- Ну да, поэтому его и не взяли в Берлин, да и мы не могли  его  больше
держать. - И почему-то Пфафрату представилось, что он, как  обер-президент
провинции - тогда еще  гаулейтеры  не  захватили  в  руки  всю  власть,  -
поддерживал Кюренберга, и это его сейчас порадовало, ибо естественно  было
предположить, что Кюренберг с благодарностью вспомнит  об  отце,  исполняя
произведения сына. Но...
   Ева там, наверху, в своей комнате-клетке, прислушивалась,  не  идет  ли
мститель.


   Дверь завертелась, это рука портье, рука в белой перчатке, рука  лакея,
рука палача, рука смерти привела в движение карусель, регулирующую вход  и
выход, рука весьма почтительного, весьма преданного слуги, готовая в любой
момент схватить чаевые, рука эта толкнула дверь, и Юдеян почувствовал, что
его вышвырнули из отеля, лишили  безопасности,  которую  давали  деньги  и
положение, вытолкнули из-под укрытия власти, правда  на  сей  раз  власти,
взятой напрокат у чужой страны и даже у чужой расы, у загадочной восточной
страны, но все же страны  с  государственной  властью,  с  государственным
суверенитетом  и  флагом,  -  и  вот  его  вытолкнули,  и  он  сразу  стал
беспомощным. Впервые за много лет Юдеян очутился в роли простого смертного
среди смертных: в гражданской одежде, без охраны, без защиты, без оружия -
плечистый пожилой господин в темном костюме. Он терялся оттого, что  никто
не обращает на него внимания. Прохожие касались  его,  задевали,  толкали,
бегло  бросая  равнодушное  "пардон".  Это  Юдеяну-то  пардон?  Он  сделал
несколько шагов наугад. Никто не соблюдал  почтительной  дистанции.  Юдеян
мог бы вернуться в отель, он мог бы  позвонить  в  дипломатическую  миссию
своего нового шефа,  и  ему  тотчас  прислали  бы  автомобиль  с  арабским
номером. Достаточно кивнуть портье, этому белоперчаточнику, и тот,  всегда
готовый к услугам, вызовет ему такси, пронзительно  свистнув  в  маленький
свисток. А прежде все они стояли шпалерами! Две шеренги  черных  мундиров.
Двадцать автоматов, машина с охраной впереди, машина с охраной позади.  Но
сейчас ему хотелось пройтись пешком. Наверное, лет тридцать  не  ходил  он
пешком по городу. Когда Берлин был огненным адом  и  весь  мир  гнался  за
Юдеяном, ему пришлось бежать бегом, ползти среди  пыли,  перелезать  через
трупы, на четвереньках  пробираться  между  развалинами,  и  лишь  так  он
спасся. Каким образом? По воле случая или, как сказал бы  фюрер,  по  воле
провидения - поверженный, облитый  бензином,  испепеленный  и  все  же  не
поверженный окончательно, ибо уже намечалось воскрешение нацистского духа;
значит, все-таки провидение спасло Юдеяна и привело  его  в  эту  хваленую
Страну, но не к евреям, а к другим смуглым собратьям. Юдеян и там не ходил
пешком, разве что иногда, тяжело топая, прохаживался по учебному  плацу  в
пустыне.
   Он оступился, старый храбрец, ничуть не упал, но рядом была решетка, за
которую можно было ухватиться. Прутья из кованого  железа  торчали,  точно
длинные копья,  -  символ  власти,  богатства  и  холодной  отчужденности.
