ее внезапно охватила
жалость.  - Маргарет, неужели вы в пего влюблены? (Он знал: будь он женщиной
- он непременно бы влюбился в него.)
     -  Нет,  конечно! Ни в кого я не влюблена. Знаете, ведь мой муж убит во
Франции, - мягко сказала она.
     - О, Маргарет, - с искренней горечью сказал он, - если бы я только мог,
я  дал  бы  себя  убить,  дал  бы  себя  ранить,  как этот, там, разве вы не
понимаете?
     - Понимаю, милый. - Она отставила поднос. - Поди сюда.
     Курсант Лоу встал, снова подошел к ней.
     - Убили бы или ранили, если бы повезло! - повторил он.
     Она  притянула его к себе, и он понял, что ведет себя, как ребенок, что
она  этого  от  него  и  ждет,  но  иначе он не мог. Разочарование, отчаяние
охватили  его  с новой силой. Он почувствовал щекой ее теплые колени и обнял
их руками.
     -  Мне так хотелось туда, - сознался он неожиданно для себя, - пусть бы
мне и его шрам и все.
     - И умереть, как он скоро умрет?
     Но   разве   смерть   не   была  для  курсанта  Лоу  чем-то  настоящим,
величественным, печальным? Он видел открытую могилу и себя - в полной форме,
в  ремнях,  с  крыльями  летчика на груди, с нашивкой за ранения... Чего еще
требовать от судьбы?
     - Да, да! - сказал он.
     -  Ведь  ты  тоже  летал,  правда?  -  сказала она, держа его голову на
коленях.  -  И  ты мог бы быть на его месте, но тебе просто повезло. А может
быть,  ты  летал  бы  так хорошо, что тебя не подстрелили бы, как его. Ты об
этом подумал?
     -  Не знаю, наверно, я все-таки тоже попался бы на его месте. Нет, вы в
него влюблены.
     - Клянусь, что нет. - Она подняла его голову, заглянула в глаза. - Я бы
не  стала скрывать. Разве ты мне не веришь? - Ее глаза глядели настойчиво, и
он ей поверил.
     -  Но если вы его не любите - значит, вы можете дождаться меня. Я скоро
вырасту, буду работать, как черт, скоплю денег.
     - А что скажет твоя мама?
     -  Черт, да не могу же я всю жизнь слушаться ее, как маленький. Мне уже
девятнадцать, как вам, а если маме не понравится - пошла она к черту!
     -  Лоу!  -  с  упреком  сказала она, не говоря ему, что ей уже двадцать
четыре  года. - Как можно! Нет, поезжай домой, расскажи все матери, передашь
от меня записку, а потом напишешь мне, что она скажет.
     - Лучше я поеду с вами!
     - Что ты, дружок, какой же смысл? Мы отвезем его домой, он очень болен.
Пойми,  милый,  мы ничего не можем сделать, пока не доставим его на место, а
ты только будешь мешать.
     - Мешать? - повторил он с болью.
     -  Ты должен понять. Нельзя нам ни о чем думать, пока мы не отвезем его
домой. Неужели ты не понимаешь?
     - Но вы его не любите?
     - Клянусь, что нет. Теперь веришь?
     - А меня любите?
     Она снова притянула его голову к себе на колени.
     - Милый ты мой детеныш, - сказала она, - ничего я тебе не скажу... пока
что.
     Пришлось принять и это. Они молча сидели, прижавшись друг к другу.
     - Как от вас хорошо пахнет, - сказал наконец курсант Лоу.
     -  Поди  сюда,  поближе, - приказала она, и когда он придвинулся к ней,
она  взяла  его голову обеими руками и крепко поцеловала. Он обнял ее, и она
притянула  его голову к себе на грудь. Потом погладила его волосы и сказала:
- Так как же, поедешь домой?
     - А разве непременно надо? - спросил он.
     -  Надо,  -  сказала  она.  - Сегодня же. Дай ей телеграмму сейчас. А я
напишу ей записку.
     - О черт, да вы же знаете, что она ответит?
     - Конечно, знаю. У тебя нет ни братьев, ни сестер?
     -  Нет,  -  удивился  он.  По ее движению он догадался, что ей хотелось
высвободиться. Он сел. - Как вы угадали? - удивленно спросил он.
     - Просто угадала. Но ты поедешь? Правда? Обещай мне!
     - Ну, хорошо, поеду. Но я к вам вернусь.
     - Конечно, вернешься. Я буду ждать. Поцелуй меня.
     Она  спокойно  подняла  к нему лицо, и он поцеловал ее, как она хотела:
холодно, отчужденно. Она приложила ладони к его щекам.
