что он глазами раздевает ее.
   Дул попутный ветер, и "Колдунья" подняла все свои паруса. Как  грациозная
белокрылая птица неслась она по  морским  просторам,  оставляя  позади  себя
шлейф из пены. Чайки кружились над ней,  и  крики  их  врывались  в  тишину,
нарушаемую только плеском волн.
   Эдисон бродила теперь по палубе корабля  как  пьяный  матрос.  Она  очень
много падала, и Джинкс относила это на счет качки и слабости нетренированных
мышц малышки.
   Попугай Кэп'н Кидд стал теперь неотъемлемым членом семьи. Он был примерно
с фут длиной, тело - зеленое, а  голова  -  желтая.  Перья  хвоста  отливали
голубым, зеленым и пурпурно-красным. Эрик объяснил ей, что  обычно  попугаев
очень трудно научить говорить, но  что,  очевидно,  Кэп'н  Кидд  умнее,  чем
большинство попугаев. Он часто улавливал слова и вставлял  их  в  разговоры,
вызывая этим всеобщее веселье.
   Когда бы они ни поднялись на палубу, Кэп'н Кидд приветствовал их,  слетая
со своего насеста и выкрикивая: "Черт подери, черт подери!"
   Эрик был доволен своими новыми помощниками, особенно Мак-Леодом.
   - Мак тяжелый человек, - сказал он, - но справедливый.
   Младшие члены экипажа не так радовали , его, на борту было уже две драки,
но Мак быстро и спокойно разнял дерущихся. Крау сказал Джинкс, что  один  из
членов команды был уже закован в кандалы.
   - А что он сделал? - спросила она. На борту их корабля никогда раньше  не
было такого.
   - Хотел ударить ножом мистера Мак-Леода. Мак-Леод хлопнул его  по  голове
дубинкой и заковал его в кандалы, пока он не очухался.
   - О Боже! - Никогда раньше помощники  капитана  на  их  судне  не  носили
дубинок.
   Джинкс старалась избегать Мак-Леода, но  он,  казалось,  был  вездесущим.
Даже когда его не было видно, она чувствовала на себе его задумчивый взгляд,
и от этого ей было не по себе.
   Но время бежало быстро, и не успела Джинкс оглянуться, как  на  горизонте
уже показались Большие Острова.
   Несмотря на то что они часто посещали Гонолулу, Джинкс так  по-настоящему
и не осмотрела Острова. В первые несколько раз ее  мучила  морская  болезнь;
потом срок ее беременности  был  уже  слишком  большим;  потом  Элисон  была
чересчур мала,  а  в  июне  вооруженное  восстание  против  короля  Калапауа
помешало ей осмотреть их.  И  только  теперь  она  наконец  познала  красоту
Островов, от которой захватывало дух.
   Эрик сводил ее в район вулканов  и  к  королевскому  двору,  где  главным
образом сосредоточивалась культурная жизнь  Островов,  но  больше  всего  ей
понравился уединенный уголок, который они обнаружили,  потому  что  там  они
могли наслаждаться солнцем и плаванием.
   К сожалению, Эрик чаще всего бывал занят, и Джинкс, которой наскучил  вид
гавани и грязного города, начала осваивать Острова вместе с Эдисон.
   Вскоре она уже до  краев  насытилась  экзотической  красотой  Островов  -
голыми скалами, падающими к коралловым пляжам, шумом голубого прибоя,  алыми
коврами тюльпанов и горными вершинами, купающимися в золотой дымке,  которую
гавайцы называли "жидким солнцем".
   "И конечно же, самыми замечательными, - думала она, -  были  благоухающие
олеандры,  чьи  нежные  бледно-зеленые  листья  и  желтые  цветы  мерцали  в
солнечных бликах, еле слышно подрагивая на ветру".
   Чувственное   язычество   золотокожих   полинезийцев    устояло    против
пятидесятилетней миссионерской деятельности белых, и  их  праздная  томность
была очень заразительной.
