. И ничего не может мой ум с сердцем поделать.
   - Понятно, - сказал Прометей. - Конечно, тебе бы поговорить откровенно  с
кем-нибудь из умельцев перекрашивать черное в белое. Но  никого  из  них  не
осталось, кроме Нестора, а откровенничать он ни с  кем  не  станет.  Одиссей
неизвестно где, может быть, его и в живых нет. От Елены толку не  добьешься.
Но возможность есть - в том случае, если ты отправишься  в  Аид,  уж  там-то
сможешь побеседовать с кем угодно... Не побоишься?
   - Нет, - сказал Майон, борясь с липким ознобом страха. - В конце  концов,
люди там бывали и возвращались оттуда...
   - Молодец, - сказал Прометей. - Провожатого дам. - Он  кивнул  в  сторону
железного человека.  -  Болван,  но  дорогу  указать  и  к  месту  проводить
способен. И вот что еще, Майон: некоторые сказки  мне  приписывают  создание
людей. Ложь. Ни я, ни Зевс, никто вас не создавал. Я только дал вам огонь да
научил самому необходимому. И ни в чем не раскаиваюсь. Крепко запомнил?

13. ЦАРСТВО СЕРОГО СЧАСТЬЯ

   Небо над головой было мутно-серое,  непроглядное  и  тусклое  и  походило
больше на серую парусину, натянутую почти на высоте поднятой руки.  И  земля
под ногами была серая, плотная, не камень и не песок, низкая,  плоская,  как
доска, равнина. Невозможно было определить  расстояний,  понять,  где  земля
сливается с небом, - сюда не достигал ни один луч солнца, не было ни  камня,
ни дерева, ни  травинки,  ни  рытвины.  Майон  не  отбрасывал  тени,  и  ему
казалось, что он не движется по плоской серой равнине, а шагает, не сходя  с
места. Он не боялся - серый мир вокруг  не  вызывал  никаких  чувств,  кроме
беспросветного уныния. Может быть, здесь не существовало и времени. И  серая
река, вдоль которой он шел, больше всего напоминала идеально прямую канавку,
проделанную резцом в металлической доске и заполненную ртутью.
   Майон наклонился и зачерпнул в горсть воды  -  густая,  словно  бы  и  не
мокрая,  она  лениво  сползла  с  ладони,  струйка  глухо,  без  всплеска  и
разбегающихся кругов, вернулась в реку и слилась с ней.  Потянуло  тоскливым
пряным запахом, расслабляющим и клонящим ко сну. Майон понял, что это  Лета,
и ускорил шаг, держась подальше от неподвижной воды забвения.
   Впереди наконец-то появилась темная полоса, тянувшаяся в  обе  стороны  и
исчезавшая в размывающем ее края слиянии  земли  и  неба.  Стали  попадаться
камни - гладкие до бархатистости, словно обкатанные морем или отшлифованные.
   Полоса была медной стеной - ее верх терялся в сером мареве,  ворота  были
распахнуты настежь, и в них  лениво  колыхались,  завивались  круговоротами,
вздувались и опадали тяжелые клубы  мрака,  а  Лета  уходила  в  этот  мрак.
Человек в черном плаще сидел на большом округлом камне, похожем на  огромный
человеческий череп, сидел лениво, в позе  хозяина,  знающего  каждый  уголок
своего двора. У него было узкое лицо с тонкими, брезгливо поджатыми губами и
спокойные черные глаза. Его черный плащ слегка трепетал, словно  раздуваемый
ветром, хотя никакого ветра Майон не чувствовал.
   Их взгляды встретились, но  в  зрачках  того  Майон  не  увидел  искорки,
которую замечаешь, когда люди смотрят друг другу в глаза. Покойная  пустота,
два черных окатыша.
   - Здравствуй, Аид, - сказал он.