     -  Милый  мой  мальчик!  - сказала она и поцеловала так, как всегда его
целовала мать.
     - Слушайте, жених с невестой так не целуются! - обиделся он.
     - А как они целуются? - спросила она.
     Он  обнял  ее,  чувствуя  под  рукой  ее  плечи,  и прижался к ее губам
заученным приемом. Она недолго терпела, потом оттолкнула его.
     -  Неужели  так целуются жених с невестой? - засмеялась она. - Нет, мне
больше  нравится  вот  так. - Она взяла его лицо ладонями и коротко, холодно
коснулась   губами  его  губ.  -  А  теперь  поклянись,  что  ты  сейчас  же
телеграфируешь своей маме.
     - Но вы мне будете писать?
     -  Непременно. Только поклянись, что ты сегодня же уедешь домой, что бы
Гиллиген тебе ни говорил.
     -  Клянусь,  -  сказал  он,  глядя  на  ее  губы. - А можно вас еще раз
поцеловать?
     - Когда поженимся! - сказала она, и он понял, что его гонят.
     Надеясь,  веря,  что  она  смотрит ему вслед, он вышел гордым шагом, не
оглядываясь.
     В другой комнате сидели Гиллиген и этот офицер. Мэгон сказал:
     - Доброе утро, старина.
     Гиллиген  посмотрел на воинственную осанку Лоу сдержанно-недоумевающим,
насмешливым взглядом.
     - С победой, ас, что ли?
     - Иди к черту, - сказал Лоу. - Где бутылка? Сегодня еду домой!
     -  Вот  она.  Пей до дна, генерал. Значит, домой? - повторил он. - И мы
тоже. Верно, лейтенант?







ГЛАВА ВТОРАЯ


1

     Джонс, Януариус Джонс, не знавший, да и не интересовавшийся, от кого он
рожден,  названный  Джонсом - в алфавитном порядке, Януарием - по совпадению
календарной  даты  и  биологического  факта и ставший Януариусом по роковому
совпадению  его  судьбы  и  насущной  потребности  -  зарабатывать свой хлеб
насущный,  - этот Януариус Джонс, мешковатый, в грубошерстном сером костюме,
преподаватель  латинского  языка  в небольшом колледже, стоял, облокотясь на
резную садовую ограду, раздвинув буйные заросли уже зазеленевшей жимолости в
звездочках новорожденных цветов, и смотрел, как апрель хозяйничает на грядке
гиацинтов.  Роса  лежала  на  траве,  пчелы  проникали  в яблоневые цветы, а
ласточки,  словно струны, прочерчивали бледное ветреное небо. Опустив тяпку,
на  Джонса  смотрел  человек,  и  металлические  пряжки  его подтяжек весело
сверкали.
     Священник сказал:
     - С добрым утром, молодой человек!
     Купол  лысины  приветливо  сиял  на фоне увитой плющом стены, за ней, в
безукоризненной  прелести,  церковный  шпиль  с  золотым  крестом, казалось,
кружил по молодым облакам.
     Януариус  Джонс,  плененный  иллюзией  медленного  падения  колокольни,
пробормотал:
     - Смотрите, сэр, сейчас упадет!
     Солнце било прямо в его круглое молодое лицо.
     Садовник посмотрел на него с благосклонным любопытством.
     - Упадет? А-а, должно быть, вы видите самолет? - произнес он. - Мой сын
был  в  авиации  всю  войну.  -  Он казался гигантом в черных брюках, старых
башмаках.  -  Превосходный  день  для  полетов,  -  сказал он, затеняя глаза
ладонью. - Где вы его видите?
     -   Нет,   сэр,  -  сказал  Джонс.  -  Самолета  не  видно,  сэр.  Я  с
непростительным  легкомыслием говорил о шпиле вашей церкви. С детства обожаю
стоять  под  церковным  шпилем,  следить,  как  проплывают облака. Полнейшая
иллюзия падения. Вы когда-нибудь наблюдали это, сэр?
     -  О  да, безусловно, хотя было это - постойте! - так давно, что я и не
припомню.  Но  человек  в  моем  сане  обычно склонен к забвению собственных
переживаний, поглощенный заботой о спасении чужих душ...
     -  ...которые  не  только  не заслуживают спасения, но и не стремятся к
нему, - договорил за него Джонс.