   - Островная лихорадка, - назвал ее Эрик. - Все туристы заболевают ею. Она
рассмеялась:
   - Ну, я не собираюсь поддаваться этой чепухе. Я просто буду  наслаждаться
жизнью. - Она переняла у них приспособление - что-то вроде цветного зонтика,
который можно было быстро раскинуть над головой в понравившейся лагуне.
   Там, на усеянном пальмами пляже с белым песком и прозрачнейшей водой, она
могла купаться, не боясь, что ее побеспокоят, как в детстве - в Хэрроугейте.
   Как раз в такой лагуне, неподалеку от Коко Хэда,  когда  она  чувствовала
себя необыкновенно счастливой от мыслей о том, как она соединится с Райлем и
все трое они заживут в любви и спокойствии, Джинкс и заметила в первый  раз,
как часто падает Элисон.
   По  мере  того  как  малышка  практиковалась  в  ходьбе,  походка  ее  не
улучшалась, и теперь уже ее падения нельзя было списать на счет  корабельной
качки. Наблюдая за ней, Джинкс начала бояться, что  дело  было  вовсе  не  в
слабых мышцах  или  в  отсутствии  координации.  Эли,  казалось,  сама  себе
подставляла ножку.
   Она попыталась было уговорить малышку походить еще, но Эли хотела спать и
отказалась подчиниться ее просьбам. В  конце  концов  дочка  уснула  в  тени
маленькой пальмы, а Джинкс стала осматривать изящную  маленькую  ножку.  Это
нормально, что у лодыжки она так изгибается? Элисон встала в пять месяцев, а
пошла - в девять. Конечно, если бы что-то было не в порядке  с  ее  ножками,
она не встала бы и не начала бы ходить так  рано.  Но  почему  правая  ножка
изогнута больше, чем левая?
   С тревогой в груди Джинкс легла поодаль от ребенка.
   - Иди сюда, дорогая, - позвала она Эли, когда  та  проснулась.  -  Иди  к
маме. - Она вытянула руки в поощряющем жесте. Эли поковыляла к ней по пляжу.
Она вытянула ручки,  на  личике  ее  сияла  улыбка.  Но  взгляд  Джинкс  был
устремлен только на крошечную ножку. Постепенно ее тревога переросла в ужас.
Правая ступня девочки была как бы изогнута вовнутрь, и она шла, наступая  на
край ступни. Левая нога в результате наступала на правую, и малышка падала.
   "Ох, малышка моя, - заныло у Джинкс внутри. - Что я с тобой сделала?"
   В последний месяц Джинкс мечтала о том, чтобы быть с  Райлем,  мечтала  о
том, чтоб выйти за него замуж и иметь с ним еще детей. Она так старалась  не
придавать значения тому, что Райль - наполовину брат ей, что  почти  убедила
себя, что они смогут быть вместе и что  когда  она  найдет  его,  все  будет
хорошо. В конце концов, не было ли совершенство  Эли  доказательством  того,
что Бог не против их любви? Но  теперь,  увидев  недостаток  дочери,  Джинкс
поняла, что мать была права. Бог пометил невинное дитя,  наказав  тем  самым
злодеяние Джинкс. У ребенка была деформирована ступня. Этого нельзя было  не
заметить. Под вечер Джинкс пришла на "Тихоокеанскую колдунью". Эрик  еще  не
возвращался. Она оделась и быстро упаковала необходимые вещи.  Письмо  Эрику
далось ей нелегко:

   "Не могу выразить словами,  как  ужасно  я  сожалею.  Пожалуйста,  пойми,
дорогой Эрик, что я не могу быть тебе настоящей женой, и самое лучшее, что я
могу для тебя сделать, это уйти от тебя. Ты заслуживаешь лучшей  жизни,  чем
могу дать тебе я. Молюсь о том, чтоб  когда-нибудь  ты  понял,  что  я  была
права.
