра Кюренберг заставит меня подчиняться  ему  и  будет  строго
поучать законам гармонии; он прославленный дирижер, он верно читает ноты -
быть может, садовник, который все подстригает, а  я  -  дичок  или  сорная
трава". И Кюренберг сказал, словно угадав мысли Зигфрида:
   - Я верю в нашу работу. Во мне есть противоречия, есть противоречия и в
вас - одно другому не противоречит.
   Противоречива была и жизнь, в которую они были вовлечены,  и  они  сами
были в противоречии с родом человеческим...


   Юдеян почувствовал, что за ним  наблюдают,  и  отступил.  Он  отступил,
втянув квадратную голову в плечи, - бегство или тактический прием?  -  так
отступает патруль на  ничейной  земле  между  двумя  фронтами,  когда  ему
кажется, что его  обнаружили.  Бегство  или  тактический  прием?  Ни  один
выстрел не грянул, ни одна ракета не озарила ночь, еще  притаилась  где-то
судьба,  но  уже  ползешь,  ползешь  назад,  ползешь  через  проволоку   и
кустарник, назад в свои окопы, и  на  мгновение  кажется,  что  укрепления
противника неприступны. Так отступает и убийца, затравленный преступник  -
в тень, в джунгли, в гущу домов, - когда  чует  приближение  ищеек,  когда
ощущает на себе зоркий  взгляд  полицейского.  А  грешник  бежит  от  лица
господня. Но тот,  кто  не  верит  в  бога  и  кому  не  дарована  милость
чувствовать себя грешным, куда бежать ему, минуя господа? В какую пустыню?
Юдеян не знал, кто за ним следит. Он не видел наблюдателя. В вестибюле был
только священник. Рим и так кишел этой братией;  священник  стоял,  словно
окаменев, и, так же как Юдеян,  смотрел  не  отрываясь  сквозь  прозрачное
стекло  двустворчатой  двери  и  созерцал  стол  и  сидевшую  вокруг  него
оживленную  компанию,  которая  пила  и  веселилась.  То  был   стол   для
завсегдатаев-немцев, накрытый по всем немецким правилам и закрепленный  за
немцами именно на этом  градусе  южной  широты,  закрепленный  случайно  и
временно; строго говоря, кроме дерева и стекла, ничто не  отделяло  Юдеяна
от его свояка Фридриха-Вильгельма Пфафрата, но тот сидел себе спокойно  на
месте - независимо от того, занимался ли он болтовней здесь, или в  отеле,
или дома, в кресле бургомистра, он всегда сидел спокойно на месте, а Юдеян
всегда храбро шел вперед, смело и слепо шел вперед с девизом: "Бог мертв!"
Юдеян достиг большего, больше преуспел, чем бюргеры там, в  зале,  но  это
они позволили ему достичь успеха. Они  чужими  смертями  поддерживали  его
возвышение. Они развязали  кровавую  бойню,  они  призвали  его,  они  его
разожгли; весь мир  принадлежит  мечу;  они  ораторствовали:  "Нет  смерти
прекраснее, чем смерть на поле брани", они надели на него впервые  военную
форму и подобострастно гнули спину перед той новой формой, которую он  сам
себе добыл, превозносили все его деяния, ставили его в пример своим детям,
они кричали "хайль!" и мирились с убийством, смертью  и  трупным  запахом,
стоявшим над Германией, а сами продолжали сидеть за столом завсегдатаев  в
старогерманской пивнушке; пышные фразы о Германии не сходили у них с языка
- фразы, выхваченные из Ницше, даже слова  фюрера  и  розенберговский  миф
были для них всего лишь фразой, которой они упивались, а  для  Юдеяна  это
был призыв к действию, и он  устремился  вперед:  маленький  Готлиб  хотел
изменить мир, глядите-ка, он вдруг  оказался  р-революционером,  хотя  сам
ненавидел революционеров, приказывал истязать их и вешать;  дурья  голова,
глуп он был, этот маленький Готлиб,  обожавший  розгу,  маленький  Готлиб,
который так боялся порки и так жаждал пороть других; бессильный  маленький
Готлиб, словно паломник к  святыне,  шел  к  власти,  а  когда  достиг  ее
могущества и смог заглянуть ей в лицо, увидел смерть. Власть была смертью.
