Для чего? Чтобы оберечь себя? Спастись? Или просто для того, чтобы нас оставили в покое в нашей безопасной, спасительной гавани до конца наших дней?
     Я не решалась признаться самой себе, насколько скучала по английской церкви, однако порой, когда в изгнании до нас доходили газеты с родины, я натыкалась на объявления о ближайших воскресных богослужениях, медленно читала их и перечитывала, и мной овладевала глубокая тоска.
     Благодарственный молебен. Заутреня. Вечерня...
     Пастор. Регент хора. Епископ...
     Я беззвучно, про себя, снова и снова повторяла эти слова.
     Оглядевшись по сторонам, я остановила взгляд на алтаре, потом стала рассматривать серые каменные своды, карнизы и ступеньки, скромные таблички на надгробиях сквайров, библейские тексты.
     Приходите ко мне, униженные и оскорбленные. Я лоза, вы мои ветви. Блаженны миротворцы.
     Я прочитала надпись, вдумываясь в смысл слов, под звук наших шагов по проходу, которые напоминали шаги марширующих солдат. Было много цветов, золотистых и белых, в больших кувшинах и вазах. Чуть раньше у меня мелькнула мысль, что мы отсечены от внешнего мира, но это оказалось не так. Солнце врывалось в окна сбоку, его лучи падали на скамьи и светлые каменные плиты - прозрачные лучи кроткого осеннего английского солнца, - наполняя меня радостью, воспоминаниями и ощущением возвращения домой, падали на затылки людей и поднятые молитвенники, на серебряный крест, который искрился и переливался, на дубовый гроб Беатрис.

Глава 2

     Максим оставил меня за нашим обычным столом, откуда открывался вид на небольшую площадь, которая нам так нравилась, а сам ушел в гостиницу за сигаретами.
     Насколько я помню, было не слишком тепло, на солнце то и дело набегали облака, по узкому переулку между высокими домами внезапно пронесся ветер, закрутив в воздухе обрывки бумаги и опавшие листья. Я накинула на плечи жакет. Лето прошло. Должно быть, к вечеру снова разразится буря - они как-то зачастили в последнюю неделю. Снова набежали облака, и площадь стала темной, бесцветной, непривычно мрачноватой. Несколько черноволосых детишек развлекались, играя возле грязной лужи среди булыжников, тыкая в нее палками и добавляя туда пыли; до меня отчетливо донеслись их звонкие, возбужденные голоса. Я всегда за ними наблюдала, всегда с улыбкой слушала их споры, они меня не раздражали.
     Проходивший мимо официант бросил взгляд на мою пустую чашку, но я отрицательно покачала головой. Я намерена была дождаться Максима. Церковный колокол начал отбивать завершение часа - высокий, тонкий металлический звук; солнце вновь стало выходить из-за облака, длинные тени постепенно обретали контрастность, мне стало теплее, и это улучшило мое настроение. Мальчишки поодаль захлопали в ладоши и закричали от восторга - что-то в грязной луже привело их в восхищение. Я подняла глаза и увидела идущего ко мне Максима, плечи его ссутулились, лицо представляло собой маску, за которой он всегда прятал свои огорчения. В руках у него было распечатанное письмо; сев на легкий металлический стул, он бросил его на стол и щелкнул пальцами официанту энергично и надменно, как давно уже не делал.
     Я не узнала почерка. Но затем увидела почтовую марку, протянула руку и накрыла письмо ладонью.
     Письмо было от Джайлса. Максим не смотрел на меня, пока я пробегала листок глазами.
     ?...Нашел ее на полу в спальне... сразу стала функционировать левая сторона... говорит плохо, но немного лучше... узнает меня... частная лечебница... медики не слишком щедры на оптимистические прогнозы... живу надеждой...? Я взглянула на конверт. На нем стояла дата трехнедельной давности. Почта иногда работает безобразно, почтовая связь основательно ухудшилась после войны.
     Я сказала:
     - Ей, наверное, уже лучше, Максим. Возможно, она уже совсем поправилась. Иначе мы бы что-нибудь услышали.
     Он пожал плечами, закурил сигарету.
     - Бедняжка Би. Теперь она не сможет кричать так, что слышно в четырех графствах. И охота ей заказана.
