едставительный,  давал деньги на кино, водил в
городской  сад,  покупал  мороженое  и  интересно  рассказывал захватывавшие
Васька истории о  дерзких и смелых людях,  которые умеют "жить вольно",  без
труда и забот, без уроков и двоек, но - всегда с деньгами.
     - Что ты видишь в жизни,  Васек?  Батька твой где?  Нету батьки. Мамаша
кормит одной пшенной кашей и не дает даже гривенника.
     Васек  стал  привыкать к  пиву  и  водке,  которые  всегда  водились на
квартире у  новоявленного "папы",  понравилась ему и беспечная,  сытая жизнь
без забот и хлопот.
     Страшно было только тащить первый раз из  хозяйственной сумки коробку с
ботинками,  хотя с  двух сторон его надежно оберегали Маркиз и верзила Прыг.
Получилось!  А дальше пошло легче,  он осмелел.  Таких, как Васек, у Маркиза
было  пятеро.  Выручка  сдавалась Маркизу,  сдавалась вся,  и  попробовал бы
кто-нибудь  утаить  хоть  рубль!  Ослушников жестоко  карали:  "шеф"  внушал
мальчикам весьма своеобразное понятие о честности. Это качество он признавал
только в одном плане: честность маленьких рабов по отношению к нему.
     В  шестнадцать лет  -  первый  провал.  На  рынке  колхозники наградили
воришку щедрыми оплеухами,  а потом - крепкая рука милиционера. Васек взывал
о помощи, но Маркиз и Прыг исчезли.
     Затем -  детская комната,  а  за  ней -  колония.  Раз в  неделю Ваську
поступали великолепные передачи.  Маркиз давал понять,  что Васек не забыт и
ценится, как верный блюститель воровских традиций: он никого не выдал.
     Побег.  Снова квартира Маркиза,  но  уже в  другом городе.  А  дальше -
многолетняя карусель:  кражи  -  тюрьма,  снова  кражи -  пьянки -  тюрьмы -
побеги...  Мучился и  терзался Васек в  минуты просвета,  но  обрубить такое
существование не хватало воли.  Слишком крепко прибрал его Маркиз, грозивший
в случае "измены" ножом и револьвером. Васек так объяснял свое состояние:
     - Боялся.  Всех боялся -  и  вас  и  их.  Не  думал,  что  найду у  вас
сочувствие и помощь. К тому же у Маркиза длинная рука...
     Соколов,  конечно,  преувеличивал опасность и  не понимал,  что в любом
советском учреждении ему протянули бы руку.
     - Помогите встать на ноги.  "Хвостов" за мной нет, все, что полагалось,
отбыл.  О  настоящей работе мечтаю.  Я ведь еще не совсем пропал.  В колонии
выучили  на  шофера,   очень  нравится  мне  эта  работа.   Разрешите  сдать
"приборчик"!
     На стол упал металлический наперсток,  с  припаянным кусочком лезвия от
безопасной бритвы. Это было орудие профессионального карманного вора.
     - Скажу честно,  если я  устроюсь на работу,  к  вам придет еще один из
нашей компании. Как только Маркиза взяли, остальные разлетелись, а мы вдвоем
остались и твердо решили "завязать".  Только он выжидает -  как получится со
мной.
     Вместе с секретарем горкома комсомола Петров поехал на одну из автобаз.
Нельзя сказать,  чтобы директор очень обрадовался перспективе иметь в  штате
вора,  но,  понимая  важность дела,  согласился принять Соколова на  работу,
поместить его  в  общежитие,  оказать на  первый случай материальную помощь.
Комсомольская организация взяла над Соколовым шефство.  И парень начал новую
жизнь.
     Вскоре  Соколов  появился снова  у  следователя в  сопровождении своего
бывшего  соучастника,  носившего кличку  Дуб.  Приведенный обладал  довольно
привлекательной внешностью, но развязные манеры и бегающие глаза не вызывали
к  нему симпатии и  доверия.  Дуб явился со  свертком.  И  если Соколов сдал
наперсток,  то  Дуб вывалил на  стол...  макет правой руки.  Эта "рука" была
сделана из  ваты на проволочном каркасе и  заканчивалось деревянной кистью в
кожаной перчатке.  "Кукла" засовывалась в пустой рукав пальто, прикреплялась
к плечу и создавала впечатление,  что обе руки на виду.  Настоящая же правая
рука выжидала удобного момента и действовала буквально из-под полы.
     Несколько раз  Петров справлялся о  том,  как  ведут себя вернувшиеся к
труду парни,  и  получал положительные ответы.  Особенно хорошо отзывались о
Соколове.
     Проходили месяцы,  однажды весной  Петров неторопливо шел  по  обочине,
обходя талый  снег  и  первые лужи.  Сзади послышался шум  мотора.  Грузовик
слегка обогнал его и остановился. Из окна кабины выглянул Соколов.
     - Садитесь,  подвезу!  Как видите,  получил баранку в свои руки. Теперь
мое  дело  верное.  -  Петров с  удовольствием уселся рядом с  водителем.  -
Заработки подходящие.  Но  скажу вам  по  совести,  -  продолжал Соколов,  -
приходится сильную борьбу вести с самим собой. Вот, представьте себе, иду по
улице.  Впереди женщина,  а при ней хозяйственная сумка.  Наружный карманчик
сумки расстегнулся,  и деньги вот-вот вывалятся. Сами руки к ним тянутся. Но
я пересиливаю себя.  Подхожу к этой женщине,  говорю, чтобы рот не разевала.
На душе легче становится.
     - Ну, а как Дуб? - спросил Петров.
     Соколов смутился.
     - Дуб как дуб, каким был, таким и остался. Сбежал...
     ...Вскоре Петров был переведен в  другую область.  Прошло еще несколько
лет.
     Последняя встреча с  Соколовым состоялась не так давно.  Возвращаясь из
Москвы,  Петров бродил по перрону вокзала.  Поезд стоял здесь долго,  и была
возможность  взглянуть  на  привокзальную площадь  города,  с  которым  было
связано много воспоминаний.
     Из   автобуса,   поджидавшего  пассажиров,   выскочил   Соколов,   явно
обрадованный встречей.
     - Имею права первого класса и,  как видите, вожу пассажирский. Женился,
знаете, мальчишка растет. Квартиру получил. Со всеми удобствами.
     На  ветровом  стекле  автобуса  распластался  красный  треугольник,  на
котором золотом было напечатано - "Ударнику автобазы".