Только смерть была всемогущей. Юдеян не испугался, он с  этим  примирился,
ибо маленький Готлиб всегда предчувствовал, что в этом мире неограниченную
власть имеет только смерть и для подлинного  Ощущения  власти  нужно  лишь
одно -  убивать,  только  это  вносит  ясность.  Никакого  воскресения  не
существует. Так Юдеян  стал  служить  смерти.  Он  рьяно  служил  ей.  Это
отдаляло его от бюргеров, от восторженных поклонников  красот  Италии,  от
туристов, осматривающих поля былых сражений; ничего у них нет, у них  есть
только Ничто, и ничего, кроме  этого  Ничто,  они  жиреют  в  этом  Ничто,
преуспевают в этом Ничто и наконец уходят в Ничто, становятся частью  его,
чем, собственно, и были всегда. Но он -  нет,  у  Юдеяна  своя  смерть,  и
никому ее не отнять. Разве что священник попытается украсть ее.  Но  Юдеян
не даст  себя  обокрасть.  И  священников  можно  убивать.  Кто  он,  этот
чернохвостый? Прыщавый юнец, с бледным от бессонницы лицом, комок  преющей
похоти в бабьем балахоне. Священник тоже смотрел на сидящих за  столом  и,
казалось, тоже с ужасом. Но  он  для  Юдеяна  не  союзник.  И  бюргеры,  и
священники были Юдеяну одинаково противны. Он понял, что позиция  бюргеров
сейчас неуязвима. Но время работает на него,  поэтому  лучше  вернуться  в
пустыню, снова муштровать там  новобранцев,  готовить  их  для  смерти,  и
только тогда, когда надо будет не осматривать поля сражении, а распахивать
их снарядами, Юдеян снова двинется в наступление.
   Он бежал из отеля. Юдеян бежал от  бюргеров,  от  священника,  от  глаз
незримого наблюдателя. Это не было позором, не  было  трусостью,  это  был
лишь тактический отход.
   Если бы Юдеян вошел в  ресторан  и  дал  им  понять,  кто  он,  бюргеры
повскакивали бы с мест, восторженно его приветствуя,  но  почитание  героя
продолжалось бы всего один вечер, а затем  они  опутали  бы  его  тенетами
своего мещанства. За одним из этих освещенных  окон,  наверно,  ждет  Ева,
героическая женщина - лучше бы ей умереть тогда, в мае, в дни  позора.  Но
она жива, и Юдеян представил себе, как он сидит с ней  в  уютной  немецкой
квартирке, вот он идет на службу, которую ему  раздобыл  Пфафрат,  вот  он
вернулся домой со службы, которую ему раздобыл Пфафрат, они  могут  поесть
жареного гуся и выпить рейнского вина, пожалуй, на это хватит  доходов  от
службы, которую ему раздобыл свояк Пфафрат, а в день рождения  фюрера  Ева
приколет к платью брошь, если ее еще не украли, ведь оккупанты охотятся за
драгоценностями и сувенирами, Юдеяну это хорошо известно, ту самую брошь с
золотой свастикой, подарок фюрера, и,  выпучив  глаза,  Ева  уставится  на
него, когда по радио начнут передавать  последние  известия  или  примется
разглагольствовать Хейс, ораторствовать Аденауэр, а из  соседней  квартиры
донесется американский джаз; она  пристально  будет  смотреть  на  него  и
думать: и ты жив, жив, жив. А он жил бы и мечтал о пустыне, о той пустыне,
откуда можно завоевать Германию.
   Юдеян вошел в тратторию, попавшуюся ему на пути,  теперь  уже  лишенном
цели, окунулся в запах жира, теста и моря и стал у стойки,  он  готов  был
проглотить все, что там нашлось бы, такой сумасшедший голод терзал его. Он
увидел крупную белую фасоль, немецкое блюдо, школьное  блюдо  его  детских
лет, он ткнул в него пальцем, но фасоль здесь ели холодной,  как  закуску.
