енялись молниеносно, без всякого соответствия с тем, что  он  в
этот миг говорил, все время он играл, и догадаться, каков же  он  наедине  с
собой, было решительно невозможно. Может быть, он настолько сжился с  вечным
лицедейством, что и во сне маски на лице постоянно менялись.
   - Собственно говоря,  увидеть  Елену  Прекрасную  не  составляет  особого
труда, - тараторил он,  указывая  Майону  дорогу.  -  И,  если  быть  совсем
откровенным, мы неплохо на этом зарабатываем. Два раза в неделю  мы,  собрав
некоторую плату, пускаем народ на галерею, и они могут собственными  глазами
видеть прогуливающуюся в саду Елену Троянскую. Честное  слово,  желающие  не
переводятся, и никто не считает, что потратил  деньги  зря.  Быть  у  нас  в
Спарте и не увидеть Елену Прекрасную? Конечно, к тебе нельзя подходить с той
же меркой, что и к обычным зевакам. Когда стало известно, что в нашем городе
находится знаменитый афинский аэд...
   - Да? - вежливо спросил Майон.
   -  Задумавший,  как  нам  стало  известно,  грандиозное  повествование  о
Троянской войне, - вкрадчиво  добавил  Эттей.  -  А  это  не  могло  нас  не
заинтересовать. Скажу больше, это заинтересовало в первую очередь Прекрасную
Елену, ведь до сих пор, увы, не создано  монументального  сказания  об  этой
славной войне.
   - И не отражена должным образом ее причина - Елена? - спросил Майон.
   - Я рад, что ты все понимаешь. О  нас  распускают  всевозможные  вздорные
слухи, наверняка и до вас они дошли, - что мы якобы прямо-таки  охотимся  за
молодыми талантами и сулим  им  немалые  деньги,  если  они  незамедлительно
возьмутся  за  работу.  Я  могу  тебя  заверить,  что  это  ложь.  Нам   нет
необходимости кого-либо подкупать. Когда ты увидишь Елену, ты  поймешь,  что
из-за такой женщины могла вспыхнуть сто одна война. И ты сам, без  подсказки
и подкупа, засядешь за работу - женская красота вызывает не только войны.  Я
прав?
   - Ты абсолютно прав, - сказал Майон.
   - Тс-с! Мы пришли.
   Майон оглянулся на спутника, но того уже не было. Колыхнулась драгоценная
чужеземная ткань портьеры, и в зал вошла Елена.
   Она была прекрасна. Наверное, самая красивая на свете, и время  не  имело
над ней власти. Можно было согласиться с Эттеем и многими другими, что из-за
этой женщины способна вспыхнуть сто одна война. Можно было с легким  сердцем
верить, что много лет назад эти серые спартанские глаза, вызывавшие  сладкую
тоску, бросили народ  на  народ.  Можно...  но  существовала  еще  холодная,
мрачная война и летящие из прошлого стрелы.
   Поэтому  он  с  трудом,   но   справился   с   нахлынувшим   восхищением,
нерассуждающим и страстным. Месяцем ранее он неизбежно растворился бы в этих
глазах и стал  их  вечным  рабом,  но  сейчас  он  был  человеком,  начавшим
познавать жестокую сложность жизни  и  намеренным  прошагать  этот  путь  до
конца. Он стоял и смотрел, как идет ему навстречу  Елена  Прекрасная.  Елена
Троянская.
   Она была как музыка, как пламя - прекрасное  совершенство,  и  невозможно
было представить мужские ладони на этих плечах, а ее,  покорную,  в  чьих-то
нетерпеливых объятиях.
   Майон молчал и смотрел. Елена, конечно же, расценила это как восхищение и
улыбнулась - ослепительно, так, словно дарила весь мир, открывала все  тайны
и тут же забирала назад абсолютно  все.  "Ее  даже  невозможно  сравнить  со
статуей", -  подумал  Майон.  Тут  что-то  другое.  Она  шагала,  улыбалась,
поднимала глаза - и  каждое  движение,  вздох,  шевеление  губ  были  словно
продуманы за неделю до этой встречи  и  тщательно  отрепетированы  перед  не
умеющим удивляться зеркалом. Все  было  заученное,  отшлифованное  и  оттого
словно бы неживое. Роза из мрамора. Радуга из разноцветного стекла. "Значит,
вот так, - смятенно подумал Майон. - Мы почему-то уверены, что красота - это
обязательно и ум, и доброта, и другие высокие чувства. А ничего  этого  нет.