   - Здравствуй, - сказал Аид. - Ну как там, наверху? Вечная возня? Кто-то с
кем-то дерется, что-то горит, кто-то тонет, кто-то за  кем-то  гонится,  все
суетятся, жить  торопятся,  разбогатеть  торопятся,  умереть  торопятся,  ни
минуты покоя. Что оглядываешься? Не видно сторуких гекатонхейров и страшного
Цербера? Их ожидал встретить?
   - Вообще-то, да, - сказал Майон.
   - Глупости. Сторукие дремлют где-нибудь в уголке. А Цербер до того опился
водой из Леты, что просыпается раз в столетие. Как  видишь,  ваши  россказни
истине не соответствуют. Стража здесь не нужна  -  гостей  я  не  отпугиваю,
совсем наоборот. А стеречь здешних обитателей нет  нужды,  никто  отсюда  не
уйдет по доброй воле. Нет здесь никаких узников, никаких  огненных  колес  и
сырых темниц. Заходят иногда буйные гости, да  вреда  от  них  особого  нет.
Заявился как-то Геракл и уволок за шкирку полусонного Цербера,  но  пес  так
испугался вашей суеты и солнца, что вырвался у входа и удрал назад.
   - А Тезей?
   - А, тот. Жив еще...  -  Аид  усмехнулся.  -  Был  такой  забавный  юнец.
Приставал к моей супруге, пока не сообразил, насколько она  холодна.  Я  его
продержал у себя  три  года  исключительно  развлечения  ради  -  хоть  один
крикливый да суетливый поблизости.  Потом  надоело,  и  я  его  выставил  за
ворота. Я вижу, ты, как и многие там наверху, убежден, что  владыка  царства
мертвых грозен и наводит ужас? Чепуха. Я властвую  не  над  страхом,  а  над
скукой. Не зря Зевс поработал молниями, почти завалив вход в  Аид  и  сделав
его труднодоступной щелью среди диких скал.  Отбиваю  я  у  него  подданных,
завидно ему.
   - Тени?
   - При чем тут тени? - лениво удивился Аид. -  Я  о  счастливых  людях  из
плоти и крови говорю.
   Майон посмотрел вокруг и увидел  множество  людей  -  молодых  и  старых,
мужчин и женщин. Они лениво расхаживали по серой равнине в одиночку,  парами
в обнимку и группами, некоторые беседовали,  но  так  медленно,  что  слова,
казалось, неспешно выползали изо рта, долго колыхались в воздухе, прежде чем
скрыться в ухе собеседника. Разговоры были настолько тягучими, что Майон  не
различал слов: все двигались невыносимо плавно, все лица застыли в блаженных
улыбках, так что  казались  отлитыми  из  металла  погребальными  масками  и
внушали тоскливый ужас, их было много, очень много.
   - Вот видишь, они счастливы, - сказал Аид. - Они живы и пользуются  всеми
радостями жизни - яствами, питьем,  женщинами,  умными  беседами  с  учеными
собеседниками. У них нет забот и хлопот, здесь нет войн и болезней, голода и
несправедливости, нет зла...
   Майон почувствовал, что этот голос опутывает его липкой  паутиной,  и  на
губах оседает противная приторная сладость, словно он  пригоршнями  ел  мед.
Стоячая вода смыкалась над его головой, и,  рванувшись  на  поверхность,  он
сказал:
   - Но добра ведь тоже здесь нет?
   - Добра? Я уже и не помню, что это такое. Ну и что?  Зачем  нужно  добро,
если счастья и здоровья - в избытке? Она не иссякает. - Аид указал кивком  в
сторону Леты. - И никого из них  я  не  тащил  сюда  насильно,  не  завлекал
обманом и не принуждал пить из Леты - они пришли сами, не выдержав  суеты  и
ужаса верхнего мира. Есть счастье и нет зла, к  чему  сожаления  о  каком-то
добре?