     Ректор  остановил  его  укоризненным взглядом. Воробьи захлебывались от
восторга  в  зарослях  плюща,  и  старинный  фасад ректорского дома, в рамке
нарциссов  и  подстриженных  кустов, был похож на сказку. "Наверно, тут есть
дети", - подумал Джонс. Он сказал:
     -  Смиренно прошу простить мою легкомысленную остроту, доктор. Смею вас
уверить,  что  я...  м-м...  просто  не удержался от соблазна, без всяческих
намерений.
     -  Понимаю, мой милый. Мой упрек был столь же мимолетен. Есть некоторые
условности,  которые  нам  пристало  соблюдать  в  мире сем, и одна из них -
уважение  к  сану,  которым я, быть может и недостойно, облечен. И я считаю,
что это особо касается нас, тех, кто... как бы это выразить...

     - ...тот, кто в жизни себе кормилом взял истинный разум,
     Тот обладает всегда богатством умеренной жизни:
     Дух безмятежен его, и живет он, довольствуясь малым.

     И ректор подхватил:

     Люди же вместо того устремились ко славе и власти,
     Думая этим себе благоденствие твердо упрочить
     И проводить свою жизнь при достатке, в спокойствии
     полном...
     {Лукреций. О природе вещей. - Перевод Ф. Петровского}

     - продекламировали они  прерывистым дуэтом и, замолчав, посмотрели друг
на друга с благодушным восхищением.
     -  Но как же так! - воскликнул ректор. Он приветливо смотрел на Джонса.
-  "Неужто  путника  оставлю  у  ворот?" - Решетчатая дверца распахнулась, и
выпачканная  землей  рука  тяжело легла на плечо Джойса. - Входите, проверим
вместе шпиль нашей церкви.
     Газон  был  чудесный.  Мириады  пчел  трепеща  перелетали  с клевера на
яблони,  с  яблонь на клевер, а над готическим телом церкви шпиль вздымался,
как  молитва,  нетленная  в  бронзе,  непорочная в мираже медленного падения
средь неподвижных молодых облаков.
     -  Мой  единственный  искренний  прихожанин,  -  пробормотал священник.
Солнечный  свет золотистым пухом окружал его лысину, а лицо Януариуса Джонса
походило   на  круглое  зеркало,  перед  которым  фавны  и  нимфы  могли  бы
красоваться,  когда  мир  был  еще  совсем  юным. - Нет, я не так сказал. Не
просто  прихожанин...  Именно  через эту красоту человек может стать ближе к
Богу.  Но  как  мало  людей в это верит! Как мало, как мало! - Он смотрел не
мигая  в  залитое солнцем небо: в глубине глаз таилось горе, давно остывшее,
притихшее.
     -  Истинная  правда,  сэр.  Но  мы,  в этом веке, считаем, что не стоит
приближаться  к тому, к кому можно приблизиться запросто, без посредства его
слуги,   все  равно  какого.  Мы  покупаем  спасение  души,  как  недвижимое
имущество.  Наш  Бог, - продолжал Джонс, - не может быть сострадательным, он
даже может не быть очень мудрым. Но он должен быть полон достоинства.
     Ректор поднял свою большую испачканную руку.
     - Нет, нет. Вы несправедливы к людям. Да разве найдешь справедливость у
молодых,  разве  есть  в них те скудные добродетели, какими мы тешим и нежим
наши   твердеющие   артерии   души?  Только  старикам  нужны  законы,  нужны
условности, чтобы впитать в себя, урвать для себя хоть немного красоты мира.
Не  будь  законов  -  молодые  ограбили бы нас, как когда-то грабили морские
просторы.
     Ректор  замолчал.  Беглые тени молодой листвы походили на птичий щебет,
обретший  форму,  а  воробьи  в  плюще  - на солнечные пятна, обретшие звук.
Ректор снова заговорил:
     -  Будь  устройство  мира  в  моей  власти, я бы установил определенную
границу,   скажем,  около  тридцати  лет,  когда  человек,  достигший  этого
возраста,  автоматически переводился бы в такое состояние, где его не мучили
бы  бесплодные  воспоминания  об  искушениях,  перед  которыми  он устоял, о
красоте,  не  доставшейся  ему  в  удел.  Мне  мыслится,  что только зависть
пробуждает  в нас желание помешать молодым делать то, на что нам когда-то не
хватило смелости и возможностей, а теперь не хватает сил.
     Джонс  подумал,  какие  же  искушения  он  преодолевал,  и,  вспомнив о
женщинах, которых мог бы соблазнить, но не соблазнил, сказал:
     - И что же тогда? Что будет с теми, кто имел несчастье достичь тридцати
лет?
     -  В  том  состоянии  природа  ничем не будет смущать их - ни солнечным
светом,   ни  воздухом,  ни  птицами  на  ветках;  у  них  останутся  только
несущественные потребности: физический комфорт, еда, сон, размножение.