Просторный лимузин, чуть слышно шурша по гравию, остановился у подъезда, и
Юдеян вспомнил: ведь он когда-то тоже подъезжал к этому зданию,  только  с
большей лихостью и шумом, но именно сюда. Табличка у входа разъясняла, что
здесь посольство США. Разумеется, Юдеян не наносил визита американцам, они
его не приглашали, да их и след  простыл,  когда  он  попал  в  этот  дом,
наверняка в этот: здесь  готовились  широкие  фашистские  операции,  очень
широкие операции, но и они все-таки не были достаточно  радикальными.  Что
представлял собой знаменитый дуче? Плод сентиментальной  снисходительности
фюрера. Южане вообще вызывали у Юдеяна отвращение.  Они  вызывали  у  него
особое отвращение. Он вышел на виа Венето. Вот и маленькие кафе,  все  они
сидят тут, не только презренные южане, но  и  жители  других  стран  сидят
здесь, рядышком, как некогда на Курфюрстендамм, они играют в Мир на  земле
и несут всяческий вздор;  эти  люди  без  роду,  без  племени,  лишившиеся
корней, утерявшие связь с  нацией,  эти  искатели  золотых  россыпей,  они
проживают здесь, в Риме, беспокойно снуют взад и вперед в поисках  добычи,
вот они, эти хищники, ускользнувшие в свое время от германской  дисциплины
и порядка. Слышалась главным образом английская  речь:  здесь  преобладали
американцы,  наследники  минувшей  войны;   однако   говорили   также   на
итальянском, французском и  на  других  языках,  иногда  даже  по-немецки,
правда очень редко: немцы старались втереться в доверие в других местах. И
всюду, думал  Юдеян,  грязный  сброд,  торгаши  и  их  прихвостни.  Брань,
отвратительная, как позеленевшая желчь, застревала у него в зубах.  Ни  на
ком нет мундиров, никто не носит знаков отличия  на  лацканах  пиджаков  -
жалкий мир без рангов, без  почестей;  и  только  кое-где  мелькает  ярким
пятном обшитая галунами шутовская куртка посыльного  из  гастрономического
магазина.  Но  что  это  за  люди  в  пурпурных  одеяниях?  Что  за  отряд
продвигается по улице, где живут тунеядцы всего мира, словно  желая  взять
штурмом эту твердыню  бездельников  и  дармоедов?  Может  быть,  ярко-алое
войско - символ могущества, символ  власти  или  это  золотая  орда,  юная
гвардия, а может быть, Giovinezza, пришедшая,  чтобы  смести  все  вокруг?
Нет, это лишь обман и насмешка над Юдеяном - ярко-красные мантии болтались
на тощих фигурах молодых священников. И войско в ярко-алых  мантиях  вовсе
не наступало, оно в беспорядке спешило своей дорогой, Юдеяну  же  казалось
теперь, что эти юнцы не идут, а по-бабьи жалко семенят, ибо  он  не  знал,
когда был у власти, как стойко и мужественно умирали священники во времена
фашистской диктатуры, к своему счастью,  он  не  знал  также,  что  эти  в
ярко-алом были немецкими семинаристами, иначе эта  встреча  расстроила  бы
его еще сильнее.
   На виа Венето правили деньги. Но разве не было у Юдеяна денег, разве не
мог и он козырнуть, купить то, что покупают другие? Перед  каким-то  баром
стояли желтые, на вид весьма непрочные стулья, они выглядели нелепо, точно
сделанные  совсем  не  для  сидения,  и  напоминали  стайку  взволнованных
канареек - кажется, так и слышишь их щебетание.  Юдеян  почувствовал,  что
бар манит его, в эти  часы  он  почему-то  пустовал.  Но  Юдеян  пренебрег
шаткими  стульями,  не  расположился  на  открытом  воздухе,  а  вошел   в
распахнутые на улицу двери зала, направился к  стойке,  оперся  на  нее  и
заказал пива; он чувствовал  себя  утомленным,  наверно,  дело  в  здешнем
климате, от него такая вялость.
   Красавец в лиловом фраке объяснил ему знаками: если он хочет пить  пиво
стоя, нужно выбить в кассе чек. За кассой сидела Лаура и улыбалась. На всю
улицу славилась она своей прелестной улыбкой, владелец заведения держал ее
именно ради этой улыбки,  которая  озаряла  его  заведение,  придавая  ему
какую-то особую приветливость, и делала  кассу  источником  благоденствия,
хотя сама Лаура была глупа и считать не умела. Но что за беда? Никто Лауру
не обманывал, ибо даже гомосексуалистам, посещавшим этот бар в ночные часы
или под вечер в воскресенье, казалось, что тихая  улыбка  Лауры  дарит  им
радость. Произвела эта улыбка впечатление и на Юдеяна. Но  бесчеловечность
делала его слепым, и он не понял, что  перед  ним  дитя,  расточавшее  все
лучшее, что у него есть, не требуя вознаграждения.  Он  подумал:  красивая
шлюха. Он увидел  черные,  словно  лакированные  волосы,  кукольное  лицо,
оживлявшееся только улыбкой, увидел  пунцовый  рот,  пунцовые  ногти,  ему
захотелось купить ее - на этой улице богатства и роскоши и вести себя надо
как покупатель, если не хочешь, чтобы тебя приняли за раба. Но  через  миг
он опять почувствовал какую-то беспомощность и неловкость, он не знал, как
держать себя с ней, как объяснить свое намерение, ведь он  не  в  мундире,
девушка не  боится  его  и  простого  кивка  тут  мало.  Он  готов  хорошо
заплатить, а в лирах  любая  сумма  кажется  огромной.  Обратиться  к  ней
по-немецки? Она его не поймет. По-итальянски Юдеян не говорил. Английскому
он немного научился. И он  всего-навсего  потребовал  по-английски  вместо
пива виски, большой бокал. Лаура, бездумно улыбаясь, протянула ему  чек  и
столь же бездумно указала на Юдеяна красавцу в лиловом фраке.