     - Ну, если ее заставят от всего этого отказаться, то это даже неплохо. Я никогда не считала разумным такое поведение для женщины, которой под шестьдесят.
     - Она всех сплачивала. Я ей ни в чем не помогал... Она не заслужила этого. - Максим резко поднялся. - Пойдем.
     Он вынул несколько монет, бросил их на стол и двинулся через площадь. Я оглянулась, чтобы хотя бы с помощью улыбки извиниться перед официантом, но он с кем-то разговаривал, стоя к нам спиной. Не знаю, почему мне казалось столь важным извиниться перед ним. Я поскользнулась на булыжной мостовой и бросилась догонять Максима.
     Мальчишки перестали возиться и, сидя на корточках, прислонив друг к другу головы, затихли.
     Максим направился в сторону тропинки, которая шла вдоль озера.
     - Максим! - Я догнала его, дотронулась до руки. Подул ветер, вода в озере подернулась рябью. - Она наверняка поправилась к этому времени... Я уверена. Можно попробовать позвонить Джайлсу сегодня вечером, правда ведь? Но мы бы уже что-то услышали... он просто хотел, чтобы ты знал... Так досадно, что письмо задержалось! Может, он еще одно написал, хотя ты же знаешь, что Джайлс не любит писать, они оба не любят.
     Это было правдой. Все эти годы мы изредка получали короткие дежурные письма, написанные крупным, как у девочки, почерком Беатрис, в которых было мало информации, иногда сообщалось о соседях, поездках в Лондон, о войне, затемнении, эвакуированных, нехватке того или другого, о курах, лошадях, очень деликатно, осторожно -' о семейных делах и ничего о прошлом. Поскольку мы переезжали с места на место и затем, после войны; приехали сюда, письма адресовались до востребования, приходили один-два раза в год и безнадежно опаздывали. Отвечала на письма я - столь же осторожно и -высокопарно, таким же неоформившимся почерком, как и Беатрис, стесняясь тривиальности и незначительности сообщаемых новостей. Поскольку Беатрис никогда не ссылалась на мои письма, я не имела понятия, доходили ли они до них.
     - Прошу тебя, не надо так тревожиться. Я понимаю, что удар - неприятная вещь и это для нее будет очень тяжело, она привыкла быть активной, не может сидеть на месте, оставаться дома. Она вряд ли изменилась. - Я увидела нечто вроде былой улыбки на его лице и поняла, что он что-то вспомнил. - Но ведь такое случается нередко. И многие после этого возвращаются к нормальной жизни.
     Мы стояли и смотрели на пустынную, стального цвета гладь озера, окруженного деревьями и гравийной дорожкой. Я слышала саму себя, слышала, как без умолку болтаю, пытаясь успокоить Максима. И конечно же, я была не в силах этого сделать. Ибо думал он не только о Беатрис. Письмо, почтовая марка, почерк Джайлса, адрес на верху листка - все это подталкивало к размышлениям и воспоминаниям. Я хотела бы избавить и оберечь его от переживаний, но это было бы неправильно - прятать от него письма; даже если бы мне это удалось, это было бы обманом, а между нами не было лжи, во всяком случае по существенным вопросам, и, кроме того, я не могла вести себя так, будто у него нет сестры, нет семьи, нет никого, кроме меня.
     Именно Беатрис вела наши дела с того момента, как мы уехали, подписывала бумаги, принимала решения; Беатрис и первые два-три года Фрэнк Кроли. Максим ничего не хотел слышать обо всем этом, совершенно ничего. Теперь-то я думаю, возможно, на нее легла слишком большая нагрузка, мы слишком злоупотребляли ее добротой. А потом была война.
     - Я никогда не был опорой для нее.
     - Она на это и не рассчитывала, ты же знаешь, она никогда не обижалась из-за этого.
     Максим повернулся ко мне, в глазах его было отчаяние.
     - Я боюсь.
     - Максим, но чего? Беатрис поправится, я знаю, она...
     - Нет. Поправится она или нет... дело не в этом.
     - Тогда в чем?
     - Что-то изменилось, разве ты не видишь? Я боюсь любых перемен. Когда я просыпаюсь, я хочу, чтобы новый день был таким, как предыдущий. Пусть все остается как есть.
