такое, что его рассмешило. Она была его женой, я это видела, гораздо моложе его, хотя и не настолько, чтобы быть дочерью, а кроме того, в их отношениях присутствовала нежность, мгновенное понимание смысла взглядов и жестов, что едва ли возможно в отношениях между отцом и дочерью. Я подумала, что он скоро умрет, его отличала некая прозрачность, которая приходит к старикам незадолго до смерти, налет легкой отрешенности и задумчивости, как если бы они уже наполовину покинули этот мир. Я отвела от пожилой пары взгляд, посмотрела на Максима и увидела нас лет через тридцать, близких, любящих, однако ожидающих, как и эти двое, разлуки, увидела нас в изгнании, проживающих лишь в гостиницах, бездетных, ибо почему-то была уверена, что у этой пары тоже нет детей. Я быстро перевела взгляд и посмотрела в окно - по каналу проплывала гондола. Не буду думать об этом. В конце концов, я могла бы сейчас находиться в другом конце зала вместе с миссис Ван-Хоппер.
     Во время кофе в гостиной Максим был с ней предельно любезен; он сидел рядом на диване, подавал ей чашку, внимательно ее выслушивал, и она кокетничала и краснела в ответ, игриво ударяла его лорнетом, я же вела себя спокойно, уверенно и терпеливо. Максим умело заставил миссис Ван-Хоппер говорить о себе, о том, как она все это время жила, о ее семье и даже о ее несчастном племяннике Билли, имя которого она уже однажды использовала в качестве предлога для того, чтобы познакомиться; она без умолку рассказывала о своих путешествиях.
     - Не могу выразить, как это замечательно - вернуться назад в Европу после стольких томительных лет в Америке! Я так соскучилась по всему, по Парижу и Риму, по Лондону и Монте-Карло, опять же по светскому обществу и светской жизни! Я читала о вас такие жуткие и неприятные вещи, которые невозможно вынести.
     - Да, в самом деле, - сказал Максим, - это, наверное, было ужасно.
     Я тут же повернулась к молодому человеку. Он был американец, ?дизайнер?, как он сказал, не уточнив при этом, в какой области, и лишь сохранял видимость вежливости; я поняла, что мало его интересовала - некрасивая, скучная женщина средних лет, не имеющая никакого веса в обществе. Однако я заметила, как он незаметно разглядывал Максима, бросал быстрые взгляды, оценивая его одежду, слушая и впитывая информацию.
     Когда миссис Ван-Хоппер послала его за фотографией, которую хотела нам показать, она сделала это вкрадчиво, с оттенком просьбы - вовсе не таким безапелляционным тоном, каким приказывала мне. Он отправился без слов и в то же время дал понять, что мог бы и не пойти; после этого он стал мне еще более неприятен, мне стало еще больше жалко миссис Ван-Хоппер.
     А затем внезапно, словно кошка, которая быстро и без предупреждения выпускает когти при виде потерявшей бдительность жертвы, миссис Ван-Хоппер застала Максима врасплох вопросом:
     - Должно быть, вы были потрясены, когда сгорел Мэндерли? Мы читали об этом, об этом столько всюду говорили. Какой ужас, какая трагедия!
     Я увидела, как он поджал губы, как лицо его слегка вспыхнуло.
     - Да, - ответил он.
     - Расскажите же, что случилось! Это был поджог? Впрочем, нет, конечно же, нет! Кто бы мог сделать такую чудовищную вещь? Я так полагаю, что это был несчастный случай, какая-нибудь горничная не закрыла заслонку камина. Весь ваш мир сгорел в этом пожаре, все бесценные сокровища!
     - Да.
     - Никто не погиб при пожаре? Я думаю, там в это время были люди.
     - К счастью, никто не пострадал.
     - Но вас, насколько я понимаю, там не было? Вы, кажется, были в Лондоне? На этот счет ходило столько разговоров, что я не берусь все пересказать.
     Она взглянула на молодого человека, который молча сидел с недовольным видом рядом со мной.
