Сьюзан ХИЛЛ
   МИССИС ДЕ УИНТЕР

Перевод с английского. OCR Лизавета и TanTan




Анонс

     Этот роман - продолжение ?Ребекки?, самой известной книги Дафны Дюморье.
     Миссис де Уинтер - юная женщина, ставшая женой овдовевшего английского аристократа, невинная жертва, запутавшаяся в сетях опасных и странных фамильных тайн.
     Потому что призраки возвращаются. Возвращаются туманными осенними ночами. Возвращаются уже не злобой и местью - но ПАМЯТЬЮ. Возвращаются тоской и болью, бедой, которую невозможно предугадать, но, увы, можно ПРЕДЧУВСТВОВАТЬ.

Часть 1

Глава 1

     Сотрудники похоронного бюро - чопорные, одетые во все черное - напоминали ворон; черными были машины, стоящие вдоль дороги, что вела к церкви; и мы тоже все были в черном - группа пребывающих в неловком молчании людей, ожидающих момента, когда поднимут гроб и займет свое место священник, который своей длинной сутаной также был похож на черную ворону.
     А затем с деревьев и полей внезапно взлетели настоящие вороны и с громким карканьем закружили над нашими головами, словно клочья почерневшей бумаги над костром. Их карканье могло бы показаться в такой день зловещим. Но мне так не казалось. Их крики вызывали радостный отзвук в моем сердце, равно как и крик совы в прошлую ночь, и тревожные стоны чаек на заре. Я почувствовала, что к горлу подступают рыдания. Это реальность, сказала я, мы сейчас здесь. Дома.
     Подняв глаза, я увидела гроб.
     Гроб оказался не черный. Он был гладкий, из свежего дуба, ручки и окованные углы поблескивали, когда на них падали лучи солнца, а положенные сверху цветы казались золотистыми; хризантемы поражали многообразием цветов и оттенков - с бронзовым, медным и лимонным отливом, белые с прозеленью, но больше всего золотистых. И этот октябрьский день был тоже золотистым, а вовсе не черным. Замечательный день. Видневшийся на взгорье лес был расцвечен всеми красками: ярко пламенели буки, клены стояли в багрянце, а вот дубы едва начинали желтеть и оставались большей частью зелеными.
     У ворот кладбища, словно обелиски, возвышались темные тисы. А над ними раскинулись ажурные ветви обнажившегося орехового дерева. Это место, где я, кажется, раньше никогда не бывала, пряталось в укромной долине; поросшие вереском луга, скалы, утесы и морской берег были отсюда далеко. Мы находились рядом с лесом, который плавно спускался к невидимой реке.
     Даже глядя только перед собой и стараясь не крутить головой и не глазеть по сторонам, что могло бы показаться неприличным, я смогла увидеть множество самых различных деревьев и пыталась вспомнить их названия, ибо это было то, о чем я думала, мечтала и вспоминала почти ежедневно в течение долгих лет, храня эти воспоминания глубоко в себе. Воспоминания об этих деревьях, этих местах, воспоминания о таких днях, как этот. Ясень, вяз, каштан, липа. Падуб. Плотная колючая живая изгородь с кроваво-красными ягодами, напоминающими смородину в пирожном.
     Я вспомнила, как может выглядеть папоротник, сверкающий позолотой свернутых листьев. Представила, как он касается моих ног и скользит по телу собак, когда мы идем на прогулку, и, кажется, даже услышала шелест и хруст веток под ногами. При этом воспоминании я едва не потеряла сознание, меня вновь захлестнули чувства, противоречивые, сбивающие с толку, приводящие в смятение, которые владели мной в течение всей прошлой недели после того телефонного звонка, и в особенности - с прошлой ночи. Я не знала, как с ними совладать, ибо они были для меня непривычны, поскольку я давно не переживала ничего подобного. Мы всегда стремились к тому, чтобы вести спокойную, размеренную, свободную от потрясений жизнь, мы, перенесшие столько бурь, пережившие сокрушительные удары судьбы и затем выброшенные на тихий, спокойный, отдаленный берег, где главными чувствами для нас были облегчение и благодарность. Эмоции, которые мы испытывали после всех штормов, отличались искренностью, подлинностью и надежностью и были сравнимы с глубинной рекой, которая проходила через нас, никогда не меняя скорости, на силу которой мы могли положиться, которая не швыряла нас из стороны в сторону, не давала нам утонуть и, что важнее всего, не довлела над нами.