   Джинкс".

   Джинкс положила записку на стол и в последний раз окинула каюту  взглядом
полным слез.

***

   Когда Джинкс вошла, Джо Циннамон подпрыгнул,  и  бумаги  попадали  с  его
захламленного стола.
   - Мисс Хэрроу! - воскликнул он. - А я не знал, как связаться  с  вами.  У
меня есть для вас новость. -  Он  схватился  за  папку.  -  Я  нашел  вашего
человека. Нашел Райля! Он в...
   - Я не хочу знать об этом, - прервала она его. - Я просто  зашла  сказать
вам, чтобы вы прекратили поиски.
   - Но я нашел его. Он...
   - Мистер, -  холодно  сказала  она,  -  вероятно,  я  недостаточно  четко
выразилась. Мне больше не нужна эта информация.
   - Хорошо, хорошо. Но по крайней мере может быть, вы хотите знать, что...
   - Мистер Циннамон!
   - Хорошо. Ну, это в любом случае ваше. -  Он  протянул  ей  папку.  -  Вы
заплатили за это.
   - Да, заплатила. - Она осторожно взяла папку. -  Спасибо,  я  очень  ценю
вашу работу.
   Через час она изорвала непрочитанные бумаги в мелкие кусочки и сожгла  их
в камине отеля. Затем она спустилась и покинула отель.

РАЙЛЬ

Апрель 1888

   - Все только и говорят в городе, что о фотографиях Толмэна, - сказал Кэин
Райдю. - Жена грозится, что снимет с меня скальп, если я не привезу  тебя  к
ужину. - Кэин был управляющим редактором "Уорлд мэгэзин", и маленькие ужины,
которые устраивала его жена, были еще одним нью-йоркским развлечением.
   Райль был столь же удивлен этим  приглашением,  сколь  тем,  что  "Уорлд"
поместил столько его фотографий на своих страницах. "Интересно, - думал  он,
- какая же из них привлекла внимание миссис Кэин?"
   Он проиллюстрировал уже с дюжину материалов, начиная с материала о смерти
немецкого  императора  и  кончая  пожаром  в  Манхэттене,  уничтожившим  два
городских квартала и унесшим жизни более чем четырехсот  жителей.  Но  Райль
сомневался, что именно эти иллюстрации вызвали интерес у миссис Кэин. Должно
быть, интерес к его персоне зародился у нее из-за его развертки в  последнем
номере - о бельгийском конкурсе красоты. Посмеиваясь,  он  начал  одеваться,
чтобы предстать перед миссис Кэин во всей красе.
   Поместье  Трилайн  находилось  в  Старой  части  Вестбери,  а  Джин  Кэин
оказалась худощавой леди, имевшей страсть к разным знаменитостям.  Райль  не
бывал в подобных кругах, за исключением тех  случаев,  когда  фотографировал
кого-нибудь из них. Оглядевшись, он понял, что слава гостей, собравшихся  за
столом, затмевает блеск золотой посуды. Даже в Хэрроугейте ему не  случалось
видеть такое сборище.
   Райль прибыл из просторного Орегона и не был готов к лицезрению блеска  и
развращенности города, двадцать тысяч жителей которого  ютились  в  доходных
домах. На узком островке Манхэттена можно было  быть  только  либо  богатым,
либо бедным. Третьего не дано. Положение Райля как подмастерья фотографа - а
ему еще посчастливилось, что он получил это место - автоматически превратило
его в "бедного", и он жил в  комнате  района,  где  ели,  работали  и  спали
двадцать пять тысяч его  обитателей,  не  имевших  или  имевших  очень  мало
возможности для уединения. Ему постоянно приходилось наблюдать то,  как  они
борются за  свое  существование.  И  борьба  эта  подчас  включала  грязь  и
преступления.