     - А сейчас быстренько поднимитесь и принесите мне бумажник из крокодиловой кожи, в нем мои вырезки, я знаю, что взяла их, пожалуйста, сходите. - Она снова повернулась к Максиму, совершенно игнорируя меня. - В газетах много разного писали о том дознании. Все так ужасно, весьма много странного и непонятного. Я думаю, вы не видели и половины того, что тогда писали, вы сразу бог весть куда исчезли, чтобы пережить, как я понимаю, тот шок. Хотя бегство вряд ли поможет, ведь все переживания остаются с вами, но вы решили, что это выход. Тогда вынесли вердикт о самоубийстве. Но скажите мне, с какой стати красивая, богатая молодая женщина, у которой было все, что она могла пожелать, - великолепный дом, привлекательный муж, да у ее ног был весь свет! - с какой стати она решила убить себя? В это просто невозможно поверить!
     Я больше не могла этого вынести. Мне было наплевать на то, что она презирает меня и делает вид, что я не существую.
     - Миссис Ван-Хоппер, пожалуйста, не надо... Однако Максим перебил меня; поднявшись на ноги, он с едва скрываемым отвращением, маскируемым холодной вежливостью, заявил:
     - Ваш свет может думать все, что ему заблагорассудится, но, право же, чьи-то слова и сплетни не имеют никакого отношения к истине. Я уверен, вы с этим согласитесь. А теперь, не сомневаюсь, вы извините нас, было весьма интересно снова встретиться с вами.
     Мой последний взгляд, брошенный в ее сторону, запечатлел выражение бессильной ярости и гнева из-за того, что ее так неожиданно покинули, оставив в дурацком положении, и она - увы! - ничего не может с этим поделать. Она попыталась подняться на ноги и последовать за нами, но Максим энергично двинулся к выходу, она же была немощной, старой, толстой и к тому же, как я заметила, рядом с ней стояла трость. Она едва ли сказала мне хотя бы слово. Молодой человек отнюдь-не спешил прийти ей на помощь и выполнить поручение, как некогда нервно и поспешно делала это я, он продолжал сидеть с независимым видом, игнорируя ее приказания. В гардеробе не могли сразу отыскать наши пальто, и Максим лично в нетерпении подошел к гардеробщику. Я ждала, от нечего делать разглядывая старую карту Венеции, висевшую на стене за широкой мраморной колонной, и поэтому подошедшая миссис Ван-Хоппер и молодой человек не могли меня видеть; она прихрамывала, опираясь на его неохотно подставленную руку.
     - Он был такой обаятельный мужчина в те дни, завидный жених, но по какой-то непостижимой причине женился на этой серой мышке, и вот сейчас - Господи, в какую скучную, тусклую пару они превратились! И если вы спросите меня, то я скажу, что в деле с его первой женой далеко не все прояснилось... Не тяните меня так, я должна чувствовать в вас опору.
     Они прошли мимо, ее ворчливый, раздраженный голос был слышен до тех пор, пока они пересекали холл, направляясь к лифту.
     - Я сожалею, - сказала я Максиму, когда мы уходили. - Очень сожалею.
     - Да о чем ты?
     - Ну, эта кошмарная женщина... она наговорила столько вещей...
     - Разве в этом твоя вина?
     - Разумеется, нет, я понимаю, однако...
     Я почувствовала, что мне следует замолчать, что, желая защитить его, я могу лишь усугубить неприятное впечатление от этой встречи.
     Максим крепко поддерживал меня под локоть, когда мы садились в гондолу, на сей раз простую, без избыточных праздничных огней. Когда мы двинулись по Большому каналу, внезапно подул холодный ветер, принесший запах моря.
     - Забудь об этом, - сказал он. - Она старая глупая женщина, и оба стоят один другого.
     Но я не могла забыть, я продолжала думать о том, что у нее есть папка с газетными вырезками о дознании и пожаре, она хранит их, обсуждает со своими подругами; я словно слышала ее полные подозрения слова: ?В деле с его первой женой далеко не все прояснилось... С какой стати она решила убить себя? В это просто невозможно поверить!?
     Ну разумеется, подумала я. Невозможно поверить, потому что это не так. Ребекка не убивала себя. Ее убил Максим.