     Мне нечего было возразить на это, я знала, что никакие банальные фразы здесь не помогут. Я перестала твердить о том, что все будет хорошо и Беатрис обязательно поправится. Я просто шла молча рядом с ним по берегу озера, затем, пройдя с милю, мы повернули к нашей гостинице. Мы останавливались, чтобы посмотреть на плавающих гусей. Подкормили парочку воробьев крошками, которые я нашла у себя в кармане. Мы почти никого не встретили. Курортный сезон, можно сказать, закончился. Когда мы вернемся, будут газеты, и какое-то недолгое время мы проведем за их чтением, а затем выпьем по бокалу вермута и отправимся на ленч.
     Всю дорогу мы молчали, и я думала о Беатрис. Но у нее уже функционирует левая сторона, говорится в письме, она узна„т Джайлса, разговаривает. Мы позвоним по телефону, закажем цветы, если это возможно, чтобы хоть немного загладить нашу вину.
     На какое-то мгновение, когда мы поднимались по ступенькам гостиницы, я зримо увидела Беатрис - быстрым шагом она шла мне навстречу по лужайке Мэндерли, собаки радостно лаяли у ее ног, звонко звучал ее голос. Дорогая, добрая, верная Беатрис, всегда державшая свои мысли при себе и не задававшая лишних вопросов, она любила нас и безоговорочно приняла то, что мы сделали. К моим глазам подступили слезы. Она и впредь будет ходить так же энергично. Я даже решила написать ей письмо и посоветовать ходить медленнее, поберечь себя. И оставить охоту.
     Когда мы вошли в номер, Максим повернулся, и я по его лицу поняла, что он также уговаривает себя расслабиться и вернуться к нашему обычному, устоявшемуся образу жизни.
     Мне стыдно сейчас, и я буду испытывать стыд до конца жизни из-за того, что мы снова ощутили себя в тот вечер такими счастливыми, такими беззаботными, отгородившись от внешнего мира, запрятавшись, словно в кокон, в успокоительную болтовню. С самодовольством, эгоизмом и бесчувственностью мы убеждали себя, поскольку нас это устраивало, в том, что паралич у Беатрис был не столь серьезным и что сейчас она наверняка уже на ногах и в полном здравии.
     После полудня я сделала несколько покупок и даже приобрела какой-то новый для меня одеколон, а также пачку дорогого горького шоколада, который вновь появился в продаже; как будто бы я была одной из богатых, скучающих, легкомысленных дамочек, которых мы нередко видели и которые только тем и занимались, что делали покупки. Это было совершенно не похоже на меня, и я не знаю, почему так вела себя в тот день. У нас был чай, затем обед, после чего мы снова, по нашему обыкновению, прогулялись вдоль озера, а затем отправились выпить кофе в одну из гостиниц, где терраса еще была открыта вечерами и столики стояли под навесами. Над нами горели китайские фонарики, бросающие то синий, то малиновый, то безобразный оранжевый свет на столики и на наши руки, когда мы протягивали их к чашкам. Стало снова чуть теплее, ветер стих. Мимо нас прошли одна-две пары, чтобы выпить кофе и полакомиться фирменными крохотными пирожными с вишнями или миндалем. Если Максим иногда был не в состоянии отделаться от мыслей о том, что происходило далеко отсюда, он очень хорошо скрывал это от меня, откинувшись в кресле с сигаретой, напоминая мне того самого прежнего Максима, только с большим количеством морщин и седины, который сидел в открытой машине, несущейся по горной дороге в Монте, а было это вечность тому назад; того самого мужчину, который приказал мне, неловкой и покрасневшей от смущения девчонке, сесть за его столик, когда я завтракала одна и опрокинула стакан с водой.
     - Вы не можете есть на сырой скатерти, у вас пропадет весь аппетит. Отодвиньтесь-ка. - И затем добавил, обращаясь к официанту: - Перенесите прибор на мой столик. Мадемуазель будет завтракать со мной.
