адцать с тех пор, как пустился  он  в  море.  Вдруг  на
осьмнадцатый видимы стали вдали над водами горы тенистой земли феакиян,  уже
недалекой...
   - Это не обо мне, - сказал Одиссей. - Я никогда не плавал таким путем,  и
наверняка там нет никаких феакиян.
   - Наверняка, - согласился Гомер. - Однако, согласись, красиво.
   - Бесспорно. Это талантливо.
   - Я рад, что ты оценил по достоинству мой скромный труд, - сказал  Гомер.
- Что же теперь прикажешь делать? Ты внезапно возникаешь из неизвестности  и
сводишь на нет бесспорно талантливую поэму.
   - Но ведь ничего этого не было, - сказал Одиссей.
   Гомер оглядел его с ног до головы:  ранняя  седина  в  курчавых  волосах,
заметно обрюзгшая фигура, дурно сидящий, хотя и  дорогой  хитон  -  конечно,
одежду он покупал здесь, второпях, он десять лет не видел греческой одежды и
отвык от нее. И эти упрямые глаза.
   - Ты зол на меня?
   - За что, о боги? - искренне удивился Гомер.
   - За то, что я появился и разрушил твою работу.
   - Кто тебе сказал, что ты ее разрушил? И чего  ты,  собственно,  от  меня
хочешь?
   Он со снисходительной усмешкой смотрел, красивый, сильный  и  талантливый
человек Гомер,  как  Одиссей,  помогая  себе  неуклюжими  жестами,  надеется
подобрать слова и не находит их.  Полосы  солнечного  света  касались  ножек
стола,  уголка  рукописи,  и  буквы  показались  идеально  четкими,   словно
вырезанными в камне.
   - А ведь ты неблагодарная скотина, Одиссей, - сказал Гомер.
   И  резким  толчком  привычной  к  кулачным  боям  руки   заставил   сесть
рванувшегося к нему Одиссея.
   - Объясни, - сказал Одиссей хрипло.
   - Начнем издалека, с одной грязной истории времен осады Трои. Шли годы, и
воины, сообразив, что легкой добычей тут и не  пахнет,  поняли,  во  что  их
втравили, и начали все настойчивее  уговаривать  вождей  убраться  восвояси.
Особенные опасения внушал Паламед - человек уважаемый и авторитетный. И  вот
в один далеко не прекрасный день оказалось, что Паламед требует снять  осаду
потому, что подкуплен троянцами. Один из вождей увидел  на  сей  счет  вещий
сон, открывший предательство, отыскал наутро  в  шатре  изменника  золото  и
письмо троянцев - которые, как ты понимаешь, сам туда  подсунул,  и  Паламед
вместе с ближайшими друзьями был казнен. Те,  кто  кричал  о  снятии  осады,
замолчали надолго. Ты не припомнишь ли имя военачальника,  наловчившегося  с
помощью своих вещих снов отыскивать предателей?
   Одиссей смотрел под ноги, его  пальцы  сплетались,  теребили  одежду,  не
находили себе места. Гомер терпеливо ждал.
   - Он представлял большую угрозу для единства ахейцев, - сказал Одиссей. -
К нему многие прислушивались.
   - Я не собираюсь ни осуждать тебя, ни оправдывать, - сказал Гомер. Далее.
Когда войско все же собралось на всеобщий совет, чтобы решить,  возвращаться
или оставаться, кто из вождей яростнее всех набрасывался на уставших торчать
под Троей? Кто бил, ругал и угрожал немедленной расправой?
   - Хватит, прошу тебя!