     Однако теперь я больше не ощущала себя спокойной и сильной, теперь я оказалась во власти новых чувств, гигантская волна которых все время набирала скорость и силу и в то утро ошеломила и потрясла меня, лишила способности дышать, смешала все мои мысли; я пребывала во власти новых чувств и мыслей, которые родились по возвращении домой, в эту английскую сельскую местность, после многих лет изгнания. Я крепко сжала руки, почувствовав костяшки пальцев через черные перчатки.
     На косогоре за церковью шла пахота, и последние полосы земли на глазах становились темными или красновато-коричневыми. Я видела трактор, медленно прокладывавший ровную борозду, и сидевшего на нем мужчину, который то и дело оглядывался назад, и еще птиц, которые подобно облаку мошкары следовали за ним.
     Стоял октябрь. Однако солнце светило ярко и тепло, ласкало лучами наши лица, окрашивало в приятные тона пейзаж, и мне хотелось повернуться к нему, не прикрывая глаза руками, как я привыкла делать под другим, слепящим и жарким солнцем, там, где мы жили в последние годы. Мне хотелось заключить здешнее солнце в объятия, а не прятаться от него, оно лило тот свет, о котором я мечтала, по которому скучала, который постоянно вспоминала.
     Вороны снова раскаркались, но затем неожиданно устремились вниз, расселись на деревьях и успокоились; голубое небо выглядело теперь пустынным.
     Мужчины подняли гроб на плечи и развернулись, чтобы идти к церкви, мы тоже развернулись и пристроились за ними. Рядом со мной с суровым видом шел Максим, он держался прямо и двигался странными рывками, словно некая деревянная кукла на шарнирах. Его плечо было совсем близко от моего, хотя и не касалось меня. Искоса посмотрев на него, я увидела напряженную складку у рта и прорезавшиеся морщинки возле глаз; и еще он показался мне смертельно бледным; я была как бы в тысяче миль от него, он удалился от меня в прошлое, в свой собственный, личный, замкнутый мир, в который вновь вошел в тот день, когда до нас долетела эта новость, и в который я никогда не смогу за ним последовать.
     Интересно, помнил ли он другое медленное шествие за гробом, те последние похороны? Этого я не знала. Ошибочно думать, будто мы всегда способны проникнуть в мысли друг друга, как бы мы ни были похожи, как бы ни были душевно близки. Это совсем не так. За двенадцать лет мы часто и при самых различных обстоятельствах чувствовали себя единым целым, делились мыслями, у нас не было секретов друг от друга. И тем не менее прошлое имело свои тайны, прошлое отбрасывало свои тени, и эти тени порой нас разделяли.
     Я отвернулась от Максима, огляделась вокруг, и на меня вновь нахлынула волна эмоций, возникло ощущение нереальности происходящего, у меня закружилась голова, и я вынуждена была ущипнуть себя. Этого не может быть, меня здесь нет. Мы никак не могли вернуться сюда.
     Но мы таки вернулись, и было такое ощущение, что я много лет изнывала от голода и вдруг оказалась на пиру, за столом, уставленным всевозможными яствами; или же умирала от жажды, ощущала во рту лишь привкус ржавчины, песка и золы, а теперь, лежа на берегу холодного, кристально чистого ручья, могла черпать воду руками, лить себе на лицо и пить, пить. Я алкала - и теперь могла есть, я жаждала - и теперь могла пить, я была слепой - и вот наконец прозрела.