     Я посмотрела на его профиль, когда гондола повернула из Большого канала, направление ветра изменилось, и она слегка закачалась. Лицо у Максима было каменно-непроницаемое, я не могла узнать, о чем он думает, и снова почувствовала себя отрезанной от него. Я перевела взгляд на черные, с закрытыми ставнями здания, и мне снова послышались шепчущие из темноты голоса.
     Вероятно, это свойство человеческой натуры - всегда быть недовольным своей судьбой, как бы хорошо она ни складывалась, поскольку жизнь - это процесс изменений и движения, роста и распада, что неизбежно порождает в нас беспокойство, неудовлетворенность, желания, надежды. И все это требует разрешения и удовлетворения.
     Поэтому трудно осуждать себя за то, что, стоя перед узким окном своей комнаты, ты смотришь на темные здания или на канал и хочешь чего-то другого, хочешь оказаться в другом месте вопреки всем разумным доводам. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что недостаточно ценила то, что имела, недостаточно радовалась жизни, что мы превратились, как сказала миссис Ван-Хоппер, в ?скучную, тусклую пару?. Да, многое изменилось, не могло не измениться, потому что все меняется, и к тому же я сама хотела перемен. Помню, однажды, когда я была ребенком и что-то выпрашивала, отец сказал мне: ?Опасайся хотеть чего-либо слишком сильно, ведь ты можешь получить то, что хочешь!? Тогда я этого не понимала. Сейчас понимаю.
     И это все? - спросила я себя. И больше не будет ничего, кроме этой кочевой, бессмысленной жизни? Из людей средних лет мы превратимся в немощных стариков, затем разлука и смерть. И это все? Нет, это было не все.
     К лучшему, что мы не можем заглянуть в будущее. От этого мы избавлены. Наше прошлое мы навсегда обречены носить в настоящем, будем довольствоваться и этим. На Максима, похоже, снова напал приступ деловой активности, он строчил письма, посылал телеграммы, был весь в заботах. Я ни о чем его не спрашивала, хотя меня это и беспокоило - и вовсе не потому, что меня интересовали какие-то деловые подробности, а потому, что раньше между нами не было секретов, теперь же они появились.
     Зима наконец уступила весне, и Венеция ожила. Мы уехали на восток, в Грецию, в сторону поросших цветами гор, где в воздухе пахло медом. Я снова чувствовала себя счастливой, поскольку мы пребывали в постоянном движении, у меня не оставалось времени для грустных мыслей и к тому же вокруг было слишком много для меня нового, способного отвлечь и развлечь.
     В мае мы отплыли в Стамбул; мне не очень туда хотелось, меня как-то отпугивало место, которое так отличалось от всего, что я видела раньше; мне было бы легче, если бы Максим не стал снова таким отчужденным, таким далеким от меня; что-то его беспокоило, и он часто, глядя перед собой, хмурился. Я не решалась задавать ему вопросы, мне казалось более безопасным оставаться в неведении, однако постоянно об этом размышляла: может быть, это связано с тем, что наговорила миссис Ван-Хоппер, может - после смерти Беатрис, - с семейными делами; могли появиться также финансовые проблемы.
     Последние два дня нашего пребывания в Греции были напряженные и тоскливые, дистанция, которую Максим, похоже, установил между нами, еще более увеличилась. Мы разговаривали спокойно, без эмоций, говорили о том, что видели, о следующем этапе нашего путешествия, и мне так хотелось, чтобы вернулась наша близость, когда мы зависели друг от друга. Однако с возрастом человек становится более терпеливым. Это нужно перетерпеть, сказала я. Он вернется назад.
     Но я даже в мечтах не могла предположить, каким образом это произойдет.
     Стояла теплая, душистая, цветущая весна, природа казалась чистой и умытой. Я проводила много времени на палубе парохода, который вез нас через Босфор в Стамбул. Когда мы подплывали к нему, я увидела башни и купола старого города, надвигавшиеся на нас в свете заходящего солнца, которое покоилось, словно золотой лист, на глади моря.
     Максим молча стоял рядом со мной. Освещение изменилось, западная часть неба окрасилась в розовато-красный цвет, ряды зданий потемнели и сделались плоскими, создалось впечатление, что купола, башни и шпили сделаны из бумаги и наклеены на красную ткань.