   - Хорошо, - сказал Гомер. - Я просто искал объяснения - отчего же ты,  не
обделенный  добычей  и  славой,  не  вернулся  торжественно  домой  на  свою
полунищую Итаку,  где  удостоился  бы  шумного  чествования,  а  подался  за
Геркулесовы столпы? Не так уж трудно это понять, верно?  Ты  слишком  многих
восстановил против себя, и тебе многое могли припомнить. Благоразумнее  было
переждать в отдалении, пока память не сгладится, пока схлынут страсти,  пока
Троя  не  уйдет  в  прошлое.  Теперь,  надеюсь,  между  нами   не   осталось
недосказанного? Ты  сыграл  в  Троянской  войне  весьма  неприглядную  роль,
Одиссей. А я польстил тебе, живописав твои десятилетние  скитания,  приписав
тебе идиотского деревянного  коня,  никогда  не  существовавшего,  и  многое
другое. Но ты и не подумал поблагодарить, потому я назвал тебя неблагодарной
скотиной. Хочешь что-нибудь возразить? Пожалуйста, я не тороплю.
   Вопреки его ожиданиям Одиссей ответил сразу:
   - Нет, возразить тут нечего, все было  именно  так,  и  я  ни  в  чем  не
оправдываюсь. Я просто хотел бы кое-что объяснить. То, что я понял в  океане
и  потом,  на  чужбине.  Но  сначала  был  все  же  океан.  Понимаешь,  море
необъятное, неизменное и вечное. Там, среди волн, нет ни лжи, ни  коварства,
все остается на земле, и наши интриги, наши подлости, наша погоня за успехом
любой ценой кажутся такими крохотными, ничтожными. Только в  море  начинаешь
постигать смысл жизни, цену добра и зла.
   Он умолк и посмотрел смущенно.
   - Короче говоря, подонок превратился в философа, -  сказал  Гомер.  -  Ты
вернулся обновленным, стряхнул прежние пороки и  жаждешь  посвятить  остаток
жизни  служению  добру.  Что  ж,  случается.  Бывали  и  более  удивительные
метаморфозы.  Но,  дорогой  Одиссей,  что  все-таки  ярче   и   значительнее
вымышленные мной от начала и до конца твои захватывающие странствия или твоя
всамделишная скучная десятилетняя жизнь где-то у  предела  света?  Ведь  моя
рукопись изображает стойкость духа  человека,  прошедшего  наперекор  судьбе
через многочисленные испытания,  отважного  воина,  который  должен  служить
примером для  юношества.  А  ты?  Ну  что  ты,  раскаявшийся,  можешь  дать?
Рассказать об этих неизвестных  землях?  Лошадей  там  нет,  а  птицы  могут
разговаривать? О землях гипербореев рассказывают и более удивительные вещи.
   - Там есть и много полезного.  Вот,  -  торопливо  порывшись  в  складках
хитона. Одиссей извлек большой и спелый кукурузный початок. - Видишь?  Сотня
зерен в  одном  колосе,  а  то  и  больше.  Представляешь  засеянное  такими
колосьями поле? Сколько людей можно накормить?
   - Действительно любопытно. - Гомер с интересом оглядел початок и небрежно
швырнул его на стол. - Накормить. И подорвать мировую торговлю зерном. Да за
один этот колос тебя прикончат владельцы полей и  зерноторговцы,  болван  ты
этакий. Ты что, вообразил себя богом и намерен устроить новый  Золотой  век,
мир без голодных? - Он выковырял несколько зерен и прожевал. -  Вкусно,  что
тут скажешь...
   - Из них можно варить кашу и  печь  лепешки,  -  оживился  Одиссей.  -  А
стеблями кормить скот - стебель в рост человека. Там, где я  жил,  есть  еще
и...
   - Хватит, - сказал Гомер. - Ты что, так ничего и не  понял?  Нет  никаких
колосьев. Вообще за Атлантидой ничего  нет  -  только  беспредельный  океан,
омывающий Ойкумену. Все эти годы с тобой происходило только то, что  описано
здесь. - Он положил ладонь на свою рукопись. - Поймешь ты это наконец?
   - Но я...
   - Что - ты? - Гомер навис над ним. - Что - ты?  Что  ты  можешь?  Уверять
людей, что все написанное мною ложь? Да кто тебе поверит? Кто  тебя  узнает?