     Сейчас он редко бывал столь бесстрастным, непроницаемым или столь импульсивным, его характер стал более ровным, он сделался более терпим ко многим вещам и в первую очередь к скуке. Он изменился. И тем не менее я сейчас смотрела на него и видела, что это тот же самый Максим, которого я знала тогда. Все должно было быть так, как и в другие вечера, когда мы сидели рядом, изредка перебрасывались словами, и я знала, что ему требуется лишь сознание моего присутствия, чтобы быть довольным, я привыкла чувствовать себя сильной и ощущать, что он зависит от меня. И если где-то в глубине души сегодня, а порой и раньше, в последние пару лет, у меня появлялось новое беспокойство, какие-то сомнения, звучал какой-то не вполне понятный мне внутренний голос, я считала это всего лишь небольшим облачком, старалась его не замечать и не придавать значения.
     Принесли еще кофе - густого, черного, в крохотных глазированных чашках; Максим дополнительно заказал коньяк.
     - Вон идет аптекарь, - сказала я, и мы оба слегка повернули головы, чтобы посмотреть на удивительно прямого и сухопарого мужчину, шедшего мимо нас вдоль берега, - местного фармацевта, который весь день пребывал в безупречно белом длинном халате, а вечером, всегда точно в это время, прогуливался вдоль озера в черном длинном плаще, ведя на поводке маленького, толстого, пыхтящего мопса. Он постоянно вызывал у нас улыбку своей внешностью, отсутствием чувства юмора, да и все в нем было смешным - от фасона одежды, прически и посадки головы до манеры ходить с аккуратно поднятым воротником; и даже то, как он вел ь t поводке собачку, отличалось от всего нами виденного. Вот такие маленькие безобидные наблюдения развлекали нас и скрашивали наши дни.
     Мы заговорили о нем и попытались определить его семейное положение, поскольку никогда не видели его ни с женой, ни с кем-либо еще, а затем присмотреть для него какую-нибудь леди за столиками кафе или из числа дам, выгуливающих собак. Стало свежо, китайские фонарики на террасе погасли, и мы пошли назад, рука об руку, вдоль темной спокойной воды, притворяясь, хотя и не говоря этого вслух, что ничего не изменилось.
     Странно, что при воспоминаниях о драматических моментах нашей жизни, моментах кризисов и трагедий, о переживаниях в тот час, когда нас настигла ужасная весть, в нашей памяти всплывает не только и не столько само событие, сколько сопутствующие ему мелкие, незначительные детали. Они могут до конца жизни сохраниться в памяти, оставшись чем-то вроде навечно приклеенной к этому событию этикетки, хотя, казалось бы, испуг, паника, страдания должны были притупить наше восприятие и заставить обо всем напрочь забыть.
     Есть вещи, случившиеся в ту ночь, которых я совершенно не помню, зато другие и поныне отчетливо стоят перед глазами.
     Мы вошли в гостиницу, чему-то радуясь и смеясь, и совершенно неожиданно, видимо, по случаю хорошего расположения духа, Максим предложил зайти в бар чего-нибудь выпить. Наша гостиница была без особых претензий, однако когда-то, должно быть, несколько лет назад, кто-то решил привлечь клиентов со стороны и соорудить бар в одном из тускло освещенных вестибюлей рядом со столовой, прикрыв абажурами лампы и слегка их украсив, а также снабдив помещение несколькими стульями. При дневном освещении бар выглядел малопривлекательным, имел довольно затрапезный вид, и у нас не было ни малейшего желания заходить в него. Однако по вечерам под настроение мы иногда сюда заглядывали; в нем было нечто такое, чего нет в барах и ресторанах шикарных отелей, он стал нам даже нравиться, мы относились к нему снисходительно, как можно относиться к некрасивому ребенку, вырядившемуся в вечерний наряд для взрослых. Один-два раза мы видели в баре парочку хорошо одетых средних лет женщин, которые о чем-то оживленно болтали; как-то здесь оказались пышная матрона и ее дочь с гусиной шеей, которые восседали на высоких стульях, курили и с надеждой оглядывались по сторонам. Мы сидели в углу, повернувшись к ним спинами и нагнув головы, поскольку опасались, что можем натолкнуться на человека, который когда-то был знаком с нами или просто мог узнать наши лица; мы постоянно боялись встретить взгляд, в котором мелькнет догадка, и люди снова станут ворошить нашу историю. Однако нам доставляло удовольствие строить предположения о женщинах, разглядывая их руки, туфли, драгоценности, пытаясь определить, кто они такие, так же, как мы строили предположения относительно фармацевта.