   Когда ему  казалось,  что  больше  он  уже  не  выдержит,  он  вытаскивал
единственный портрет  Джинкс,  который  взял  с  собой,  и  черпал  силу  из
воспоминаний о годах, проведенных вместе с ней.
   Художественный талант Райля сослужил ему хорошую службу в фотоателье, где
он работал, и, хотя его жалованье и  было  мизерным,  он  все  же  ухитрился
скопить деньги и купить себе фотоаппарат.
   Новый фотоаппарат был поистине спасением  для  него.  Как-то  декабрьским
днем по дороге домой он наткнулся на пожар в многоквартирном доме  и  сделал
несколько снимков. Нелли,  швея,  живущая  этажом  ниже,  подала  ему  мысль
продать фотографии.
   - О, - сказала она, -  они  выглядят  прямо  как  картинки  из  "Харпер'з
Уикли"! От них плакать хочется!
   Райль не спал тогда всю ночь, продумывая развертки из фотографий.
   "Грэфик", единственный иллюстрированный ежедневный журнал, взял  две  его
фотографии. Потом "Лесли'з Уикли" купил целые серии. Но только  Фулмер  Кэин
из "Уорлд мэгэзин" увидел истинную коммерческую ценность фотографий Райля.
   - Мы больше  не  будем  давать  рисунки,  -  сказал  Кэин,  -  используем
настоящую вещь! Мы будем помещать твои фотографии  рядом  с  новостями,  как
делал Мэтиус Брэди в гражданскую войну. Будем посылать тебя в те места,  где
наклевывается хороший материал. Эти  твои  фотографии  прямо-таки  берут  за
душу, а женщины обожают поплакать. -  Он  похлопал  Райля  по  плечу.  -  Мы
завоюем новых читателей!
   Через пять месяцев  пророчество  Кэина  оправдалось,  и  даже  в  большей
степени. Фотографии Толмэна стали неотъемлемой частью журнала,  удвоили  его
тираж  и  способствовали  приглашению  Райля  на  этот   ужин   наравне   со
знаменитейшими и могущественнейшими мира сего.
   Его неугомонный взгляд скользнул по присутствующим и  остановился.  Молли
Джарвис - за здоровье которой поднимали тосты на двух  континентах  -  была,
пожалуй, наиболее часто фотографируемой женщиной планеты. Она прославилась в
прошлом году выступлением в главной роли в пьесе Пайнеро. Пьеса уже сошла со
сцены, но Молли продолжала блистать  звездой  на  небосклоне  Нью-Йорка.  Он
внимательно рассмотрел ее лицо.
   Она старше его - ей по меньшей мере лет тридцать,  подумал  он.  Кожа  ее
была бледной и ровной, как густая сметана. Пожалуй, только кожу ее  и  можно
было назвать красивой. Ее волосы какого-то каштанового цвета были грубыми  и
прямыми, как конский хвост, и выглядели неухоженными.  Глаза  были  черными,
маленькими и непослушными, как  у  озорного  ребенка.  Рот  ее  был  слишком
большим, губы слишком полными, а нос - слишком острым.  Коренастое  ее  тело
было затянуто корсетом из китового  уса,  что,  должно  быть,  причиняло  ей
большое неудобство. Вероятно, на отдыхе эта женщина была уродливой, но в  ее
оживленном лице был какой-то бравший за душу вызов.
   "Вот и Джинкс такая, - подумал Райль, - всегда готовая к чему-то новому -
всегда пытается проникнуть взглядом за горизонт, чтобы увидеть невидимое".
   Он часто рисовал ее, улавливая мириады ее настроений и  всегда  сознавая,
что перед ним - волнующая, с богатым внутренним миром женщина, прячущаяся за
приятной свежестью ребенка. Однажды он нарисовал ее в  серебряном  свете,  с
рыжими волосами,  обрамляющими  лицо,  излучающее  внутренний  свет.  Джинкс
бросила на портрет взгляд, засмеялась и сказала:
   - Если тебе нужно рисовать ангелов, то найди себе лучше другую модель.