А.МОСКВИТИН

ДОРОГА К ЦЕЛИ


     Санька Жердь,  худой и  черный,  как обуглившаяся палка,  обладал двумя
способностями.  Во-первых,  в  любое время без всяких препаратов мог нагнать
температуру до сорока. И, во-вторых, поразительно точно распознавал характер
и  намерения  знакомящегося с  ним  человека.  Измерив  однажды  собеседника
определяющим взглядом,  он больше не смотрел ему в  глаза.  У Саньки надолго
складывалось о нем безошибочное представление.
     Несколько трудных колонистских лет  было  за  его  плечами.  Вкусил  он
"прелести" воровской жизни. Когда-то, будучи на побегушках, он не думал, что
станет  рецидивистом,  нагоняющим  страх  на  шпану.  А  когда  стал  таким,
случилось  непредвиденное:  его  непоколебимая вера  в  неписаные  воровские
законы дала трещину.  Это произошло после встречи с  заместителем начальника
колонии по политико-воспитательной работе Танирбергеном Нурсеитовым.
     К Нурсеитову Жердь вошел как равный к равному.
     - Добрый день! Вызывали?
     - Да. Садись.
     - Благодарю,   насиделся,   -   натянуто   улыбнулся   Жердь.   Однако,
потоптавшись, сел. Нога за ногу, руки, сцепленные на коленях.
     Помолчали, каждый по-своему готовясь к беседе.
     Нурсеитов знал: разговоры, тем более работа с Санькой, по кличке Жердь,
предстоят нелегкие.  Еще в  первый день,  когда замполит знакомился с делами
преступников, оперуполномоченный подсказал:
     - Хотите иметь железный порядок - начинайте с Саньки.
     Его трехтомное дело Нурсеитов изучил внимательно.  Косая,  не  по летам
задорная челка  Саньки  прошита сединой.  Взгляд сквозной -  через  окно  на
улицу.   Не   думал  Нурсеитов,   что  ему  придется  иметь  дело  с   таким
великовозрастным "шалуном". Этому не скажешь:
     - Саня, ты поступаешь некрасиво!
     А он бы ответил:
     - Простите, Танирберген Нурсеитович. Больше не буду.
     - Александр... Как тебя по батюшке? - запамятовав, спросил замполит.
     Жердь поначалу удивился,  но  затем,  будто его  всю  жизнь называли по
отчеству, безразлично ответил:
     - Меня теперь, в основном, по матушке...
     Нурсеитов улыбнулся.
     - А я сейчас вспоминаю.  Поликарпович! Так? Поликарп. Наверно, толковый
мужик был. А?
     - Не знаю. Не видел отца.
     - Детдомовец?
     - Уличный.
     - Вызвал  я  тебя,  Александр Поликарпович,  познакомиться.  Дело  твое
просмотрел, но тебя не представлял.
     Саньке еще  раз пришлось удивиться.  Обычно новое начальство устраивало
ему дотошный опрос,  заведомо зная из дела и о судимостях,  и о побегах, и о
возрасте. Этот же не кривил душой, что не без похвалы отметил Жердь.
     - Амнистировался? - спросил Нурсеитов.
     - Был такой грех.
     - Долго гулял?
     - Неделю.
     - Маловато.
     - Прокурор добавил.
     - Несправедливо? - лукаво вставил воспитатель.
     Санька стрельнул хитрющими, с прищуром глазами. Нет, мол, начальник, не
проведешь. Ответил, не задумываясь.
     - Пойман вовремя, осужден правильно.
     По молодости он бы еще стал доказывать,  что на него сфабриковали дело,
кричал бы и спрашивал, где справедливость, но теперь, извините.
     - Слушай,  что  я  тебе  скажу,  Александр  Поликарпович,  -  продолжал
Нурсеитов.  -  Подурил ты за свою жизнь -  на десятерых хватит. Ну, это, как
говорят, хмельная молодость. Что было, того не поправишь. Надо начинать жить
заново.  Пора.  Вот уже и  конский волос прет на твоей челке,  и о себе надо
подумать
     - Поздно,  начальник.  Потому не трать зря силы, - без обиняков ответил
Жердь.
     - Я  от  тебя не  отступлюсь.  Нарушений у  тебя не  будет,  на свободу
выйдешь человеком.
     - Что предлагаешь, начальник?
     - Будешь мне помогать.
     - Ну-да!  Разогни!  -  без притворства засмеялся Жердь.  -  Говоришь, с
тобой перевоспитывать "зэков"?
     - Перестань дурака  валять!  -  оборвал  замполит.  -  Невесело,  вижу.
Возраста бы своего постыдился.
     Санька приутих. Воспитатель продолжал:
     - Кому,  как не тебе,  знать:  все ушло в прошлое. Скажи честно, трудно
ведь стало морочить голову молодым?
     - Любая работа требует сил. А вообще, не жалуюсь.