Разве это немецкое блюдо? Она была скользкой от жира, плавала в  уксусе  и
отдавала рыбой, ибо то, что он принял за  куски  мяса,  оказалось  вонючей
рыбой, но он проглотил все до крошки, затем  съел  какую-то  тестообразную
массу, а в заключение еще макароны  по-итальянски,  жирный  томатный  соус
прилипал к губам, словно заморский поцелуй, макароны свисали  у  него  изо
рта, ему не дали ножа, чтобы их разрезать, он со  свистом  втягивал  их  в
себя, точно корова длинные стебли  травы,  и  только  очередные  пол-литра
кьянти омыли наконец Юдеяна, и он вновь стал  человеком.  Так,  во  всяком
случае, казалось ему.
   И вот, став человеком, он вышел через  лабиринт  переулков  на  площадь
Сан-Сильвестро. Он заметил световую рекламу телефона-автомата. Это ему как
раз и нужно. Он вошел и увидел множество кабинок с телефонными аппаратами,
но не знал, как позвонить; он  написал  название  отеля,  где  остановился
Пфафрат, и сунул бумажку  в  окошечко,  дежурная  отыскала  нужный  номер,
получила с него деньги, и вот он уже в  кабинке,  набрал  цифры  и  слышит
громкое  "pronto"  [вас  слушают  (итал.)],  но  он  ответил   по-немецки,
потребовал к телефону Пфафрата, в трубке - треск, свист,  чьи-то  шаги,  а
вот и Пфафрат;  с  официальной  корректностью,  с  сознанием  собственного
достоинства он произносит:
   - Обер-бургомистр Пфафрат у телефона, кто спрашивает?
   А  Юдеяну  захотелось  крикнуть  в  ответ:  "Ах  ты  дерьмо!"   -   или
отбарабанить все свои титулы, военные и партийные, особенно тот  цветистый
восточный титул, который он сейчас носит, а может  быть,  представиться  в
качестве обер-евнуха, или самца в гареме, или грозы пустыни, а может быть,
тонко пропищать: "Говорит Готлиб", и он вдруг стал таким  маленьким,  этот
маленький Готлиб, что ему уже не достать до телефонной трубки. Поэтому  он
сказал только:
   - Юдеян, - но произнес эту скромную фамилию так, что могущество, власть
и смерть пронеслись по проводам. Пфафрат закашлялся;  от  обер-бургомистра
он докашлялся до того, что  стал  просто  свояком,  преодолевая  некоторый
испуг и жуть, вызванные голосом  драгоценного  и  опасного  покойника,  их
семейной гордости и семейного жупела, смотря по обстоятельствам.  Пфафрату
понадобилось некоторое время, чтобы обрести то мужество, с каким он  хотел
теперь держаться в отношении Юдеяна, и он наконец взволнованно ответил:
   - Где же ты, мы ждем тебя.
   А Юдеян величественно заявил, что у него много дел и  мало  времени,  и
пригласил их всех на следующий день к себе в отель, в великолепный  дворец
на виа Венето, пусть видят Юдеяна во всем его блеске, и  назвал  ему  свое
вымышленное имя и фамилию, свой псевдоним, проставленный в его  теперешнем
паспорте, и строго приказал, стоя в  тесной  кабинке,  на  стенах  которой
были, как обычно, написаны всевозможные гадости (Юдеян даже подумал, пишут
ли снова там, дома, "на стенах уборных "Проснись, Германия!"), -  приказал
свояку  повторить  имя  и  фамилию,  и  обер-бургомистр  Фридрих-Вильгельм
Пфафрат с полной готовностью повторил  ложь  документа,  вымышленное  имя;
нет, он не предстанет теперь перед Юдеяном этаким покровителем,  он  будет
стоять перед ним навытяжку, а то, что Юдеян незаметно ускользнул из отеля,
который облюбовали немцы, было не бегством, а образцом искусной тактики.