Тебя давно забыли, тебя нет, ты существуешь только здесь, в  моей  рукописи.
Только эта твоя жизнь реальна. Поздно,  Одиссей.  Ничего  уже  не  изменишь.
Сцилла и Харибда нанесены на  морские  карты,  имеются  десятки  свидетелей,
которые их видели, и землю лотофагов лицезрели, и сирен. В Коринфе давно уже
ввели особый налог на оборону от могущих вторгнуться  лестригонов  -  и  три
четверти собранного, как ты  понимаешь,  прилипает  к  рукам  сановников,  а
четверть разворовывает служилая мелкота. Что  же,  ты  убедишь  их  отменить
налог? А как быть с экспедициями в земли лотофагов,  которые  что  ни  месяц
снаряжают на Крите и  в  Тартессе?  Результатов  никаких,  но  многие  очень
довольны... Все, кто сытно  кормится  возле  этого  начинания.  Им  ты  тоже
думаешь открыть глаза? Наконец, ты хочешь обидеть  богов  -  ведь,  согласно
моей  поэме,  они  сыграли  большую  роль  в   твоей   судьбе,   помогая   и
препятствуя... Тебя ведь не зря именовали хитроумным Одиссеем, вот и напряги
ум. Самое безобидное, что только может с тобой теперь случиться,  прослывешь
сумасшедшим, безобидным сумасшедшим,  выдающим  себя  за  славного  героя  и
морехода Одиссея. Настоящий Одиссей - в этой  рукописи.  Всякий  иной  -  не
просто сумасшедший или плут, а опасный враг многих и многих. И  обола  я  не
дам тогда за твою жизнь. А вкус к жизни, я уверен, у тебя не  смогли  отбить
все твои облагораживающие душу морские просторы. Итак,  хитроумный  Одиссей,
что ты выбираешь?
   Он наклонился над ссутулившимся, поникшим Одиссеем, в голосе и  в  глазах
не было ни злости, ни  насмешки  -  только  веселое  и  спокойное  торжество
победителя.  Одиссей  молчал.  Отодвигались  в   никуда,   в   невозвратимое
набегающие на далекий берег волны, легенды о Пернатом Змее, гомон  попугаев,
женщина с медным отливом нежной кожи, чужая весна и чужая  речь,  ставшая  в
чем-то родной за все эти годы. Он презирал себя. Но ничего не  мог  с  собой
поделать, не мог, вернувшись на родину после десятилетнего  отсутствия,  тут
же потерять все вместе с жизнью.
   - Итак? - спросил Гомер. - Где же ты скитался все эти годы?
   - Долго рассказывать, - сказал Одиссей, сгорбившись и не поднимая глаз. -
Остров сирен, земля лотофагов, прекрасная Цирцея, край лестригонов...
   - Прекрасно. И не забывай почаще заглядывать в эту рукопись.
   Гомер  взял  стилос  и  быстро,  размашисто  начертал  на  первом  листе:
"Великому путешественнику Одиссею от скромного  летописца  его  свершений  и
странствий".
   - Вот так, - сказал он. - И не думай, что я ничего не понимаю, не  считай
меня чудовищем.  При  других  обстоятельствах  я  сам  отправился  бы  в  те
неведомые края, где птицы говорят по-человечески, а цветы не похожи на наши.
Но не уничтожать же талантливое произведение, не объявлять  же  его  сказкой
только из-за того,  что  нежданно-негаданно  вернулся  числившийся  погибшим
морской бродяга? Начавший к тому же каяться  в  прежних  грехах?  Ты  должен
утешать себя тем, что поневоле послужил высокому искусству поэзии. Не  знаю,
обеспечено ли  моему  труду  бессмертие,  но  долгая  жизнь  ему  безусловно
уготована. А вместе с ним и тебе, весьма  и  весьма  мелкой  личности,  если
откровенно. Так что будь мне только благодарен. Прощай.