     - Тут ты не верти. Жидковато с пополнением.
     - Плохо знаешь,  начальник.  Никак с гражданки?  -  попутно осведомился
Жердь.
     - Могу   ответить.   Работал  учителем,   потом  окончил  Ленинградскую
политехническую школу, и вот теперь - у вас.
     - Туго придется, - откровенно заявил Жердь.
     - Любая работа требует сил,  -  ответил Нурсеитов словами Саньки. - Так
что? Будешь помогать или вредить?
     - Вижу,  человек ты,  начальник.  Потому  ни  то,  ни  другое.  Золотая
середина. Ты живешь, дай жить и мне.
     - Или никакого житья, или жизнь по-новому!
     Жердь встал, косо повел плечом.
     - Дело твое. Тайга - закон, медведь - хозяин, - сказал и вышел.
     День заключенного -  это  время суток,  ограниченное двумя звонками,  в
которое один  преступник по-новому  взглянул на  жизнь,  второй  понял,  что
спасение для него в труде,  третий вышел на свободу, а какой-нибудь тысячный
получил дополнительный срок.
     Если учитывать,  что  адски трудная работа с  осужденными не  так щедро
приносит зримые плоды,  то дела Нурсеитова шли неплохо.  По его инициативе в
колонии открылась общеобразовательная вечерняя школа, курсы профтехобучения.
Большая  часть   заключенных  хотела   поспеть  всюду:   нужна   и   хорошая
специальность, и аттестат бы недурно получить. Люди спешили в новую жизнь. И
только Санька Жердь стоял на распутье.  Слишком долго ломало его и карежило,
чтобы вот так сразу решиться сойти со знакомой тропы.
     На душе было гадко и тоскливо - хоть вой. Нужен был человек, который бы
выслушал,  понял.  Пусть даже и  не понял бы он Саньку,  только выслушал,  а
потом, черт с ним, пожалел. И человек этот уже был. Санька знал.
     Описав   полукилометровый  квадрат  вдоль   нетесаного  забора,   Жердь
остановился.
     "Ку-ук",  -  донесся  из  тупика  гудок  маневрового  паровоза.  Санька
насторожился.  Стали различимы звуки городского транспорта, говор людей. Как
слепой ориентируется по  запахам,  шумам,  голосам,  так  и  Жердь  старался
понять,  что происходит по  ту сторону забора.  Он долго вслушивался в  мало
понятную ему  музыку города.  Там была жизнь!  Непознанная,  но  дорогая для
Саньки.  Им опять овладела безысходная собачья тоска.  "Плюну на все и пойду
попрошу работу! Пусть научат делу. Живут ведь люди: ходят на пляж и женятся,
танцуют и отмечают праздники. А что ты? Много ли ты видел?"
     Нурсеитов ждал Санькиного прихода.  Не по вызову,  а вот так,  чтобы он
явился к  нему  сам.  Воспитатель давно  заметил наступивший у  заключенного
перелом.
     - Скажи,  начальник, - начал в раздумье Жердь, - правда, что "зэков" на
работу не принимают? Ну, там, на воле?
     - Кто это тебе сказал?
     - Ходят слухи. Филипп Ломако сказал.
     - Только он и мог придумать такое.
     - Ну, а все же? Принимают?
     - Да   мы   тебя,   Александр  Поликарпович,   сами  устроим.   Получай
специальность,  работай. Люди ведь не помнят зла. Выучишься, не будешь иметь
нарушения, а там и о досрочном освобождении подумать можно.
     - А я ведь, кажется, того, начальник, - неопределенно сказал Жердь.
     С  этого дня  Санька стал задумчив,  теперь его часто выводили из  себя
глупые шутки окружающих.  Однажды, когда Нурсеитов проводил в бараке беседу,
с улицы влетел заключенный Котов.
     - Приветик,  темнота!  -  отсалютовал своему  сподвижнику по  штрафному
изолятору Пластову.  -  Пошли  в  клуб  слушать сто  тридцать пятую симфонию
Шостаковича.
     - Чего это я  пойду слушать сто тридцать пятую,  если я  предыдущих сто
тридцать четыре не слыхал, - отговорился тот.
     Жердь  раздраженно  постучал  костлявым  пальцем  по  стриженой  голове
Котова.
     - Чему тебя в школе учили!
     - Не  помню,  -  обалдел  заключенный.  -  Кажется,  читать,  писать  и
металлолом сдавать.
     - То-то, не помнишь! Все балагуришь, ребеночек.
     Сейчас,  как  никогда,  Нурсеитов видел,  что "железо пора ковать".  Из
Саньки можно сделать человека.  Но  одними беседами его не  возьмешь.  Нужно
что-то существенное.
     Случай такой  скоро  представился.  На  имя  Нурсеитова пришла почтовая