Одна лишь красота, лежащая где-то за пределами образцов, отрешенная от всего
на свете, никому не обязанная, никому ничего  не  дающая.  И  не  вызывающая
оттого даже примитивного желания. Кому захочется коснуться губами  мраморной
розы, как бы она ни ласкала глаз?"
   Нет, он все равно не поверил бы, что из-за одной  ослепительной  холодной
красоты могла вспыхнуть Троянская война.
   Молчание стало неловким, а  там  и  вовсе  тягостным,  во  взгляде  Елены
разгоралось недоумение - она явно  считала,  что  у  безмолвного  восхищения
должны быть свои пределы. Но Майон никак не мог подобрать слова, да и о  чем
следовало говорить? Никого уже не вернешь и ничего не изменишь.
   - Итак, это ты - славный и талантливый  аэд,  решивший  поведать  миру  о
Троянской войне? - спросила Елена чуточку лениво - ответ,  конечно  же,  она
знала наперед, и, судя по довольной улыбке, привычно  присчитала  очередного
раба  к  сонму  предшествовавших.  Майон  осознал,  что  труды  по  созданию
напыщенного батально-любовного полотна были бы оплачены аккуратно и щедро, с
привычной скукой изощренных ласк.
   - Ты помнишь Париса? - спросил он неожиданно для себя.
   Ее брови дрогнули, впервые Майон заметил в ней нечто  не  наигранное  она
задумалась, не сразу вспомнила.
   - Парис... Парис... Тот юнец, что  дерзко  похитил  меня,  и  тем  вызвал
великую войну? Странно, я только сейчас подумала, что не помню  лица,  цвета
глаз. Но разве дело в каком-то Парисе?
   - А Тезей? - перебил Майон.
   Брови снова взлетели, но уже привычно-капризно.
   - Тезей... Ну да, ваш царь. Разве я с ним когда-нибудь встречалась?
   "Вот так, - подумал Майон. - Эти серые спартанские  глаза  как  отражение
хмурого неба..." Сколько же  она  искалечила  судеб  -  равнодушно,  походя,
невзначай, и тех людей, сквозь  жизнь  которых  мимолетно  прошла  случайной
непогодой, и тех, кого отправила в Аид эта война, где расчетливую подлость и
примитивную корысть маскировали заботами о спасении чести красивой куклы.
   Он поклонился и пошел к выходу, чувствуя спиной недоумевающий взгляд,  за
которым неминуемо должна была последовать злость,  хотя,  разумеется,  Елена
вряд ли поняла бы причины его внезапного ухода.
   Не замечая встречных, он вышел из дворца и  бесцельно  побрел  по  улице,
окончательно прощаясь еще с одной сказкой,  умершей  на  пути  из  юности  в
зрелость. Он понимал, что иначе нельзя, что сказки  делятся  на  исчезнувшие
однажды бесповоротно и спутников  до  смертного  часа.  Но  все  равно  было
горько.
   Он ощутил руку на своем плече.
   - Мне сказали, что ты разыскивал меня.
   - Здравствуй, Прометей, - сказал Майон.

11. НЕКОГДА ЖИЛ ГЕРАКЛ...

   - Я бьюсь с тобой второй час, - сказал Гилл. -  Будешь  ты  говорить  или
нет? Пора бы...
   Анакреон молчал. Потрескивали факелы на стенах, бросая  шевелящиеся  тени
на лица, на стол, на девственно чистый лист бумаги, - на этот раз Гилл решил
обойтись без Пандарея и  записывать  сам,  но  записывать-то  как  раз  было
нечего.
   - Ну?
   - Мне нечего сказать, - пожал плечами Анакреон. - И я не понимаю, чего ты
от меня хочешь. Не понимаю, почему меня схватили посреди  ночи,  перевернули
все в доме. Ты уверен, что царь Тезей одобрит такие выходки?
   - Я уверен в том, что ты - последняя сволочь. Как к тебе попала  рукопись
Архилоха?
   - Да я ее впервые вижу, - сказал Анакреон.
   Он сидел красивый, подтянутый, ни следа волнения или страха, руки сложены
на коленях, не шелохнутся. Он сохранял полнейшую бесстрастность, лишь  глаза
смеялись - впрочем, не  слишком  явно.  Он  был  как  панцирь,  от  которого
бессильно отскакивали любые стрелы. И Гилл никак не мог понять, на что  этот
мерзавец надеется, - рано или поздно улики отыщутся. Неужели поздно? Неужели
они начнут уже этой ночью?
   - Короче говоря, ты невинен, как новорожденный теленок, - сказал Гилл.  -
На тебя возвели какой-то коварный поклеп, верно?
   - Иначе я никак не могу объяснить происходящее.