   И отвернулся. Он вовсе не собирался злорадствовать, так что нужды не было
смотреть в спину  пожилому  человеку  в  дурно  сидящей  одежде,  шаркающими
старческими шагами плетущемуся к двери.

15. ВРЕМЕНА КУКОЛЬНИКОВ

   - Вы, старшие, хотели оградить нас от прежних ошибок и прежней  подлости,
- сказал Майон. - Я все прекрасно понимаю и не решаюсь вас осуждать, не имею
права. Но вы достигли как раз обратного: заставляли нас верить, что подлость
была героизмом, лишили возможности самостоятельно оценить прошлое,  подсунув
красивые, лживые картинки. Я совсем не против того, чтобы учиться  на  опыте
старших, но в данном случае примеры, на которых нас  воспитывали,  оказались
фальшивыми. А  меж  тем  существовала  подлинная  история  жизни  Геракла  -
нетускнеющий  пример  для  подражания.  Ты  был  причастен  ко  многим   его
свершениям, царь, почему же ты отступил?
   - Потому что я остался в одиночестве, - сказал Тезей. - И не нашел в себе
сил занять место Геракла. И не  смог  завершить  его  дела.  Все  дальнейшие
разговоры бесплодны, Майон, можно говорить до бесконечности, ни  к  чему  не
придя. Я прошу, оставь меня. Очень прошу. Я устал. -  И,  когда  за  Майоном
затворилась дверь, попросил:
   - Гилл, может быть, и ты?
   - Наш разговор только начинается.
   Тезей тяжело вздохнул, откинулся, привалившись затылком к стене, и закрыл
глаза. Гилл едва удержал рвущиеся с  языка,  как  стрелы  с  туго  натянутой
тетивы,  слова  изумления  и  жалости.  Тезей  постарел  рывком,  вдруг,  за
сегодняшнюю ночь, проведенную над рукописью Архилоха, в беседах с Майоном  и
Гиллом, - седина в волосах, придававшая ему  раньше  зрелую  мужественность,
теперь была символом разрушения и старости, вены  на  руках  набухли,  голос
стал надтреснутым и прерывистым.
   - Вот и лето ушло, - сказал он, не открывая глаз. - С ним  навсегда  ушли
ваша безмятежность и юность. И мои силы. Кажется, с летом уходит и моя жизнь
- я надеюсь, только моя...
   - Нет! - крикнул Гилл. И продолжал торопливо:
   - Конечно, Анакреон  с  Эвимантом  причинили  немало  вреда,  но  я  смог
восстановить всю картину. Заговор шире и разветвленное, чем мне казалось, но
я знаю почти все, и это дает огромные преимущества.  Если  мы  нанесем  удар
немедленно, мы их опередим. Верных войск достаточно, мои люди готовы,  но  я
не  справлюсь  только  своими  силами.  Ты  должен  немедленно  -   слышишь,
немедленно! собрать военачальников и приближенных, которым  можно  доверять.
Стянуть войска, подавить очаги пожара. Пойми, как  только  они  узнают,  что
Анакреон сидит под замком, они выступят.  А  узнают  они  это  очень  скоро.
Тезей!
   - Бесполезно.
   - Мы успеем.
   - Ничего мы не успеем, Гилл. - Тезей открыл глаза, но не изменил позы.  -
Ты не понял. Для меня поздно. Я достиг своего предела, меня  больше  нет,  и
ничего больше нет - ни воли, ни решимости, ни силы. Это предел. Даже если  я
соберу волю в кулак и мы  их  раздавим  -  что  дальше?  Масло  выгорело,  и
светильник пуст. Останется усталый старик,  который  будет  доживать  век  в
огромном дворце. Так стоит ли цепляться за трон?
   Гилл наконец понял. Но в это невозможно  было  поверить.  Мир  рушился  в
тишине солнечного осеннего утра. Слезы  навернулись  на  глаза,  все  плыло.