карточка,  в  которой было всего несколько слов,  но  которые заменили много
месяцев упорной работы с преступником.
     Еще в тот далекий день,  впервые знакомясь с "делом" Саньки,  Нурсеитов
подумал,  что заключенный намеренно умолчал о себе.  Натолкнули воспитателей
на  эту  мысль  Санькины связи с  гражданскими.  К  нему  часто просились на
свидание какие-то парни и женщины, они приносили передачи. Для замполита это
послужило зацепкой.  Он  запретил  Саньке  передачи.  Жердь  не  кричал,  не
требовал прав,  только  как-то  пристальнее стал  следить  за  воспитателем.
Однажды без злобы сказал:
     - Нечестно, начальник. Законность нарушаешь.
     - Все  правильно,  Александр  Поликарпович,  -  не  без  желчи  ответил
Нурсеитов. - Я еще родственниками твоими поинтересуюсь.
     Жердь заметно растерялся.
     Родственники действительно отыскались.  В  беседе с  одним  из  парней,
который пришел на  свидание к  Саньке,  Нурсеитов узнал,  что Жердь когда-то
оставил жену.  Было это давно,  и  где теперь эта женщина,  парень не  знал.
Воспитатель заполучил ее самый неточный адрес.
     Сначала переписка со всевозможными организациями и  людьми.  Накопилась
папка писем,  а одного, нужного, не было. И вот только теперь - эта почтовая
карточка. Писала мать Санькиного ребенка.
     Замполит вызвал осужденного в кабинет.
     - Почему о семье молчал?
     - Нет семьи.
     - Врешь.
     - Клянусь!
     - У тебя есть жена и сын. Вот письмо.
     - Как?!  Какой сын? - Жердь привстал, откинул со лба челку. Губы начали
белеть,  на приспущенном веке заиграл нервный тик.  -  Да...  Да...  Обожди,
начальник!  Сын?  Есть сын!  Должен быть сын!  -  закричал он  и  по давнему
воровскому обычаю саданул головой об стену.
     После беседы с  замполитом Жердь пришел в  секцию,  тяжело завалился на
койку.  Хотел уснуть,  но  до глубокой ночи не сомкнул глаз.  Откуда-то,  из
нетронутых уголков  памяти,  всплыли  самые  что  ни  на  есть  затерявшиеся
воспоминания.  Больше всего донимала мысль о девчонке,  которую он так долго
опутывал и с которой даже немного жил.  "А ведь ничего была,  - размышлял он
теперь.  - Мог бы устроиться, как все. Обзавелся бы коровенкой, огородишком,
детьми",  - от этой мысли Жердь улыбнулся, представив себя этаким мужичком в
сапогах и пропахшей стойлом одежде.
     Мысль о  детях отпугнула хозяйственные картинки.  "А о чем она кричала,
когда я уходил?  -  продолжал вспоминать Жердь.  - Кажется, о ребенке. Да-а,
дела! О сыне ведь она кричала!"
     Санька  выругался,  перевернулся на  другой  бок.  Хотел  избавиться от
мыслей, но они забивали башку.
     На  другой  день  в  списке ученической бригады швейников была  фамилия
Саньки. А через месяц он самостоятельно работал за машинкой.
     Трудно привыкал Жердь к  работе.  Нет-нет,  да  и  вернется к  старому.
Воспитатель держал его  на  особом счету.  Ни  один поступок заключенного не
оставался незамеченным.  Доверять полностью Саньке пока не было оснований. И
только  когда  случился  пожар,  Нурсеитов уверился:  Санька  Жердь  ушел  в
прошлое.
     В  колонии случайно загорелся барак.  Когда Нурсеитов прибежал в  зону,
пламя  охватило  крышу.   Камышитовые  стены,  фейерверком  рассыпая  искры,
грозились поджечь производственные мастерские. Люди преграждали путь огню.
     Когда  открыли  ворота  пожарной команде,  Санька  метнулся к  горящему
зданию. Но тушить уже было нечего. Пришлось спасать другие бараки.
     Покачнулись и  рассыпались в  труху сгоревшие стены.  В небо взметнулся
огненный столб.  Жердь не дрогнул,  не отступил.  Решительный и суровый,  он
остался на том месте, где впервые совершил добрый поступок.
     Сгорел барак. Сгорели Санькины идеи и часть беспутной нелегкой жизни...
     Прошло  четыре  года.  Санька  освободился условно-досрочно.  Нурсеитов
проводил его на вахту, подал паспорт.
     - Я тебя проведу к остановке.
     - Нет, начальник. Не надо. Я сам. Пешком через весь город...
     И он пошел.  Первый раз в жизни -  к цели,  с паспортом, не озираясь по
сторонам.