   "Но счастье и равнодушие несовместимы, - подумал Майон, - а они  купаются
в забвении и равнодушии. Им никто не нужен. Оказывается,  подземное  царство
Аида стократ страшнее нарисованного молвой - с огненными колесами, зловещими
стражами и нечеловеческими муками. Гея-Кормилица! мысленно воскликнул  он  в
изумлении. - Они же бегут!  Скрывается  в  лесах  Артемида-Делия,  сам  себя
заточил в серой мгле Аид, ушел в пучины  Посейдон.  Боги,  твои  дети,  Гея,
бегут от самих себя и от людей". Чего же тогда стоит Олимп,  почитаемый  как
средоточие высшей справедливости и разума, если одни боги стремятся покинуть
его, а другие наперебой борются за людские души?
   - Ты, как я догадываюсь, тоже  пришел  выпить  приносящей  счастье  воды?
нарушил его мысли Аид.
   - Нет, - сказал Майон. - Я хотел бы  поговорить  с  одним  из  обитателей
твоего царства теней.
   - С кем?
   В самом деле, с кем? Ахилл - всего лишь воин,  никогда  не  знавший  всей
подноготной. Тиндарей? Калхант? Одиссей, может  быть,  еще  жив,  тогда  его
здесь нет.
   - С Агамемноном, - сказал Майон.
   Потому что Агамемнона легенды числили  первым  среди  множества  царей  и
военачальников, приплывших под Трою. Самый  величавый,  самый  значительный,
самый глубокомысленный, отважный, талантливый, самый,  самый...  Что  бы  ни
писал Архилох, пусть  все  это  правда,  но  такова  уж  была  сила  назубок
выученного и внушенного с детских лет  -  при  упоминании  имени  Агамемнона
перед глазами возникала некая величавая фигура в сиянии  золота  и  пурпура,
триумфа и славы.
   Да, тень, скользнувшая над серой равниной навстречу  Майону,  величавости
не утратила. Словно сотканный из колышущегося полупрозрачного тумана,  перед
Майоном встал Агамемнон, и Майон едва поборол робость и смущение. Перед  ним
был герой и - одновременно человек,  неопровержимо  изобличенный  во  лжи  и
подлости,  и  Майону  почему-то  стало  невыносимо  стыдно,   словно   позор
Агамемнона падал и на него.
   - Кто ты? - спросил Агамемнон голосом, напоминавшим слабый шелест ветра в
тростниках.
   - Майон, аэд из Афин. Я пишу о Троянской войне.
   - Это было славное дело.
   - Как знать, - сказал Майон. - Я пишу о том, что было в действительности.
   - Что ты имеешь в виду?
   - Рукопись Архилоха.
   Тень оставалась тенью, но глаза, казалось, ожили.
   - Истина все-таки вырвалась наружу?
   - С истиной в конце концов так и случается, - сказал Майон.
   - И все мы предстанем?..
   - Такими, какими вы и были, - сказал Майон. -  Царь,  разве  нельзя  было
иначе?
   Агамемнон думал.
   - Иначе - нет, - сказал он.  -  Что  нам  еще  оставалось  делать?  Купец
разоряет опасного соперника. Воин убивает опасного противника. А мы  были  и
купцами, и воинами, и политиками. Троя, эта Троя... Кость в горле. Она вечно
отказывалась присоединяться к нашим военным походам, она держала  под  своим
влиянием морской путь в золотую  Колхиду  и  другие  торговые  пути,  с  ней
постоянно приходилось делиться. Но - напасть просто так? Ты молод и  никогда
не был государственным деятелем, тебе трудно  понять  большую  политику.  Мы
плохо выглядели бы в глазах всего мира, развяжи мы первыми войну, напади  мы
без всякого повода. Да и собственные воины охотнее идут в поход,  освещенный
сиянием справедливости. Так что понадобилась Елена.
   - Но у меня не укладывается в голове, - сказал Майон. - Чтобы отец и  муж
поступили так с дочерью и с женой?