Гилл, рыча, потряс сжатыми кулаками:
   - Но мы же не быки на бойне!
   Потом он решился на то,  что  недавно  показалось  бы  ему  святотатством
схватил Тезея за плечи и затряс, крича в лицо:
   - Собирай людей! Командуй! Разрази тебя гром, еще не поздно!
   Он разжал руки и отшатнулся, услышав короткий и трескучий смех Тезея.
   - Успокойся, я пока еще в здравом рассудке,  -  сказал  Тезей.  -  Просто
подумал, какой ты счастливый,  -  ты  и  представить  себе  не  можешь,  что
чувствует человек, достигший своего предела... Знаешь,  в  памяти  почему-то
остаются только имена: Ариадна, Елена, мой Геракл, Архилох. О боги,  как  мы
были молоды, как мы мечтали и пытались перевернуть мир, как тонули в женских
глазах, как сверкали мечи и ржали лошади...
   По его щеке ползла жалкая старческая слеза. Гиллу  казалось,  что  голова
вот-вот лопнет, что ее распирают изнутри  колючие  шары,  и  он  сжал  виски
ладонями. Отрывистый и решительный приказ сделал бы его  яростно-счастливым,
сметающим любые преграды, но он понимал уже, что приказа не будет. Никогда.
   - Иди, - сказал Тезей. - И запомни - стрелы Геракла к Нестору попасть  не
должны. Хватит и того, что было...
   Гилл, как сотню раз до того, шагал по дворцовым коридорам,  отрешенный  и
бесстрастный.  Как  прикосновение  раскаленного  железа,  спиной  чувствовал
злорадно-презрительные взгляды  царедворцев,  тех,  кто  значился  в  списке
заговорщиков, и тех, кто палец о палец не ударил для свержения Тезея, но уже
приготовил парадные одежды,  чтобы  чествовать  преемника;  и  тех,  кто  по
тупости своей понятия не имел о надвигающейся  грозе,  но  несомненно  будет
ползать перед новым хозяином. Кое-кто открыто ухмылялся в лицо - очевидно, с
живым мертвецом уже не стоило соблюдать видимости вежливости.
   ...Когда солнце  поднялось  повыше,  стали  поступать  первые  донесения.
"Гарпии" подожгли  несколько  принадлежавших  чужеземцам  лавок,  дрались  с
полицией и ораторствовали  на  улицах,  особенно,  впрочем,  не  распаляясь.
Менестей, торжественно объявивший себя главой мятежа, собрал толпу  у  храма
Афины и обрушился на Тезея со старыми обвинениями, доведенными  до  абсурда.
Кто-то распускал слухи,  что  к  городу  приближаются  дорийские  отряды,  с
помощью которых Тезей якобы хочет расправиться с афинянами за непокорность и
бунтарство. Один из полков,  расквартированных  под  Афинами,  объявил,  что
считает Тезея низложенным и больше ему не  подчиняется,  но  из  казармы  не
вышел. В другом кипела схватка: деловито, без лишней суеты убивали тех,  кто
оставался верным Тезею.
   Гилл сидел за столом, положив перед собой план Афин, и  методично  ставил
на нем значки. Полиция, не получая от него указаний, попросту разбежалась  и
попряталась после тщетных попыток на свой страх и риск восстановить порядок.
Военачальники и сановники не прислали к нему ни одного гонца.  Должно  быть,
никто уже не считал его обладающим реальной  силой,  все  в  первую  очередь
бросались к Тезею - и уходили ни с чем.
   К полудню прекратилась всякая работа в ремесленных кварталах и  в  порту.