   - Ну да, - сказал Гилл. Он присел на краешек стола и смотрел  собеседнику
в глаза. - А не кажется ли тебе, что ты просто-напросто  переиграл?  Что  ты
недооцениваешь мой скромный умишко?  Самый  невозмутимый  человек  на  свете
выйдет  из  себя,  когда  его  посреди  ночи  стащат  с  супружеского  ложа,
приволокут в подвал, обвинят в  государственной  измене  особенно  если  это
человек верный, честный и ни в чем не виноватый. Ты должен был плюнуть мне в
глаза,  вспылить  хотя  бы  для  вида,  разыгрывать  оскорбленного.   А   ты
невозмутимо принял все как должное. Ты переиграл, милый. Был уверен, что все
концы спрятаны надежно и оттого не продумал,  как  вести  себя  при  аресте.
Любой вор, когда его с поличным хватают  на  рынке,  в  сто  раз  гениальнее
играет оскорбленную невинность. Ну?
   Он дорого бы дал, чтобы увидеть в этих насмешливых глазах если не  испуг,
то растерянность хотя бы. Бесполезно.
   - Ну, хорошо, - сказал Анакреон. - Я в самом деле тебя недооценил.
   - Сознаешься?
   - В чем? Давай прикинем. Ты не в силах доказать,  что  рукопись  Архилоха
передали мне  убийцы.  Более  того,  у  тебя  нет  людей,  которые  способны
свидетельствовать, что именно эта пачка бумаги -  рукопись  Архилоха.  Ну  а
если так, из чего следует, что именно ее взяли у убитых и передали мне?
   - То, что это именно взятая у убитых рукопись, подтвердит Даон.
   - Ну и что? - спросил Анакреон. -  Кто  видел,  как  ее  передавали  мне?
Вносили в мой дом? Кто докажет, что я ее вообще видел? Что я  послал  убитым
записку с твоей печатью? Хвала Тезею, у нас существуют писаные  законы.  Кто
рискнет пытать меня или судить на основании столь шатких обвинений? И ты  не
рискнешь.
   Он бил без промаха - не было прямых доказательств,  не  было  свидетелей,
Гилл не мог идти против афинских законов и собственных  принципов,  на  этих
законах основанных.
   - Ты прав, - сказал он глухо. - Я не могу идти  против  законов  и  своей
совести, стоящей на страже этих законов. Но ты должен понять -  только  боги
не оставляют никаких следов, не делают ошибок. А ты не бог. Рано или  поздно
мы найдем улики или свидетелей.
   По лицу Анакреона скользнула снисходительная улыбка.
   - Нет у вас завтрашнего дня, Дориец, - сказал он. - Нет, понимаешь? И  не
потому, что вы опоздали. Вы просто пытаетесь встать на пути горного  обвала.
Сметет.
   - Яснее можешь?
   - Не стоит, - безмятежно сказал Анакреон. -  Успех  предрешен.  Со  своей
игрой в демократию Тезей надоел не только  нам,  но  и  Зевсу.  Боги  желают
видеть на земле лишь отражение заведенных на Олимпе порядков -  безо  всяких
выкрутасов вроде писаных законов.
   Он улыбнулся с нескрываемым превосходством, но Гилла  это  совершенно  не
задевало.
   Гилл крикнул стражу.
   - Посиди под замком и подумай, - сказал он Анакреону.
   Сел за стол и придвинул к себе рукопись Архилоха. Отрешился  от  мира  за
дверью, насколько это было возможно. Он  читал  захватывающее  и  несомненно
подлинное повествование о давних временах, когда были молоды Геракл, Тезей и
их   сподвижники,   целеустремленно   уничтожавшие   чудовищ,   вразумлявшие
воинственных царьков где уговором, где мечом, гасившие в зародыше  войны.  И
параллельно - рассказанная с безжалостной прямотой очевидца, не  намеренного
приукрашивать и лгать,  история  многомудрого  Нестора  и  его  сторонников,
исступленно готовивших грабительский поход на Трою. Яд и кинжал,  клевета  и
подлог, фальшивые предсказания Дельфийского, Дадонского и  других  оракулов,
якобы  гарантировавшие  милость  богов  и  победу  осаждавшим;  подкупленные
прорицатели вроде бежавшего из Трои и  предавшего  свой  народ  Калханта.  И
многое другое.
   Как оказалось, у горы Эримант Геракл встретился  с  вождями  кентавров  и
другими соратниками, чтобы обсудить план последнего удара по Нестору  и  его
сподвижникам (те уже вели бешеными темпами подготовку к Троянской войне, уже
были намечены марионетки,  которым  предстояло  привести  все  в  действие).