   - Необходимость, - промолвил голос, похожий  теперь  на  отзвук  далекого
сражения. - Интересы государства, перед которыми меркнет все остальное.  Что
значили мысли, побуждения и желания самих Тиндарея и Менелая перед  железной
необходимостью любой ценой уничтожить Трою? И они это понимали.  Они  прежде
всего политики, а уж потом - люди. Тиндарей не пожалел не только Елену, но и
сыновей. Кастор и Полидевк убиты его людьми, по его приказу  -  когда  стали
опасными, слишком много кричали о лжи и грязных методах.
   - А Геракл?
   - Те же причины, - сказал Агамемнон. - Он проповедовал  дурацкие  идеи  и
мешал не только нам, но и Зевсу. Так что Зевс ничуть не рассердился  на  нас
за убийство любимого сына. Мой  милый  малыш,  речь  идет  о  мире,  где  не
действуют родственные и иные отношения, к которым ты привык, вот и все,  что
я могу тебе сказать.
   Майон ощутил смертную тоску. Он еще мог бы  что-то  оправдать  и  понять,
зайди речь о яростном кипении нечеловеческих страстей,  возвышенного  гнева.
Но все было неизмеримо мельче, проще, примитивнее, золотое сияние  растаяло,
остались убогая логика разбойника с большой  дороги  и  скучный  торгашеский
расчет, лишь перенесенные несколькими этажами выше.
   - И ты ни о чем не жалеешь? - спросил Майон.
   - Я же тебе объяснил: нет места скорби и сожалению.  Все  умиротворены  и
покойны.
   - Ты не ответил по существу, Агамемнон.
   Голос Агамемнона стал еще тише:
   - Мальчишка... Почти все мы здесь,  но  Нестора  здесь  нет.  Многомудрый
поставит все на места и заткнет орущие глотки, он укроет  все  следы,  и  мы
останемся в глазах потомков незапятнанными героями. Вам  не  победить...  не
победить... не...
   Простирая руки в бессильной ярости, он уплывал к  воротам,  как  уносимый
ветром клок тумана, его голос слабел,  проклятия  становились  все  тише,  и
наконец он растворился в ленивом шевелении густой мглы.
   - Как видишь, Аид, - сказал Майон, - мертвым далеко не  безразлично,  что
говорят о них живые и что станут говорить потомки.
   - Что мне до того? - отмахнулся Аид. - Так ты отказываешься  от  воды  из
Леты?
   - Я не испытываю жажды.
   - Ты шутник, право... У меня есть предложение к тебе.  -  Он  положил  на
плечо Майону вялую, словно бы бескостную руку. - Ты  бы  мог  способствовать
распространению счастья на земле.
   - Каким образом?
   - Вода, - сказал Аид, - вода из Леты. Ты можешь унести  один-два  меха  с
водой и подливать там, наверху, в ту, что пьют люди. Всего капля на бочку  -
и сотня людей облагодетельствована.  Постепенно  прекратятся  войны,  сгинут
плутни и несчастья, на землю вернется  Золотой  век.  И  люди  забудут  всех
богов, даже Зевса. Останусь  только  я,  повелитель  блаженных.  И  ты,  мой
ближайший помощник. Весь мир будет наш. Весь мир!  Подумай  о  человечестве,
которое захлебывается в грязи и крови.
   - Да ты просто сумасшедший, - сказал Майон. - Или величайший преступник.
   Рука на плече попыталась дотянуться до горла, но в пальцах не было  силы,
и Майон легко стряхнул их. Аид что-то крикнул,  обернувшись  к  воротам.  Из
мрака появился Цербер. Бежать было бессмысленно.
   Цербер брел к ним, кудлатый и жирный громадный  пес,  три  головы  лениво
мотались на поникших шеях. Майон увидел подернутые сонной поволокой глазищи,
мутные, как грязное стекло. Страх пропал. Ничуть не опасна была эта  зверюга
со слона ростом.