   - Дайте большую порцию виски, Джордж.
   - Со льдом?
   - Нет.
   - С содовой?
   - Нет.
   Беседа была немногословной. Юдеян проглотил виски. Он злился.  Он  умел
только приказывать. Даже для шлюхи не мог он найти нескольких  приветливых
слов. А вдруг она еврейка? В этой чужой стране их не сразу распознаешь. Он
опять почувствовал себя маленьким Готлибом, сыном школьного учителя -  ему
снова  предстояло  учиться,  и,  как  в  гимназии,  он   опять   в   числе
неуспевающих. И вот он стоит  здесь,  как  стоял  некогда  в  перешитом  и
перелицованном  костюме  отца  среди  более   богатых   сынков,   носивших
матросские костюмы. Не выпить ли еще виски?  Мужчины  обычно  пьют  виски.
Знатные и богатые  лорды  безмолвно  пили  виски,  они  были  пьяницами  и
проиграли войну. Юдеян отказался от второй порции, хотя ему очень хотелось
выпить, - вдруг красавец за стойкой и красавица за кассой станут  смеяться
над немым гостем? А у скольких людей навсегда пропадала охота смеяться при
виде этого немого гостя? Но он и здесь  наведет  порядок!  Юдеян  взял  на
заметку этот бар. Я еще заполучу тебя, решил он.
   Лаура продолжала расточать свою прелестную улыбку его  широкой,  спине.
Ничто не подсказывало ей, что это убийца. Она думала - если  вообще  умела
думать, скорее всего это было ей недоступно, вместо  мышления  она  обычно
предавалась вегетативным грезам, - что он, должно  быть,  отец  семейства,
здесь  по  делам,  не  гомосексуалист,  случайный  клиент,  попал  к   ним
мимоходом, импонирует своими темными очками, счел, что у нас  в  эти  часы
скучновато, и больше не придет. А если бы он опять пришел и  она  заметила
бы, что он пришел  ради  нее,  она  нашла  бы  его  довольно  симпатичным,
несмотря на темные очки, - гомосексуалисты, торчавшие  здесь  по  вечерам,
ужасно надоели Лауре, и она готова была отнестись  с  доверием  к  каждому
мужчине, от которого пахло настоящим мужчиной,  хотя  ничего  не  имела  и
против гомосексуалистов, ибо этой клиентурой и кормилась.
   Юдеян наконец отправился все же к родичам, они ждали его с нетерпением,
им очень хотелось снова заполучить своего героя, восставшего  из  мертвых.
Он бросил взгляд на план города, который всегда носил при себе,  и  быстро
сориентировался, это он умел - в лесах, болотах и пустынях  Юдеян  не  мог
заблудиться. Не растеряется он и в городских джунглях. И вот он зашагал по
виа ди Порта Пинчана, вдоль высокой старой  ограды,  за  которой,  видимо,
тянулся  большой  красивый  и  тенистый  сад,   принадлежавший,   наверно,
какому-нибудь аристократу из королевской клики, предавшей дуче. Воздух был
теплый, и пахло дождем. Порыв ветра закрутил  пыль  и  подстегнул  Юдеяна,
словно электрический душ. Садовая ограда вся облеплена плакатами. Объявлен
очередной призыв в армию. Всяким малодушным хлюпикам это  только  полезно.
Об оружии для  них  позаботится  дядя  Сэм.  Но  немецкие  инструкторы  им
необходимы. Без немецких инструкторов каждый истраченный  доллар  выброшен
псу  под  хвост.  Или  дядя  Сэм   разучился   считать?   Красный   плакат
коммунистической партии пылал как факел. Юдеян вспомнил ночь, когда  пламя
охватило рейхстаг. Какой тогда царил подъем!  Наконец-то!  Началась  новая
эпоха! Эпоха без Гете! Чего же хочет эта русско-римская коммуна? Юдеян  не
мог прочесть текст плаката. Да и зачем ему читать? Он -  за  расстрелы.  К
стенке их  надо  ставить.  В  Лихтерфельде  их  расстреливали.  Не  только
ротфронтовцев, там у стенки стояли и другие. Юдеян для забавы тоже стрелял
в них. Кто сказал, что  люди  -  братья?  Хлюпики,  которые  просто  хотят
что-нибудь получить! А что, если бы дело дошло до  более  широкого  пакта,
если бы мы тогда заключили более тесный союз с Москвой? В Москве-то  сидят
не хлюпики! Что, если бы более сильные столковались между собой?  От  этих
мыслей у Юдеяна просто голова пошла  кругом.  Какие  возможности  упущены!