Архилох с Тезеем отсутствовали, что их и спасло от Эримантской резни. Узнав,
что цвет их военачальников истреблен вместе с  большинством  кентавров,  что
Геракл убит, а стрелы похищены, что делу нанесен почти непоправимый  урон  и
все нужно начинать сначала, они едва не опустили руки. Но духом окончательно
не пали. Тезей отправился в Афины. Куда собирался Архилох -  неизвестно,  он
написал лишь, что  оставляет  рукопись  у  надежного  человека,  прежде  чем
пуститься в опасное путешествие. "Совсем не исключено, - подумал Гилл, - что
он направился в Фивы, город, всецело поддерживавший Геракла".
   Теперь Гилл мог восстановить дальнейшие события. Под притянутым  за  уши,
насквозь  лживым  предлогом  спартанское  войско  обрушивается  на  Фивы   и
разрушает город (может быть, Архилох в Фивах и погиб). Афины бездействуют  -
Тезей остался один-одинешенек,  город  и  жители  еще  не  оправились  после
недавнего нападения спартанцев, произведенного якобы в отместку за похищение
Тезеем Елены. (То, что Тезей вернул Елену в целости и сохранности, на Спарту
никакого впечатления не произвело. Гилл уже  не  сомневался,  что  и  первое
похищение  Елены  было  срежиссировано  Нестором  и  Агамемноном,  -   чтобы
разгромом Афин подорвать силы Тезея и оторвать его от Геракла).
   А тут еще загадочная  смерть  братьев  Елены  Кастора  и  Полидевка.  Эти
бесшабашные и  разгульные  молодцы,  несмотря  на  все  свое  легкомыслие  и
ветреность, сестру все-таки любили - свидетельства тому имелись, - и вряд ли
им могло понравиться, что девушкой из знатного рода играют, как  куклой:  то
подсовывают  Тезею,  то,  разыграв  спектакль,  известный  как   "состязание
женихов", отдают Менелаю, то бросают в объятия Париса. Сыграла свою  роль  и
фамильная спесь, и обида на папашу Тиндарея, позволяющего проделывать  такое
с собственной дочерью, которая к тому же была как-никак внучкой  Зевса.  Без
сомнения, братья многое знали об истинной  подоплеке  дела  и  наверняка  не
одиножды выражали недовольство. Потому вскорости братья  гибнут  в  нелепой,
непонятно кем организованной стычке.
   Дальше совсем просто. Созданного Гераклом  союза  больше  не  существует.
Геракл мертв, как и почти все его  видные  сподвижники,  перебиты  кентавры,
разрушены Фивы, слабы Афины, уцелевшие разобщены и бессильны. И уже  нет  ни
времени, ни желания задумываться над  случившимся  у  горы  Эримант.  Другие
события заслоняют все - коварно похищена Елена, оскорбленный муж  Менелай  и
оскорбленный отец Тиндарей мечут громы и молнии,  просят  помощи  у  друзей,
боги благословляют на справедливое  мщение,  ахейская  армада  отплывает  из
Арголидского залива, и на ближайшее десятилетие все помыслы и усилия  Эллады
поглощены Троянской войной.
   Гилл отложил  рукопись.  В  душе  не  было  ничего,  кроме  безграничного
сожаления и горечи. Факелы  догорели,  в  сером  рассветном  небе  за  окном
медленно растворялись звезды и уже проглядывала синева. Глядя на пожелтевшие
листы, он снова и снова пытался понять, где был бы он и что делал,  если  бы
довелось жить в то бурлящее время.
   Ответ не давался в руки.

12. ПРОМЕТЕЙ СЕГОДНЯ

   - Значит, ты так и живешь  здесь?  -  спросил  Майон.  -  Ремесленник  из
квартала кузнецов...
   - А что прикажешь делать?  -  сказал  Прометей.  -  Требовать  возведения
храмов в мою честь, подбирать себе жрецов, которые вскорости начнут  обирать
простаков и вольно толковать "мою"  волю?  Если  ты  хорошо  знаком  с  моей
прежней жизнью, то должен знать, что я и раньше к этому не стремился,  а  уж
теперь - тем более. Между прочим, все, что есть в этом доме, я  сделал  сам.
Не так уж плохо, верно?
   - И все же ты мог бы как-то влиять на события.
   -  Как?  Конечно,  нашлось  бы  немало  людей,  которые   с   готовностью
последовали бы за богом. И таких, которые творили бы что угодно, прикрываясь
званием моих последователей. И таких, которые независимо от меня объявили бы
себя моими последователями.  А  я  принужден  был  бы  постоянно  надзирать,
поминутно карать одних и поучать других. Из меня, в таком случае,  вышел  бы
тиран и мелочный опекун похлеще Зевса.