     Я не могла налюбоваться тем, что было вокруг - полями, косогорами, кустами живой изгороди, деревьями, холмами, свежевспаханной землей, багрецом деревьев, насладиться запахом земли и шорохом опавших листьев под ногами, ощущением незримого, но довлеющего над этим пейзажем моря; узкими улочками и маленькими домишками, звуками отдаленных охотничьих выстрелов, лаем собак у ворот коттеджей, мимо которых проходила наша процессия; струйками голубого дымка, вьющегося из труб и растворяющегося в золотистом, пронизанном солнцем воздухе. Откуда-то возник всадник на кобыле, округлый круп которой отливал коричневым глянцем. Завидев нас, мужчина придержал лошадь, затем остановился и снял шляпу, пропуская процессию; я глядела на него, едва сдерживая улыбку, но он словно застыл в седле и не смотрел на меня. Интересно, был ли он друг или сосед? Я повернулась к Максиму, чтобы спросить его об этом. Однако Максим ничего не видел, я думаю, он не замечал ни меня, ни того, что нас окружало, ни остановившегося всадника. Он смотрел перед собой, видя, или отчаянно стараясь не видеть, другие места, другие сцены. Что же касается меня, я была не в силах удержать себя, чтобы не смотреть по сторонам. Как бы ни была трагична причина нашего появления здесь, я испытывала чувство радости от окружающей красоты, от великолепия того мира, который открывался мне, к этому еще примешивались удивление - неужели я дома? - благодарность и чувство вины за эту радость, которую я должна держать при себе и в которой не могу сознаться ни Максиму, ни кому бы то ни было другому.
     Предыдущую ночь я проворочалась на непривычной холодной постели под стук колес поезда, идущего среди серых однообразных французских равнин, сон мой был неглубоким и тревожным, меня одолевали мысли, навеянные нашим путешествием. И вдруг сегодня, проснувшись, я оказалась в полной тишине, среди полного молчания и в течение нескольких секунд не могла понять, где я и почему. А затем, все вспомнив, испытала необыкновенное возбуждение и счастье. Оказаться здесь, в Англии, после долгих лет чужбины и ностальгии - радость от сознания этого затмила реальность произошедшего.
     Комната была залита удивительным лунным светом, который падал на выкрашенный в белый цвет туалетный столик, придавал особый оттенок светлым стенам, играл отблесками в зеркале и на стекле картины, серебрил ручки моих щеток для расчесывания. Я бесшумно пересекла комнату, боясь скрипнуть или произвести какой-нибудь иной звук, который может разбудить Максима, боясь даже бросить взгляд на длинную фигуру на кровати, принявшую позу эмбриона, зная, насколько он измучен, измотан физически и морально и насколько нуждается в сне. В гостинице я упаковала наши чемоданы наскоро, не вполне представляя, какие вещи следует брать, - у нас не было прислуги, которая могла бы об этом позаботиться, поэтому все легло на меня, - и теперь была вынуждена несколько минут копаться в своем саквояже, чтобы нащупать пальцами мягкий хлопковый халат.
     Набросив его, я подошла к окну и слегка отдернула штору. Это не разбудило Максима, и тогда я отодвинула защелку и открыла окно.
     Я выглянула из окна, и сад показался мне волшебным местом, сценой из некой волшебной сказки. Я увидела пейзаж невероятной красоты, настоящее чудо и вдруг поняла, что мне никогда не забыть эти дивные мгновения, как бы впредь ни сложилась у нас жизнь, что для меня они останутся воспоминаниями, которые будут подпитывать меня, как порой, втайне от других, меня подпитывали воспоминания о нашем розарии, каким он виделся мне из окон нашего старого Мэндерли.
     В центре лужайки возвышался огромный остролист, он отбрасывал идеально круглую тень, напоминающую раскинутую на светлой траве юбку; через разрыв изгороди из тиса я увидела в отдалении серебристый круг бассейна с каменным бордюром по краю. Головки последних георгинов и хризантем казались черными, зато их стебли серебрились под луной. Серебристо-серым светом отливала односкатная шиферная крыша. Вдали виднелся яблоневый сад, в котором еще оставались на ветвях последние яблоки, здесь и там серебрились темные ветви, а за садом, на взгорье, угадывалось пастбище, где паслись серые, словно привидения, лошади.
     Я смотрела в окно и думала, что мне вовек не наглядеться на все это, и мне в голову пришли строчки стихотворения, которое я выучила, должно быть, еще в школе и затем никогда о нем больше не вспоминала.
     Небо дозором обходит луна, Льет тихо свет серебристый она, На серебристые смотрит сады, Где серебристые зреют плоды,
     Реки, озера полны серебра. Все в серебристой росе до утра. В мире серебряная тишина... Небо дозором обходит луна.