Все  больше  войсковых  начальников,  очевидно   разуверившихся   в   Тезее,
переходили  на  сторону  Менестея.  Гилл  убедился,  что  кажущимся   хаосом
управляет опытная рука - беспорядки планомерно распространялись  с  северной
окраины Афин к югу - ко дворцу, к порту. И рука безусловно  принадлежала  не
Менестею, действовал более умный человек. Мотавшимся по городу сыщикам Гилла
не препятствовали, в нескольких местах некие неизвестные,  обладавшие,  судя
по  всему,  влиянием,  даже  помогли  им   отвязаться   от   "гарпий".   Эти
издевательски-вежливые  знаки  внимания  тем  более  никак  не  могли   быть
измышлением недалекого Менестея - надо думать, Нестор  был  уверен  в  своей
силе и любезно помогал Гиллу уяснить размах и положение дел.
   Гилл погрузился в трясину тупого равнодушия. Он знал, что это конец,  что
все рушится, что ничего нельзя сделать - его люди  были  каплей  в  море,  а
приказы войскам могли исходить лишь от Тезея.  И  воздействовать  на  толпу,
состязаясь с Менестеем в ораторском искусстве, мог лишь Тезей.  А  Тезей  не
делал ничего. Оставалось сидеть над картой и наносить новые, никому  уже,  в
том числе и самому Гиллу, не нужные  значки  и  выслушивать  доклады,  пугая
запыхавшихся, взвинченных сыщиков бесстрастным лицом,  он  был  опустошен  и
мертв, в сознании  пульсировала  одна-единственная  жилка:  нельзя  отдавать
Нестору стрелы Геракла.
   Постепенно и сыщики перестали появляться, очевидно занявшись  неотложными
делами по устройству собственных дел, только Пандарей невозмутимо сортировал
бумаги в своем углу да сыщик Эпсилон прохаживался по коридору. Гилл подумал,
не сжечь ли бумаги, но тут же горько усмехнулся - кому они нужны?
   - Я вас приветствую, почтенные сыщики, - раздался бархатный голос.
   На пороге стоял Нестор, с ласковой улыбкой  доброго  дедушки,  в  простом
полотняном  хитоне,  украшенном  лишь  незамысловатой   бронзовой   фибулой.
Один-одинешенек - в распахнутую за его спиной дверь просматривалась  большая
часть коридора, и он был пуст: ни воинов с мечами наготове, ни тех так и  не
увиденных Гиллом хватких ночных убийц, никого, даже сыщика Эпсилона не было.
И этот поторопился устраиваться при новой власти, горько отметил Гилл.
   Нестор прошелся по комнате, уважительно оглядывая шкафы с бумагами:
   -  Солидно,  солидно,  как  я  посмотрю,   работники   вы   серьезные   и
обстоятельные...
   Тут только опомнился Пандарей и затянул:
   - Согласно существующим правилам, посторонние лица, не  будучи  сыщиками,
подследственными  либо  вызванными  по  делу  свидетелями,  не  имеют  права
находиться в помещении для хранения тайных служебных бумаг.
   - Ну а если не существует  уже  "существующих  правил"?  -  спросил  царь
Пилоса. - И вашего царя, и вашего начальства, и самой вашей службы? Что  там
в правилах на этот счет, милейший?
   Сбитый с толку и не нашедший соответствовавших ситуации правил,  Пандарей
беззвучно разевал рот.
   - Вот видишь, - ласково сказал Нестор. - Ну, с этим все ясно одушевленный
стилос, может оставаться при этой должности и впредь. А с  тобой  что  будем
делать, Гилл?
   Гилл смахнул со стола карту  и  стиснул  рукоятку  лежавшего  под  картой
узкого кинжала. Тяжело поднялся.
   - Ай-яй-яй, - сказал Нестор.  -  Неужели  ты  способен  ударить  кинжалом
безоружного, беспомощного старика? В самом деле, способен?
   Он смотрел прямо в глаза, и рука с кинжалом опустилась  -  Гилл  в  самом
деле не смог бы. Нестор подошел, небрежно разжал его пальцы,  бросил  кинжал
на стол и сел напро