   Тогда у него не нашлось мужества - это было до той чудесной ночи в саду -
сказать ей, что у него никогда не будет другой модели.
   И дня не проходило, чтоб Райль не думал о ней.  Иногда  его  воспоминания
заставляли его смеяться, иногда - вздыхать, но всегда в  них  присутствовало
чувство невозвратимой потери.
   Он знал других женщин и думал, что до конца своих  дней  познает  еще  не
одну, но единственной - первой и последней его любовью - была Джинкс Хэрроу.
   Темные глаза Молли Джарвис смотрели на него. Человек, сидящий рядом с ней
за столом, обратился к ней, и она нехотя отвела взгляд от Райля.
   Глядя  на  Молли  Джарвис,  на  то,  как  чувства  преображают  ее  почти
сатирические черты лица, он поймал себя на том, что думает, как  можно  было
бы ее написать.
   Он не прикасался к кисти почти два года  и  не  думал,  что  когда-нибудь
будет рисовать снова, и уж конечно, не думал, что будет рисовать  женщину  И
все-таки перед ним была женщина, которая заставила его затосковать по запаху
скипидара и масла и по ощущению кисти, лежащей в руке.

ДЖИНКС

Весна 1888 - весна 1893

   Джинкс стояла на дороге и смотрела на дом своего детства. Когда она  жила
в нем, то никогда не думала о нем как об особняке. Для  нее  он  был  просто
домом. Теперь,  затуманенными  слезами  глазами,  она  смотрела  на  изящные
башенки, вырисовывающиеся на фоне гор и чистого неба, -  башенки-близнецы  с
длинными комнатами. На первом этаже размещались мамины  врачебные  кабинеты,
на втором - родительские спальни и, наконец, на третьем этаже - детская, где
жила она почти до шестнадцати лет. Башни и основной  дом  соединялись  между
собой на верхних этажах. В углу  дома  была  веранда,  казавшаяся  несколько
угловатой и все же являющаяся неотъемлемой частью архитектурного ансамбля. А
под верандой был разбит сад, где так сладостно пахло созревающими  персиками
в ту июльскую ночь.
   Джинкс приехала домой.
   Она увидела Карра на другом конце  главного  холла.  Он  стоял  спиной  к
пылающему огню, поэтому лицо его было в тени.
   Он все так же носил короткую бородку и усы. Она знала, что  они  скрывают
тонкие бескровные губы  и  узкий  подбородок.  Его  невзрачные  волосы  были
разделены на пробор. На нем были ботинки  с  высокими  каблуками,  он  курил
толстую, дорогую и зловонную сигару.
   Холл, за исключением света, идущего от камина, был не освещен.
   - Я думал, что мы с тобой договорились, - сказал  он  высоким  от  злости
голосом. - Что тебе здесь надо?
   - Я просто приехала домой, вот и все. Это мой дом, точно так  же,  как  и
твой. - Она с вызовом подняла подбородок, хотя в ней и  не  было  вызова,  а
была только усталость.
   - Магилликутти выкинул тебя?
   - Тебя не касается то, почему я здесь.  Мы  приехали  домой,  чтобы  жить
здесь.
   - Мы? - прицепился он. - Надеюсь, ты не привезла с собой свое отродье.
   - Эдисон кормят на кухне.
   - Ты не поселишь в моем доме орущее дитя!
   - Я поселю мою дочь в моем доме.  -  Она  на  минуту  прикрыла  глаза  от
усталости.  Внезапно  из  камина  посыпался  сноп  искр.   Ноги   у   Джинкс
подкосились, и она плюхнулась на диван.
   - Элисон не будет  беспокоить  тебя,  -  сказала  она.  -  Она  спокойный
ребенок. - Голос ее прервался.