     Однако не только вид сада так тронул и взволновал меня; запах ночного воздуха, ворвавшегося в раскрытое окно, был неописуемо приятным и совершенно непохожим на жаркий, дурманящий аромат ночного воздуха, к которому мы привыкли в том месте, которое я привыкла называть про себя местом нашего изгнания. Тот воздух был экзотическим, нередко ядовитым, удушающим, порой зловонным. И всегда непривычным, чуждым. А сейчас ночь пахла моим детством, моей молодостью, она пахла домом. Я ощущала запах прохлады, изморось коснулась травы и деревьев, тянуло мягким дымком, пахло вспаханной землей, влажным железом, глиной, папоротником, лошадьми, я ощущала все эти запахи и в то же время не выделяла какой-нибудь из них, ощущала одновременно запах сада и деревни, окружающей нас, и все это было запахом октябрьской ночи под плывущей по небу луной.
     Было уже поздно и совсем темно, когда мы приехали сюда накануне вечером. Мы съели наш обед, не разбирая вкуса, как ели всю невкусную, ужасную еду во время нашего путешествия, чувствуя себя неуютно в своей покрытой копотью одежде. У меня одеревенело лицо, мне было трудно ворочать языком, казалось, что он распух во рту. Я взглянула на сидевшего рядом Максима и увидела темные круги у него под глазами и потухший взор. Он слабо, устало улыбнулся, как бы ища моей поддержки, и я попыталась улыбнуться в ответ, хотя чувствовала, что он вдруг стал далеким и непривычно чужим - как когда-то давно, в совершенно иные времена.
     Кофе оказался странным на вкус, горьким и мутным, в столовой было холодно и сумрачно. Я заметила дыру в одном из безобразных желтых абажуров, красивая мебель кое-где подпорчена, на ковре виднелись пятна. Во всем ощущался недостаток любви и ухоженности. Мы кое-как справились с едой и поднялись наверх, за все время обменявшись лишь малозначительными репликами, не вдаваясь в обсуждение нашего длинного, утомительного путешествия по печальной серой Европе. Мы все пережили, глядя из окон поезда, видя повсюду разруху, мерзость запустения и множество унылых, землистых лиц, которые равнодушными взглядами провожали проходивший мимо них тяжелый поезд. Однажды, где-то в центральной части Франции, я помахала рукой стайке детей, стоявших у перекрестка. Никто из них не помахал в ответ - может быть, они меня просто не заметили. Они продолжали молча смотреть на поезд. Почему-то, возможно, из-за усталости и возбуждения, меня это потрясло, затем мне стало грустно, и долгое время я не могла переключиться мыслями на что-нибудь другое.
     Однако сейчас, глядя на освещенный луной сад, я чувствовала себя покойно и уверенно. Где-то в глубине комнаты часы пробили три, сон окончательно отлетел от меня, чему я была только рада. Я продолжала сидеть на подоконнике, благодарила ночь за покой и тишину, за живительную свежесть воздуха. И как бы ни было стыдно в том признаться, испытывала глубокое удовлетворение и умиротворенность.
     Я сидела не двигаясь еще почти час, пока не заворочался Максим и не забормотал спросонья что-то малопонятное, после чего я закрыла окно и юркнула в свою кровать. Правда, предварительно я поправила Максиму покрывало и погладила его по лицу, как это делают, успокаивая разволновавшегося ребенка.
     Он не проснулся, и перед самой зарей мне тоже удалось заснуть.
     Утром, едва проснувшись, я сразу же почувствовала,' насколько другой здесь свет, насколько он мне знаком и приятен. Я снова подошла к окну, взглянула на лазурное, в легких облачках небо, на зарю, которая занималась над заиндевевшим садом. Мне не хотелось быть ни в каком другом месте, кроме этого. Утро было такое чистое, ясное и нежное, что я едва не разрыдалась.
     Когда мы отправились в церковь, от деревьев, по мере того как солнце растапливало иней, шел пар, и я инстинктивно последовала в ту сторону, где, я знала, находилось море. Накануне вечером мы прибыли в Дувр уже затемно, при пересечении пролива море за бортом было унылое и серое, поэтому, как ни странно, я вообще не почувствовала, что была на море; а затем нас унесла прочь от моря по длинной дороге машина.