   Доплетясь до них, Цербер зевнул  в  три  пасти  с  хрустом  и  привизгом,
показывая розовую гортань и страшные зубы,  отряхнулся  и  потерся  боком  о
Майона, как о ствол дерева. Он был уютный и теплый. Потом сладко  потянулся,
подошел и стал лакать в три языка воду из Леты.
   - Вот видишь, Аид, - сказал Майон, смеясь с облегчением, - вода  забвения
и блаженства играет скверную шутку с тобой самим, разрушая в первую  очередь
твое же царство.
   Он оглянулся, уловив краем глаза какое-то шевеление.
   Ближайшие обитатели края блаженных медленно, полукругом двигались к нему,
растопыривая руки. Улыбки растягивали их  лица  в  жуткие  маски,  и  Майон,
поначалу смотревший на них спокойно,  вдруг  понял,  что  они  намереваются,
смыкаясь,  оттеснить  его  к  Лете  -  а  там,  скорее  всего,  столкнуть  в
неподвижную воду, которой, хочешь не хочешь, придется наглотаться.
   Это было страшно, Майон дернулся и, отталкивая  вялые  руки,  опрокидывая
их, вырвался из полукруга, помчался прочь, приговаривая  на  бегу:  "Значит,
силой? Силой все же?" Он бежал и не мог определить, какое расстояние одолел,
кровь бешено стучала в виски,  серый  мир  без  теней  и  четких  очертаний,
казалось, вот-вот растворит его.
   Он  оглянулся  и,  овладев  собой,  перешел  на  шаг.  Сзади  была   лишь
непроглядная серая пелена, а впереди уже черной извилиной виднелась  щель  в
горном склоне, где дожидался Прометеев железный человек.

14. ВЕЛИКИЙ ПУТЕШЕСТВЕННИК ВЕРНУЛСЯ

   - Выходит, ты - Одиссей, царь Итаки, - с  улыбкой  сказал  Гомер.  -  Тот
самый, что десять лет после падения Трои странствовал по далекий морям?
   Человек торопливо кивнул, словно боясь, что ему не поверят.
   - Хитроумный Одиссей, один из тех, чьими усилиями была взята Троя, сказал
Гомер. - Ведь это ты придумал спрятать воинов в огромном деревянном коне? Об
этом знает каждый мальчишка.
   Он посмотрел Одиссею в глаза, смотрел  долго,  и  наконец  Одиссей  отвел
взгляд, пробормотал чуточку смущенно:
   - Ну, предположим, дело обстояло немного не так...
   - "Немного" - очень хорошее и удобное слово, - сказал Гомер. - Оно  такое
растяжимое, в него порой столько  вмещается.  Значит,  после  падения  Трои,
когда вы отправились восвояси, обремененные добычей и славой,  боги  наслали
на твой корабль ураган и загнали  его  неизвестно  куда.  И  это  тоже  всем
известно. Но, судя по твоему смущению, ты намерен заявить, что и  здесь  все
обстояло "немного" не так?
   Одиссей посмотрел на него и  впервые  подумал,  что  притворная  мягкость
этого голоса напоминает кошачьи лапки  со  втянутыми  до  поры  когтями.  Он
сказал осторожно:
   - Да, немного не так.
   - Любопытно бы знать, - сказал Гомер, - что  подумали  боги,  узнав,  что
они, оказывается, принимали такое деятельное участие в твоей судьбе?
   В глазах Одиссея зажглось беспокойство.
   - Ты считаешь, они рассердятся, узнав, что им приписываются вещи, которых
они не...
   -  Не  думаю,  что  они  будут  так  уж  сердиться.  Боги,  как  женщины,
предпочитают, чтобы о них лучше  сплетничали,  чем  молчали  вообще.  Воздух
полон богов - гласит наша пословица. Так какая, в сущности,  разница?  Итак,
что же привело тебя ко мне, любезный Одиссей?