Впрочем, так ли уж окончательно они упущены? Может быть, в одно прекрасное
утро  мы  снова  энергично  провозгласим:  "Весь  мир  будет  нашим!"?  На
воскресенье опять назначены какие-то гонки Рим - Неаполь, Неаполь  -  Рим.
Бои гладиаторов для слабонервных. Германцы умели драться  в  цирке  против
диких зверей. Но германцы были слишком добродушны, и  их  перехитрили.  На
белом листе с черным крестом был написан церковный  указ.  Церковь  всегда
побеждала. Священники всегда предусмотрительно оставались  в  тени.  Пусть
другие таскают каштаны из огня. А после войн они  создавали  свои  партии.
Грабители! Иезуиты, изучившие джиу-джитсу! Зеленые  акции.  "Олио  Сассо".
Все дело, видимо, в нефти. Война? Мобилизация? Пока нет. И не  так  скоро.
Никто не решается. Только  маленькие  эксперименты  на  опытных  полях,  в
пустыне, в джунглях, в отдаленных районах земного  шара.  Как  когда-то  в
Испании. На первом этаже шикарного жилого  дома  расположился  бар:  койот
манил к себе. Койот - это  волк  прерий;  Юдеян  вспомнил  приключенческие
романы Карла Мая. В Риме койотом был "Америкен бар".  Его  двери  блистали
начищенной медью, он казался дорогим и аристократическим. У  Юдеяна  много
денег, но он не рискнул войти в  бар.  Юдеяну  хотелось  пить,  но  он  не
осмеливался зайти в койот. Откуда такая нерешительность?
   Ему  мешал  маленький  Готлиб,  и  только  мундир  мог  одолеть  в  нем
маленького Готлиба. Юдеян  проследовал  дальше.  Он  увидел  фиа  четтерио
[винный погребок (итал.)]. Там грудами  лежали  обернутые  соломой  винные
бутылки, пол был мокрый от вина. Здесь пил народ. Народа  бояться  нечего.
Народ можно направлять. С народом не  нужно  говорить.  Народ  приносят  в
жертву. Фюрер стоял выше народа. Юдеян  спросил  себе  кьянти.  Он  залпом
выпил стакан. Вино подкрепило его. Он спросил второй.  Вкус  вина  ему  не
нравился, но оно бодрило. Твердым шагом дошел  он  до  знаменитой  площади
перед церковью Тринита деи Монти.  У  этой  церкви  были  две  островерхие
башни. На церковных ступенях стояли монахини из монастыря Святого  сердца.
У Юдеяна вызывали отвращение их длинные  одежды,  их  накидки,  их  чепцы.
Ведьмы!
   У его ног начиналась лестница на площади Испании, внизу лежал Рим, а на
заднем плане вздымался мощный купол св.Петра - исконный враг.  Он  не  был
разбит. Никто не был разбит. Партия нацистов - в результате  предательства
- обремизилась. У фюрера были на руках все козыри, но злые гномы выхватили
их, приказы не исполнялись -  только  Юдеян,  выполнял  любой  приказ.  Он
всегда все доводил до конца. Всюду ли он доводил все до конца?  Увы,  нет.
Видимо, почти нигде. У гидры оказалось  не  семь  голов.  У  нее  миллионы
голов. И готовности одного Юдеяна было недостаточно. Поэтому он вернулся с
войны не победителем, а нищим, безымянным. Он невольно вцепился в парапет.
Пальцы впились в искрошенный камень. От боли все внутри  переворачивалось.
Рим поплыл у него перед глазами, точно море растворившихся  камней,  купол
св.Петра закачался, как рыбий пузырь на этих бурных волнах.  Грудь  Юдеяна
сотрясалась от рыданий. Старая дама  аристократического  вида,  с  голубым
отливом в седых волосах,  помахивала  зонтиком  над  вечным  городом,  над
развертывающейся  его  панорамой.  Старая  дама  воскликнула:  "Isn't   it
wonderful?" [Чудесно, правда? (англ.)] С левой  башни  Тринита  деи  Монти
донесся благовест.