   - Но ведь есть и достойные твоей поддержки?
   - Конечно, - сказал Прометей. - Только  достойные  сами  достигнут  своей
цели и, поразмыслив, поймут, что я им вовсе не  нужен.  Я  им  когда-то  дал
огонь и научил кое-каким ремеслам - потому что ими тогда владел только я.  И
хватит. И достаточно.
   Он сидел  напротив  Майона  за  искусно  сработанным  столом,  высокий  и
сильный, с лицом, навсегда опаленным жаром  кузнечного  горна,  и  ничем  не
отличался от обыкновенного человека - гордая осанка не редкость среди людей,
знающих цену своему мастерству. Разве только  страшные  бугристые  шрамы  на
широких ладонях - но у людей встречаются и страшнее.  И  выкованное  из  его
цепи железное кольцо с кусочком той самой скалы - но мало  ли  какие  кольца
носят люди?
   - Накрепко запомни одно, - сказал Прометей. - Мир очень юн. С тех пор как
после потопа из горстки уцелевших возродилось человечество, сменилось  всего
девять поколений. Добро и зло, подлость и благородство  -  все  это  еще  не
сформировалось  окончательно  и  не  застыло,  как  расплавленный  металл  в
литейной форме. Нужно окончательно победить  зло,  а  если  сделать  это  не
удастся сегодня или  завтра,  ибо  зло  штука  цепкая,  то  нужно  научиться
бороться с ним и не опускать  рук,  пока  оно  не  исчезнет.  Главное  -  не
опускать рук и не склонять головы, верить, что зло не вечно.  Впрочем,  если
бы ты думал иначе, ты не увяз бы с головой во всем этом деле и не пришел  бы
ко мне...
   - Нас плохо учили бороться со злом, - сказал Майон. - Вернее,  совсем  не
учили. Это нас не оправдывает, но все же сыграло свою роль.
   - А вы деритесь, - сказал Прометей. - И учите тех, кто моложе, чтобы  они
не оказались в вашем положении, - вы ведь теперь  понимаете,  в  чем  ошибки
предшественников.
   По комнате, лязгая и громыхая, прошел  переваливающейся  утиной  походкой
железный человек и подбросил дров в очаг.
   - Сам сделал, - сказал Прометей. -  Конечно,  далеко  ему  до  Гефестовых
золотых слуг, но подмастерье в кузнице из него получился. - Он рассмеялся  и
хлопнул Майона по колену:
   - А что, Майон, отдать вам этого болвана, пусть шагает впереди с  дубиной
и молотит направо-налево, а? Нет, нельзя  болван  с  тем  же  успехом  может
служить вашему противнику, если перепутает, в какую сторону идти, у  него  и
места-то для мозгов в голове нет...
   - Как ты думаешь, удастся то, что на Олимпе затеяли против Зевса?
   - Не знаю, - сказал Прометей серьезно. - Зевса давно  пора  сбросить,  но
весь вопрос в том, как преодолеть страх перед ним. Он заставил  забыть,  что
когда-то был слаб и жалок, что без  помощи  других  небожителей  никогда  не
завладел бы Олимпом, что молнии ему некогда подарили циклопы, а не сам он их
создал, как вас учат.
   - Прости, если я тебя задену, - сказал Майон, - но ведь, когда Зевс сверг
своего отца Крона и против Зевса из-за этого поднялись титаны, ты дрался  на
стороне Зевса. И сыграл большую роль в его победе.
   Наступило  долгое  молчание,  беспокойное  и  саднящее,  только  железный
человек, побрякивая, хлопотал у очага.
   - Ну что ж, - сказал Прометей. - За всю мою  жизнь  додуматься  до  этого
вопроса и задать его смогли только Геракл, Тезей, Архилох и ты... Все равно,
Майон. Мы, как и люди, взрослели, мужали, изменялись  в  лучшую  или  худшую
сторону. Все были гораздо моложе. И он был другим. Это теперь Зевс  поверил,
что бессмертие и вечность - одно и  то  же,  и  его  трон  вечен.  Есть  еще
какие-нибудь вопросы, которые тебя мучают?
   - Конечно, - сказал Майон. - Я узнал  все  подробности  жизни  Геракла  и
Троянской войны. Но у меня не укладывается в голове - понимаешь,  просто  не
укладывается - несоответствие между тем, как все было на самом деле, и  тем,
как это все представляют. Мне не хочется верить, что люди были способны  так
поступать