     "А  чего  еще  надо?  - подумал Джонс. - Вон какой у него шикарный дом.
Можно  отлично провести всю жизнь именно так - есть, спать, размножаться - и
только".  В  этом  Джонс был уверен. Хорошо бы, если б вот такой старик (или
любой,  кто  смог  бы представить себе жизнь, состоящей только из еды, сна и
женщин)  распоряжался миром и чтоб ему, Джонсу, вечно был тридцать один год.
Но ректор, очевидно, думал иначе.
     -  А  чем  же  они  все занимались бы? - спросил Джонс, чтоб поддержать
разговор,  думая про себя: "Что же останется делать другим людям, если у них
отнять еду, сон и совокупление?"
     -  Половина  будет  производить всякие вещи, другие - чеканить золото и
серебро,  чтобы эти вещи покупать. Разумеется, и для монет и для вещей будут
необходимы  склады,  и  это  займет  еще  какую-то  часть  людей. Остальным,
естественно, придется пахать землю.
     -  Но куда же, в конце концов, девать все вещи и деньги? Через какое-то
время  образуется  один  огромный  музей и банк, переполненный бесполезными,
никому  не  нужными  вещами.  А  ведь  это проклятие всей нашей цивилизации.
Собственность...  Ведь  мы  стали  ее  рабами, из-за нее нам приходится либо
честно  трудиться  не  менее  восьми  часов  в  день, либо делать что-нибудь
незаконное,  лишь  бы  можно  было краситься и наряжаться по последней моде,
накачиваться виски или накачивать бензин в машины.
     -  Справедливо.  Во  всем  этом  было  бы слишком неприятное сходство с
миром,  каков  он есть сейчас. Но, само собой разумеется, я предусмотрел обе
эти  возможности.  Монету можно будет снова переплавлять в слитки и чеканить
потом  заново,  а  вещи...  -  достопочтенный  пастырь восторженными глазами
посмотрел  на  Джонса,  -  вещи могли бы идти домохозяйкам на топливо, чтобы
готовить пищу.
     "Старый дурень", - подумал Джонс и сказал:
     - Изумительно, чудесно! Вы мне пришлись по сердцу, доктор!
     Ректор приветливо посмотрел на Джонса.
     -  Ах,  милый мой, молодости ничто не приходится по сердцу, у молодых и
сердца-то нет.
     -   Как,  доктор,  это  ведь  похоже...  нет,  это  просто  граничит  с
оскорблением  величества!  Кажется, мы договорились взаимно уважать сан друг
друга.
     Тени двигались за солнцем, тень от ветки легла на лоб ректора: Юпитер в
лавровом венке.
     - Какой же у вас сан?
     - Но... - начал было Джонс.
     -  У  вас вместо рясы - еще пеленки, мой милый мальчик. Ну, простите, -
сказал  он,  увидав  лицо  Джонса.  Его  рука увесисто и тяжело, как дубовая
коряга,  легла  на  плечо  Джонса. - Скажите, какую добродетель вы почитаете
наиболее достойной восхищения?
     Джонс опешил.
     - Искреннюю самоуверенность, - ответил он не сразу.
     Мощный  смех  ректора  прогудел  колокольным звоном в солнечной тишине,
воробьи шарахнулись из кустов, как сшибленные листья.
     -  Значит,  мы  снова  друзья,  так?  Ну,  вот  что,  я  сделаю для вас
исключение:  я покажу вам мои цветы. Вы достаточно молоды, чтобы оценить их,
не чувствуя себя обязанным высказывать ненужные похвалы.
     Сад стоило посмотреть. Вдоль дорожки, усыпанной гравием, шла аллея роз,
уходя  от  солнца  в  тень  двух  огромных дубов. За дубами, в тени тополей,
беспокойно  и  строго высились колонны греческой беседки, да и сами тополя в
тонкой  смутной  зелени походили на горделивых и ветреных девушек с фриза. У
изгороди  уже  распускались  лилии,  словно  монахини в монастыре, и голубые
гиацинты качали немыми колокольчиками, вспоминая Элладу. На решетчатой стене
скоро загорятся медленным лиловым пламенем опрокинутые гроздья глицинии; идя
вдоль  этой  стены,  они  подошли  к  одинокому  розовому  кусту.  Огромные,
узловатые  от старости ветви, потемневшие и грубые, как бронзовый постамент,
были увенчаны бледным, недолговечным золотом. Руки священника легли на ствол
мягко и ласково.