   Юдеян стал спускаться.  Он  стал  спускаться  по  лестнице  на  площади
Испании, спустился в живописную Италию, шел мимо праздного народа, который
тут же,  на  ступеньках,  сидел,  лежал,  храпел,  играл,  читал,  учился,
веселился, ссорился, обнимался. Мальчик предложил Юдеяну маис, поджаренные
желтые зерна. Он  протянул  этому  иностранцу,  этому  варвару  с  севера,
остроконечный фунтик, сказал вкрадчивым  голосом  "cento  lire"  [сто  лир
(итал.)], но Юдеян оттолкнул фунтик, зерна маиса покатились по ступеням, и
Юдеян растоптал  их.  Это  вышло  нечаянно.  Из-за  его  неуклюжести.  Ему
хотелось высечь мальчишку.
   Он перешел через  площадь  и,  задыхаясь,  добрался  до  виа  Кондотти.
Тротуар был очень узок. Люди теснились на этой оживленной торговой  улице,
толкались у витрин,  толкали  друг  друга.  Юдеян  тоже  толкался,  и  его
толкали. Он был поражен. Он дивился, что никто  не  уступает  ему  дороги,
никто не хочет пропустить его вперед. Он был поражен тем, что его толкают.
   Юдеян искал нужный ему переулок, искал по плану, но действительно ли он
искал его? Годы, прожитые на краю пустыни, казались ему  проведенными  под
наркозом, он тогда не испытывал никакой боли, а теперь ему  стало,  тошно,
он чувствовал боль и жар, ощущал шрамы от ударов, превративших  его  жизнь
просто в обрубок, шрамы от ударов, которые отсекли от  этого  обрубка  всю
огромную полноту его былой власти. Кто он теперь? Только клоун, пародия на
того, кем был когда-то. Воскреснет ли он из мертвых или  так  и  останется
зловещим   видением   пустыни,   призраком,   мелькающим   на    страницах
отечественных иллюстрированных газет?  Юдеян  не  боялся  противопоставить
себя всему миру. Чего мир хочет от  него?  Пусть  только  подойдет,  пусть
подойдет со всей своей продажностью, со всеми своими грязными, звериными и
хищными  наслаждениями,  скрытыми  под  маской   честности.   Мир   должен
радоваться тому, что существуют такие, как Юдеян. Страшило не то, что  его
могут повесить, - он боялся жить. Он боялся того отсутствия приказов,  той
пустоты, в которой вынужден был существовать теперь;  он  многое  брал  на
свою ответственность и, чем выше поднимался, тем больше брал  на  себя,  и
эта ответственность никогда не угнетала его, однако его обычные слова  "на
мою ответственность" или "за это я отвечаю"  были  только  фразой,  пышной
фразой,  которой  он  опьянял  себя,  ибо  на  самом  деле  всегда  только
подчинялся. Юдеян  обладал  огромной  властью.  И  он  насладился  ею,  но
радоваться власти он  мог,  только  ощущая,  что  его  могущество  все  же
ограничено,  нужен  был  фюрер  как  воплощение  абсолютного   могущества,
божество власти, видимое издалека, тот, кто отдает приказы, на кого  Юдеян
мог бы сослаться перед  богом,  дьяволом  и  людьми:  я-де  всегда  только
подчинялся, всегда только выполнял приказы. Значит, у него  была  совесть?
Нет, лишь страх. Вдруг да разведают,  что  он  и  есть  маленький  Готлиб,
возомнивший себя великим? Втайне Юдеян слышал чей-то голос. Нет, не  голос
бога, и он воспринимал его не как призыв совести,  это  был  жидкий  голос
голодного и верящего в прогресс отца,  школьного  учителя,  и  голос  этот
шептал: ты глуп, ты не выучил уроков,  ты  плохой  ученик,  ноль,  который
раздули.  Поэтому  он  правильно  делал,  что  всегда  держался   в   тени
сильнейшего, оставался спутником, блистательным спутником  могущественного
созвездия, и до сих пор еще не понимал,  что  то  солнце,  у  которого  он
заимствовал свет и право убивать, тоже было всего лишь лжецом, всего  лишь
плохим учеником и маленьким  Готлибом,  но  оно  было  орудием,  избранным
дьяволом, - магический ноль, химера нации,  мыльный  пузырь,  и  вот  этот
пузырь в конце концов лопнул.
   Юдеян почувствовал жадную потребность набить желудок. Еще когда он  был
фрейкоровцем, на него временами нападала прожорливость.  И  тогда,  словно
нанося удар за ударом, он  ложка  за  ложкой  свирепо  уничтожал  гуляш  с
бобами. Свернув в переулок, который искал, он еще  на  углу  уловил  запах
пищи. Хозяин закусочной выставил на витрине всякие блюда.  Юдеян  вошел  и
потребовал печенку, возле  которой  лежала  карточка  с  надписью  "fritto
scelto"; Юдеян потребовал