     Я не думала, что мне понравится этот город, считала, что все покажется мне в нем черным; возможно, когда мы наконец доберемся до берега, так оно и будет; но увиденная мной в этот момент картина захватила и растрогала меня. Редкое зрелище могло так на меня подействовать. За исключением дома. Розовато-красного дома.
     - А теперь взгляни сюда, - сказал спустя минуту Максим.
     Я проследила за его взглядом. Высоко над городом, там, где уже не играли закатные краски и начиналось ночное, удивительно черное небо, висел серп месяца, тонкий и блестящий, словно сделанный из серебра.
     Если закрыть глаза, я могу увидеть его и сейчас, увидеть совершенно ясно, испытав при этом умиротворение и боль.
     И в эту минуту я услышала голос Максима.
     - Вот, - сказал он, протягивая мне конверт. - Прочитай-ка это лучше сама. - И, повернувшись ко мне спиной, тут же зашагал в противоположный конец палубы.
     Конверт оказался между моими пальцами, я и сейчас чувствую гладкость его бумаги, он был надорван сверху. Я стояла, держа его в руке, бросая взгляд на небо, но солнце уже ушло, последние отблески его погасли, купола погрузились во тьму. Осталась только луна - чистая, словно сделанная из светящейся проволоки.
     Сердце у меня гулко колотилось. Я не знала, что может находиться в конверте, какие слова мне предстоит прочитать. Я не хотела ничего читать, хотела остаться в неведении, в том времени, когда все было благополучно и мне нечего было опасаться. Я боялась.
     Все меняется, сказала я. Это каким-то образом изменит положение вещей. И действительно изменило.
     Я села на неудобную скамью под мостиком, где находился штормовой фонарь, слабый свет его упал на бумагу. Я не понимала, почему Максим оставил меня одну, чего он боялся. Должно быть, в этом конверте содержалась какая-то ужасная информация, нечто такое, что он не мог выразить словами; но это не могло быть простой, обычной плохой вестью - например, о чьей-то смерти или болезни или о каком-то страшном бедствии, он бы наверняка остался рядом, что-то рассказал бы мне, и мы были бы вместе. Но мы далеко друг от друга. Я почувствовала, как слезы подступают к глазам, скупые слезы, в которых содержится какое-то особенное горькое вещество, вовсе не те слезы, которые легко растекаются по лицу и даже облегчают душу.
     Мимо меня прошел один из членов команды, в темноте выделялся белизной его головной убор. Он с любопытством посмотрел на меня, но не остановился. С того места, где я сидела, мне не было видно луны, я видела лишь отдаленные мерцающие огоньки на берегу. До меня Доходил запах нефти из машинного отделения, доносился шум работающих двигателей.
     Пожалуйста, сказала я, хотя и не знала, чего так отчаянно прошу. Пожалуйста! Крик о помощи.
     А затем я вынула из конверта единственный листок бумаги и поднесла его к свету.

     ?Инвераллох. Среда.
     Мой дорогой Максим,
     спешу сообщить вам окончательный результат. Посылаю вам это срочной почтой до востребования в Венецию в надежде, что письмо застанет вас до вашего отъезда.
     Этим утром я узнал, что на мое сделанное от вашего имени предложение о приобретении безусловного права собственности на Коббетс-Брейк дан положительный ответ. Как только получите это письмо, подтвердите телеграфом свое согласие, с тем чтобы я мог связаться на следующей неделе с Арчи Николсоном в Лондоне и оформить все документы сделки, которые вы подпишете сразу по возвращении.
     Был бы рад знать окончательную дату. Нужно еще кое-что сделать, но как только документы будут оформлены, дом перейдет в вашу собственность, и вы сможете въехать в него в любое удобное для вас время после возвращения в Англию. Я рад этому так же, как, надеюсь,
     будете рады и вы оба.
     Всегда ваш
     Фрэнк?.

     Руки мои дрожали, я вцепилась в бумагу, опасаясь, что она выпадет из моих пальцев и ее унесет бриз.
     Я подняла голову. Максим уже был рядом.
     - Вот и приплыли, - сказал он.