     -  Вот  эта  роза, - сказал он. - Она мне - и сын и дочь, супруга моего
сердца  и  хлеб  мой  насущный: моя правая рука и левая. Сколько раз я стоял
подле  нее  по  ночам,  весной, когда слишком рано были сняты покровы, и жег
газеты,  чтобы  она  не замерзла. Помню, однажды я был в соседнем городе, на
конференции. Погода - уже был март - казалась чрезвычайно благоприятной, и я
снял  рогожу.  Бутоны уже наливались. Ах, мой милый, ни один юноша не ждет с
такой  страстью  прихода  своей  возлюбленной,  как я жду первый цветок этой
розы...  Какой  это  язычник  держал  свой  византийский кубок у изголовья и
медленно  стирал край поцелуями? Да, тут есть аналогия... Но о чем это я? Ах
да.  Словом, я необдуманно оставил куст без прикрытия и уехал. Погода стояла
превосходная,  до  последнего  дня,  потом  бюро  погоды  предупредило,  что
возможно  похолодание.  Ждали  приезда  епископа;  я  убедился, что не успею
добраться  домой  поездом и вовремя вернуться. Тогда я нанял экипаж и поехал
домой.  Небо покрылось тучами, стало холодно. И вдруг, в трех милях от дома,
подъехав  к  реке,  мы  увидали,  что  мост  снесло. Наконец мы докричались:
привлекли  внимание  человека  в  лодке,  и  он подплыл к нам. Я велел моему
кучеру  дождаться меня на берегу, переплыл реку в лодке, пришел домой, укрыл
мой розовый куст, вернулся к реке и поспел на конференцию вовремя. И в ту же
ночь... - ректор посмотрел на Януариуса Джонса и расплылся в широкой улыбке,
- выпал снег.
     Толстый  Джонс, разлегшись на ласковой траве и прикрыв глаза от солнца,
набивал трубку.
     -  Да,  это теперь историческая роза. Она у вас, наверно, давно? Всегда
привязываешься  к  таким  давнишним знакомым. - Нет, Януариус Джонс не очень
интересовался цветами.
     -  Тут  есть еще причина, более серьезная. В этом кусте заключена часть
моей молодости, как вино заключено в амфоре. Разница одна: моя амфора каждый
год расцветает заново.
     -  А-а,  -  сказал  Джонс, отчаявшись. - Значит, с ней связана какая-то
история?
     -  Да,  мой  милый,  И  довольно  длинная. Но вам, наверное, так лежать
неудобно?
     -  Кому  же  бывает когда-нибудь вполне удобно? - Джонс сразу ринулся в
образовавшуюся  брешь: - Разве что во сне. Человек так устает от постоянного
и  неизбежного  соприкосновения с землей, сидит ли он, лежит, или стоит, все
равно  это  угнетает  его,  постоянно  напоминая о бренности земной. Если бы
человек,  хоть  один  человек  на свете, мог бы освободиться от силы земного
притяжения, сосредоточить весь свой вес только на той точке, где он касается
земли,  - чего бы он только не сделал! Он стал бы Богом, господином жизни, и
высокие   боги  дрогнули  бы  на  своих  тронах;  он  прогремел  бы  у  врат
бесконечности,  как рыцарь в латах. А теперь его вечно гнетет мысль: как это
земля,  созданная из огня, воздуха и воды всемогущей волей, может быть такой
дьявольски жесткой?
     -  Да,  это  верно.  Человек  не может долго лежать в одном положении -
мешает думать. Но я хотел рассказать про мою розу...
     -  Взгляните  на  ястреба, - пылко прервал его Джонс, стараясь выиграть
время,   -   его   держит   только   воздух,   а  какое  достоинство,  какая
целеустремленность! Что ему до того - выбрали ли Смита губернатором или нет?
Что  ему до того, что суверенные государства ежегодно посылают малоизвестных
людей,  про  которых  знают  только  то,  что  они  не склонны к потливости,
посылают их вмешиваться безнаказанно в дела других суверенных государств?
     - Но, милый мой, это пахнет анархизмом.
     - Анархизмом? Конечно! Рука Провидения и на ней мозоли от счета денег -
вот что такое анархизм!
     - По крайней мере, вы признаете, что есть рука Провидения!
     -  Разве? Не знаю! - Джонс надвинул шляпу на глаза, так, что видна была
только  торчащая  трубка, и вытащил коробку спичек из кармана. Вынув спичку,
он чиркнул о коробок. Спичка не загорелась, и он лениво отбросил ее в грядку
фиалок. Потом попытался зажечь еще и еще одну.
     -  Поверните  коробок,  -  пробормотал ректор. Джонс п