   Юдеян, став человеком, почувствовал себя снова на коне, он  снова  стал
господином своей судьбы. Он отошел от телефона-автомата как победитель. Он
решил пересечь площадь Сан-Сильвестро, он решил завоевать Рим,  как  вдруг
раздался треск  и  грохот,  он  услышал  грозный  шум,  что-то  гремело  и
рушилось,  точно  на  войне  во  время  боя,  раздались  крики   ужаса   и
предсмертные  вопли  -  обвалилась  какая-то  новостройка,  фундамент  был
неправильно рассчитан; из облаков пыли торчали погнутые балки, люди  сломя
голову мчались сюда со всех сторон, а Юдеян уже командовал:
   - Оцепить! Не подходить! Оцепить!
   Он хотел в самую смерть внести дисциплину, но никто не обращал внимания
на его немецкие возгласы, никто его не понимал,  а  потом  завыли  сирены,
затрещали звонки, прикатили полицейские, санитарные и пожарные  машины,  а
из церкви, стоявшей на площади, пришел  священник  -  они  суют  свой  нос
всюду; и Юдеян понял, что он здесь для всех  чужой,  что  он  для  всех  -
помеха, и на него в лучшем случае не обращают внимания; тогда он отошел  в
сторону, выбрался из толпы и вдруг вспомнил, как в  школе,  в  ненавистной
гимназии ему рассказывали, что римляне верят в  предзнаменования,  а  этот
обвал, безусловно, плохая примета. Громко  запричитала  какая-то  женщина.
Может быть, под развалинами погибли  ее  близкие?  Жертвы,  которых  Юдеян
обрекал на смерть, не плакали никогда. Это было удивительно, но он никогда
не слышал, чтобы они плакали.
   Он двигался по течению, и течение отнесло его  на  Корсо  -  в  длинную
кишку, набитую  прохожими  и  автомобилями.  Казалось,  что  вокруг  кишат
микробы и черви, что в этой вытянутой городской  кишке  бурно  совершается
обмен веществ и сложный процесс пищеварения. Уличный поток относил  Юдеяна
вправо" в сторону площади Пополо, но, чувствуя, что ему  нужно  совсем  не
туда, он сопротивлялся течению, его теснили, толкали, однако  ему  все  же
удалось  повернуться,  и  когда  он  взглянул  назад,  то   увидел   нечто
беломраморное и золотое, озаренное светом прожекторов.  Теперь  он  понял:
вот где он некогда проезжал  -  машина  с  охраной,  впереди,  вооруженные
мотоциклисты по обе стороны, а позади многочисленные автомобили с  немцами
и  итальянцами,  с  начальниками  управлений,  с  военными  и  нацистскими
сановниками. Его  несло  то  вперед,  то  назад,  он  потерял  ориентацию,
перестал ощущать время, настоящее стало прошлым. Но он не спускал глаз  со
своей цели: вот  они,  эти  мраморные  ступени,  этот  величавый  каменный
колосс, этот белый памятник  на  площади  Венеции,  национальный  памятник
Виктору-Эммануилу Второму, который Юдеян по  какому-то  недоразумению  или
вследствие чьих-то неправильных объяснений принимал за Капитолий и в то же
время за монумент, воздвигнутый  по  приказу  Муссолини  в  честь  древней
истории, он знаменовал собой былую славу, и  блистающий  мрамор  и  бронза
памятника возвещали возрождение империи. Вот куда Юдеян ехал в  тот  день.
Он спешил именно сюда. Здесь,  справа,  стоял  дворец  дуче.  Неужели  нет
охраны? Охраны нет. На грязно-желтую ограду падала ночная тень.  Никто  не
стоял у ворот. Ни в одном окне не  горел  свет.  Теперь  он  опять  здесь.