     Мы подошли к поручням и остались стоять на палубе, пока пароход медленно приближался к древнему таинственному городу, который, казалось, готов был приветственно заключить нас в свои объятия.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава 12

     Мы приехали в Коббетс-Брейк в мае, как некогда в Мэндерли. Но все было по-другому, совершенно по-другому! Новое начало... И всякий раз, когда я это вспоминаю, даже после всего случившегося, у меня возникает ощущение света, полного отсутствия тени, мои воспоминания о том времени радостны, я ни о чем не сожалею, не сожалею о нашем возвращении в Коббетс-Брейк.
     Я до сих пор вспоминаю Мэндерли, вспоминаю, насколько я была там не на месте, какой робкой и неприспособленной оказалась - дом меня просто раздавил. Впервые там появившись, я никак не могла поверить своему счастью, прийти в себя от радости, и тут почти сразу на меня обрушилась лавина новых переживаний. Что же касается Коббетс-Брейка, то я приехала в этот дом с уверенностью и спокойствием, с возвратившимся чувством необоримой любви к Максиму, который все это сделал, с оптимизмом и верой в будущее. Меня не покидало ощущение, будто я много лет жила ожиданием начала настоящей жизни, что все до этого было лишь подготовкой к ней, что я лишь наблюдала за происходящим со стороны, принимала участие в спектакле, где у каждого своя роль, и меня выталкивали на сцену для бессловесной роли, я ничего не говорила и не способствовала развитию действия. Все сверлили меня взглядами, угрожающе замолкали, когда я появлялась в свете рампы, и тем не менее я оставалась персонажем совершенно незначительным. Теперь же спектакль закончился и началась жизнь, я окунулась в нее с головой, и она подхватила меня и понесла.
     То время, которое нам оставалось жить за границей, прошло в заботах. Письма и телеграммы летели в двух направлениях - между Фрэнком Кроли и Максимом, агентами по продаже земли и адвокатами, шла переписка с Джайлсом и людьми, работающими на ферме. Максим проводил целые часы у безобразно работающего телефона, крича давал инструкции, выяснял, что сделано и что не сделано, - и одновременно мы знакомились с таинственной, экзотической и шумной жизнью Стамбула, и все, что я видела, казалось мне милым, до сих пор я вспоминаю то время с каким-то пронзительным чувством; я знала, что скоро уезжаю, что'это последние дни нашего изгнания, к тому же это было вовсе не изгнание, а удовольствие - мы скоро уезжаем домой и для нас начнется новая жизнь. Мы бродили по улицам среди людей и животных, покупателей и продавцов, нищих и детей, входили в мечети, наполненные поющими голосами, вдыхали пьянящие, дурманящие запахи - всепроникающие, странные, порой неприятные и не похожие ни на что из того, что мне суждено вдыхать впредь, они навсегда окажутся запечатанными в каком-то ящике, от которого у меня нет ключа. Если бы он у меня был, если бы мне пришлось взломать тот ящик, вернуться в то место, в то время и в те воспоминания, которые тесно переплетались с теми запахами, меня затопили бы и погребли под собой прежние чувства. А еще осталась память о сладких, острых, приправленных травами, копченых блюдах, они иногда вспоминаются мне, когда я ем мясо или печень, и это чудным образом тут же переносит меня к тем дням и ночам.
     В наших отношениях не осталось места умолчаниям и непониманию, были только любовь и определенность цели; было удивительное счастье, неотделимое от места и времени, и я испытывала щемящее чувство, покидая Стамбул, поскольку его красота дополнялась моими личными острыми переживаниями, ощущением неповторимости момента. Когда яркий, многокрасочный город скрылся из виду, мне подумалось, что он просто растворился, перестал вообще существовать, потому что мы больше его не видим.
     Мы возвращались в Англию на пароходе, не обремененные делами. Фрэнк должен был позаботиться об окончательных деталях сделки, но мы могли узнать обо всем лишь по возвращении; тогда нужно будет решить, что нам предстоит сделать, как поступить с мебелью, которая была продана вместе с домом. Старая чета возвращаться в Коббетс-Брейк не хотела, а их сын, только что демобилизовавший