     Несмотря на то что море принесло нам немало неприятностей, я скучала по нему, когда мы были за границей, скучала по шуму прибоя, по мягко набегающим на берег бухты волнам; по шуршанию гальки на пляже; я помнила о том, что оно чувствовалось всегда и везде, даже во время густого тумана, поглощавшего звуки, и о том, что в любой момент, когда мне того хотелось, я могла прийти к нему и посмотреть на прибой или полюбоваться игрой цвета, понаблюдать за тем, как оно меняется, как темнеют и вздуваются волны. Я часто мечтала о нем, видела во сне, как прихожу к нему, когда оно спокойное и умиротворенное, и смотрю откуда-то сверху на освещенную луной гладь. То море, возле которого мы жили и к которому иногда совершали прогулки во время нашего изгнания, не знало приливов и отливов, оно было сверкающее, прозрачное, удивительно голубое, фиолетовое, изумрудно-зеленое, обольстительное, нарисованное, совершенно нереальное.
     Садясь утром в черную машину, я задержалась и, отвернувшись, напрягла зрение и слух в надежде почувствовать его близость. Однако ничего у меня не вышло, море было слишком далеко, и даже если бы оно было где-то рядом, Максим постарался бы его не заметить.
     Я повернулась к машине и села рядом с Максимом.
     Мужчины в черном дошли до церкви и остановились, чтобы поудобнее устроить на плечах свой скорбный груз. Мы неуверенно остановились позади них, и в это время малиновка залетела под навес крыльца, затем снова вылетела, и от этого сердце мое наполнилось радостью. Я почувствовала себя одним из действующих лиц спектакля, которые ожидают за кулисами момента, когда им следует появиться на сцене - освещенном открытом пространстве впереди нас. Нас было мало. Но когда мы вошли под арку, я увидела, что церковь полна народа. Все поднялись при нашем появлении. Должно быть, все это были старинные соседи и друзья, хотя я сомневалась, что способна кого-нибудь узнать.
     ?Я есмь Воскресение и Жизнь, - говорит Господь. - Всякий, кто верит в меня, хотя и должен умереть, будет жить?.
     Мы вошли внутрь, и тяжелые деревянные двери закрылись за нами, отсекли от нас солнечный осенний день, вспаханное поле, пахаря на тракторе, жаворонков, кружившихся в небе, малиновку, поющую в кустах, взъерошенных черных ворон.
     Прихожане зашевелились, поворачивая головы, словно подсолнухи за солнцем, в нашу сторону, и пока мы шли к передней скамье, я чувствовала, как их взгляды жгут нам спину, ощущала их любопытство и интерес к нам, их молчаливые, но очевидные вопросы.
     Церковь была настолько красивой, что у меня перехватило дыхание. Раньше я не слишком задумывалась о том, насколько скучаю по таким местам. Эта обычная, ничем не примечательная деревенская церковь была для меня столь редкостной и дорогой, как некий величайший собор. Иногда я захаживала в церковь в какой-нибудь чужеземной деревушке или городке, опускалась в полумраке на колени среди пожилых женщин в черных платьях, что-то бормочущих над своими четками, и запах ладана и оплывших свечей казался мне столь же странным, как и все остальное, мне казалось, что окружающие меня люди исповедуют какую-то экзотическую религию, совсем непохожую на ту, какую исповедуют в строгих каменных церквях моих родных мест. Я испытывала потребность побывать в церкви, я ценила покой и атмосферу благоговения, меня отчасти влекли, отчасти отталкивали статуи, исповедальни. Я никогда не пыталась свою молитву выразить словами и законченными фразами ни мысленно, ни вслух. Лишь какие-то трудно выразимые, но мощные чувства, возникая временами, завладевали мной, и некая внутренняя сила пыталась их вытолкнуть на поверхность, к которой они подходили совсем близко, но так и не находили выхода. Этому трудно дать внятное объяснение, должно быть, это можно сравнить с тем, когда стучишь по деревяшке для того, чтобы...