Старый знакомый вернулся. Стучись не стучись - хозяин мертв. А  наследники
тебя не знают, они среди снующей толпы на Корсо. Да, вместе с  дуче  шагал
он по этой площади.  Юдеян  шел  с  ним  рядом  к  памятнику  Неизвестному
солдату, чтобы возложить венок от  имени  фюрера.  Здесь  все  еще  стояла
стража, стояла навытяжку, недвижно, крепко упершись в  землю.  И  выправка
охранников была безупречной. Однако Юдеян не испытывал сейчас ни сожаления
о былых почестях, ни гордости, ни скорби, ни волнения. Так  чувствовал  бы
себя верующий, который, войдя в  церковь,  не  ощутил  никакого  душевного
трепета. Ему хочется молиться, но бог здесь не присутствует.  Ему  хочется
стать на колени, но он думает: пол холодный и  грязный.  Он  видит  статую
мадонны и говорит себе: ведь это всего лишь дерево  и  немного  краски,  а
внутри  уже  сидит  жук-древоточец.  Сейчас  народ  не   выражал   никаких
восторгов.  Не  было  ни  песен,  ни  приветственных   кликов.   Мотоциклы
проносились мимо. Не появился ни один фотограф, чтобы  запечатлеть  Юдеяна
при вспышке магния, и только несколько лошадей, запряженных в дрожки, вяло
покосились на него. Разве он стал  призраком?  Торопливо  поднялся  он  по
мраморным ступеням. Стройная колоннада пышного храма, возведение  которого
он ошибочно  приписывал  Муссолини,  осталась  позади;  белое  великолепие
мучительно напоминало ему что-то,  оно  напоминало  ему  торт  на  витрине
кондитера Зюфке - до чего же восхищался этим тортом маленький  Готлиб!  Но
он так и не попробовал  его.  Сейчас  перед  Юдеяном  высился  темный  зад
королевского коня, и Юдеян не знал, кто этот сидящий на коне, закованный в
железо король, да и не все ли  равно  -  он  терпеть  не  мог  итальянских
королей: сбитый с толку юмористическими журналами  времен  первой  мировой
войны, он с детских лет представлял  себе,  что  королевская  рука  всегда
сжимает ручку зонтика вместо рукоятки сабли, но сегодня, стоя  здесь,  он,
не то Юдеян, не то маленький Готлиб, ощущал, что такое величие, и думал  о
дуче, который все это построил и над которым так надругались, и он  ощущал
величие истории - ей воздвигались памятники, и  ее  последним  посвящением
всегда была смерть. Вокруг Юдеяна  разливалось  море  света.  Рим  сверкал
огнями. Но город казался ему  мертвым,  уже  готовым  к  погребению:  дуче
обесчещен, история ушла из Рима, а вместе  с  ней  и  возможность  славной
смерти. Теперь здесь жили люди, они осмеливались  жить  просто  так,  ради
своих дел и ради собственного удовольствия, а  могло  ли  быть  что-нибудь
отвратительнее? Юдеян глядел на город. Он казался ему мертвее мертвого.


   Поздним вечером виа дель Лаваторе мертва. Рыночные торговцы уже  убрали
свои  столы,  а  спущенные  желтые  шторы  на  витринах   гастрономических
лавчонок, выцветшие и позеленевшие от старости, придают фасадам домов  вид
слепых - так серое или зеленоватое бельмо закрывает усталый глаз  старика.
В переулочках, в темных тупиках светятся убогие  закусочные  для  простого
люда, проживающего в тесных каморках многоэтажных зданий. Посетители сидят
здесь на скамейках  и  табуретках  за  столами  без  скатертей,  покрытыми
пятнами от пролитого  вина  и  остатков  пищи;  они  заказывают  пол-литра
красного или пол-литра белого, doice или secco, а кто хочет есть, приносит
с собой закуску в миске или бумаге и, нисколько не стесняясь, раскладывает
все на столе.
   Приезжие редко  попадают  в  эти  закоулки.  Однако  Зигфрид  сидит  за
столиком у входа в такую закусочную, белая шарообразная лампа-луна льет на
все свой бледный свет. За этим же столиком сидит еще один  посетитель.  Он
приготовляет салат из лука. Зигфрид не любит ни лука, ни чеснока,  но  его
сосед чистит и режет луковицу так аппетитно, он так старательно заправляет
салат уксусом, маслом, перцем и солью, с таким  благоговением  разламывает
хлеб на кусочки, что Зигфрид  не  может  не  пожелать  ем