     В тот вечер в баре посетителей не было, и мы заняли не привычный нам последний столик, а столик, освещенный чуть получше и ближе к стойке бара. Но едва мы сели, как гарсона, который должен был принять у нас заказ, опередил управляющий:
     - Вам звонил некий джентльмен, но вас не было. Он сказал, что попробует снова связаться с вами.
     Мы оба онемели. Сердце мое колотилось сильно и часто, и когда я протянула руку Максиму, я почувствовала, что она невыразимо тяжелая, словно это мертвая рука, не принадлежащая моему телу. Именно тогда по какой-то необъяснимой причине я заметила зеленые бусинки вокруг абажура - уродливо зеленые, как лягушки, при этом нескольких бусин не хватало, между ними были пропуски, и в нарушение узора эти пропуски были заменены другими, розоватыми бусинками. Кажется, они напоминали перевернутые листья тюльпана. Я и сейчас их вижу - безобразные дешевые безделушки, которые кто-то выбрал, считая, что это шик. Однако же я плохо помню, что мы ответили. Возможно, мы вообще ничего не сказали. Принесли две порции коньяка, но я едва притронулась к своей. Пробили часы. В комнате над нами один-два раза прозвучали чьи-то шаги, послышались голоса. Затем воцарилась тишина. Если бы сейчас был сезон, наверняка тишина нарушилась бы возвращающимися с прогулки гостями, в теплые вечера мы посидели бы некоторое время на террасе, и развешанные вдоль озера китайские фонарики не выключались бы до полуночи, везде было бы много прохожих - местных жителей, приезжих. Мы находили жизнь в этом городке приятной, здесь было вполне достаточно и движения, и разнообразия, и даже трезвого веселья. Оглядываясь назад, я удивляюсь, как мало мы требовали тогда от жизни, те годы излучали такую умиротворенность и такой покой, какие бывают в период затишья между штормами.
     Мы сидели почти час, но телефонного звонка так и не последовало, и в конце концов, понимая, что управляющий вежливо ожидает, когда можно будет погасить свет и закрыться, мы собрались идти наверх. Максим допил не только свой, но и мой коньяк. На его лице снова появилась маска, глаза смотрели тускло, когда он временами бросал на меня взгляд, ища поддержки.
     Мы вернулись в свою комнату. Она была сравнительно небольшой, но летом мы могли открывать две двери, которые выходили на крохотный балкон. Здесь была тыльная сторона гостиницы, окна смотрели в сад, а не на озеро, но мы предпочли эту комнату, чтобы не быть слишком на виду.
     Едва мы вошли, как в коридоре послышались шаги и в дверь громко постучали. Максим обернулся ко мне.
     - Подойди ты.
     Я открыла дверь.
     - Мадам, снова телефонный звонок, просят мистера де Уинтера, но я не смог переключить на вашу комнату - очень плохая связь. Вы не могли бы спуститься вниз?
     Я посмотрела на Максима, но он лишь кивнул и жестом показал, чтобы шла я.
     - Я поговорю, - ответила я, - муж неважно себя чувствует. - И быстрым шагом двинулась по коридору, затем по лестнице.
     Вот те подробности, которые вспоминаются.
     Управляющий проводил меня к телефону в свой кабинет, где на столе горела лампа с абажуром. Вся гостиница уже погрузилась во тьму. Тишина. Я помню звук своих шагов по черно-белым плиткам, которыми был уложен пол вестибюля. Помню маленькую деревянную статуэтку, изображающую танцующего медведя, на карнизе возле телефона. И пепельницу, переполненную маленькими окурками.
     - Алло... алло...
     Тишина. Затем еле слышный голос и сильный треск, словно вдруг загорелись слова. Снова молчание. Я что-то настойчиво и громко говорила в трубку, чтобы меня услышали. И вдруг он закричал мне в ухо:
     - Максим? Максим, ты там? Это ты?
     - Джайлс, это я!
     - Алло... алло...
     - Максим наверху!.. Он... Джайлс!
     - Ой... - Голос снова пропал, а когда наконец появился, звучал словно откуда-то из-под моря, его сопровождало непонятное гулко