   - Я вернулся в Грецию лишь несколько дней назад, - сказал  Одиссей.  -  И
узнал, что некий Гомер из Афин пишет  поэтическую  историю  моего  плавания.
Конечно, я удивился: о том, где я был все эти годы и что делал, знаю  только
я. Потом я прочитал написанное тобой и удивился еще больше.
   - Хочешь сказать, что теперь у меня "немного" не так?
   - Да все не  так,  разумеется,  -  сказал  Одиссей.  -  Не  был  я  ни  у
лестригонов, ни у лотофагов. Их и нет-то, наверное, - лотофагов. Не делил  я
ложе ни с какой Навсикаей. И откуда, скажи на  милость,  ты  взял  Сциллу  и
Харибду? Ничего подобного на свете нет, уж я-то знаю, я избороздил  Ойкумену
из конца в конец.
   - Видишь ли, творчество имеет свои законы, - с оттенком снисходительности
сказал Гомер. - Ты храбрый воин и опытный мореход, но сейчас ты  вторгаешься
в область, где, прости меня, являешься полным невеждой. Законы творчества...
   - Причем тут законы? Не было ничего подобного! Ты все выдумал  от  начала
до конца!
   Он смотрел упрямо и не собирался отступать.
   - Ну что ж, - сказал Гомер. - А где же, в таком случае,  позволь  узнать,
тебя десять лет носило?
   Раздражения в его голосе не было, он скорее забавлялся.
   - Я вышел за Геркулесовы столпы.  Ненадолго  задержался  в  Атлантиде.  И
поплыл дальше, туда, где садится солнце. - Его лицо стало  одухотворенным  и
мечтательным. - И я открыл, что океан не бесконечен, Гомер, и за  Атлантидой
лежат новые земли, неизвестные страны. Там строят огромные пирамиды, немного
похожие на египетские, и там поклоняются богам, чьи имена  почти  невозможно
выговорить. Там умеют с непостижимой точностью рассчитывать пути звезд,  там
есть птицы, которые умеют говорить по-человечески, но нет лошадей. Там...
   - Скажи, пожалуйста, - оборвал его Гомер. -  И  там  ты  прожил  все  эти
годы?
   - Да, - сказал Одиссей. - Просто жил. Вообрази,  как  я  удивился,  когда
вернулся  и  узнал,  что  ты,  оказывается,  написал  о  моих   десятилетних
странствиях. Твой труд, Гомер,  несмотря  на  все  его  достоинства,  ничего
общего не имеет с истиной.
   - А что такое истина, любезный мореплаватель? - с улыбкой спросил  Гомер.
- Это понятие поддавалось и поддается  всевозможным  толкованиям.  Созданная
мною насквозь вымышленная история твоих путешествий известна тысячам  людей,
твоя подлинная - тебе и горсточке  твоих  спутников  Что  же,  спрашивается,
весомее?
   - Но это же ложь - то, что ты сделал.
   - Не стоит притягивать за уши набившие оскомину понятия, - сказал  Гомер.
- Что это за манера раз и навсегда раскладывать все по полочкам?  Понятия  и
оценки могут меняться, и нужно только уметь привыкать к  изменениям.  Ты  же
сам признаешь,  что  твоя  десятилетняя  жизнь  в  тех  неизвестных  странах
протекала буднично и скучно? Послушай вот это. - Он взял исписанный лист.  -
"Радостно парус напряг Одиссей и, попутному ветру вверившись, поплыл; сон на
его не спускался очи, и их не сводил он с Плеяд, с нисходящего поздно в море
Воота, с Медведицы, в  людях  еще  Колесницы  имя  носящей,  и  близ  Ориона
свершающей вечно круг свой, себя никогда не купая  в  водах  океана.  С  нею
богиня повелела ему неусыпно путь соглашать свой, ее оставляя по левую руку.
Дней совершилось семн