x x x

     Несколько  слов  о   дальнейшей  судьбе  бывшего  рецидивиста.   Теперь
Александр  Поликарпович  П.  работает  заведующим  цехом  одной  из  швейных
мастерских.  У  него три сына и чуткая,  заботливая жена.  Бывший осужденный
приезжал с ними к Нурсеитову в гости.



                             ГЛАВНАЯ РЕДАКЦИЯ
                    ОБЩЕСТВЕННО-ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

   Бессонный патруль. Сборник. Под общ. ред. Ш. Кабылбаева. Алма-Ата,
"Казахстан", 1973.


   Перед вами очередной сборник о делах и людях казахстанской милиции.


   Все четыре раздела кнпги повествуют о преемственности лучших традиций
советской милиции, об опытных и мужественных людях нелегкого милицейского
труда, готовых придти на помощь попавшим в беду в любое время дня и ночи,
в пургу и гололед.
   Специальный раздел сборника посвящен теме психологического поединка
преступника и следователя, показу высоких нравственных начал работников
советской милиции.
   Завершает книгу раздел о личной ответственности человека перед законом
и обществом.
   Книга рассчитана на массового читателя.
   Под общей редакцией
   генерал-лейтенанта внутренней службы
   Ш. КАБЫЛБАЕВА


   Составители
   Т. СОКОЛОВА,В.ЗЛОБИЛ, А. КУРНОСОВ.
   Спецредактор А.ШТУЛЬБЕРГ
   Издательство "Казахстан". 1974.



   ЛЮДИ ВЫСОКОГО ДОЛГА


   Новый облик Советского человека, его коммунистическая мораль и
мировоззрение утверждаются в постоянной, бескомпромиссной борьбе с
пережитками прошлого.

   Л.И.БРЕЖНЕВ.


   Более полупека прошло с тех далеких грозных дней, когда были
организованы отряды пролетарской милиции.
   Первый советский милиционер пришел к людям как представитель новои
жизни, справедливых социалистических законов. Он по праву и очень метко
был назван Михаилом Ивановичем Калининым "зеркалом Советской власти".
   Правофланговыми в бе