   - Что с ней не в  порядке?  Джинкс  взглянула  на  него,  удивленная  его
чуткостью, плечи ее опустились.
   Глаза Карра были как две желтые щели.
   - Ведь с твоим щенком что-то не так, правда?  Ведь  поэтому  Магилликутти
выкинул тебя вон.
   Она не ответила, и он подошел к камину и позвонил в колокольчик.
   - Карр, прошу тебя.
   Новый дворецкий, встретивший Джинкс два часа назад, уже стоял в дверях.
   - Да, сэр?
   - Приведи ребенка.
   - Слушаюсь, сэр. - Он вышел. Джинкс вскочила.
   - Не надо, Карр. Не впутывай Эли в это, она всего лишь ребенок.
   В дверях снова появился дворецкий, за ним  следовала  молодая  горничная,
державшая Эли на руках. "Карр, очевидно,  уволил  всех  старых  слуг",  -  с
горечью подумала Джинкс.
   Он дернул выключатель в стене. Она зажмурилась,  потому  что  яркий  свет
залил комнату. Свечи в огромном канделябре заменили на  сотню  лампочек.  Их
голый и грубый свет был как бы знамением судьбы.
   - Отпусти ее, - приказал Карр. Горничная не замедлила повиноваться ему.
   - Мама! - Элисон побрела к матери, и Джинкс подбежала, чтоб взять  ее  на
руки, но опоздала. Малышка подвернула ножку, спрятанную за длинными  юбками,
и растянулась на каменном полу. Джинкс подняла  Элисон  и  нежно  прижала  к
себе, целуя ее глазки, из которых вот-вот грозили вылиться слезы.
   - Мама поцелует бо-бо, и все пройдет, - прошептала она.  -  А  сейчас  ты
пойдешь с красивой тетей и съешь пирожное, а мама через минутку придет.
   Она протянула ребенка горничной, но девушка  вопросительно  взглянула  на
босса.
   - Ради Бога, Карр! - взорвалась Джинкс, - можем мы поговорить наедине?
   Он кивнул, и горничная с Элисон выскользнула из комнаты.
   - Спасибо, Уилкокс, - сказал Карр дворецкому.
   - Да, сэр.
   Они снова остались одни. Теперь Джинкс стояла, глядя на него  с  вызовом,
обрадованная тем, что длинные юбки Элис  скрывали  ее  уродливый  ботиночек.
Джинкс намеревалась еще раз побороться с этим тираном, но на этот раз  не  с
помощью кулаков, как в детстве, а с помощью разума.
   Он двинулся к камину, глаза его недоброжелательно сверкали.
   - Этот ребенок не от  Магилликутти,  -  сказал  он,  -  это  толмэновское
отродье. - Он засмеялся отвратительным смехом. - Так он все-таки добрался до
твоего цветника.
   Джинкс окаменела.
   - Ты ведь была уже беременной, когда  мама  увезла  тебя  отсюда  посреди
ночи, не так  ли,  Джинкс?  Ты  таскалась  с  Толмэном  и  точно  так  же  с
Магилликутти.
   - Что бы ты ни сказал, Карр, тебе не удастся выгнать меня отсюда, так что
можешь и не пытаться. Хэрроугейт -  мой  дом,  и  я  никогда  снова  его  не
оставлю.
   "Ну убирайся же отсюда, - думала она устало, - дай мне передохнуть".
   - Вместо того, чтоб на виду у слуг оскорблять меня,  лучше  подумай,  как
нам устроиться. Дом достаточно большой для нас обоих. Нам не  придется  даже
видеть друг друга.
   - И как же ты это себе представляешь?
   - Апартаменты в башне не заняты. Я знаю это потому, что осмотрела дом  до
твоего приезда. Если мы с Эли поселимся в башнях, нам  с  тобой  никогда  не
придется видеть  друг  друга.  Я  сделаю  себе  кухню  в  мамином  врачебном
кабинете. В других ее