о  по  светским  заповедям  не  положено,  но сами знаете, ведь я могу ему
помочь, черт меня дери, только не надо на себя запреты накладывать. А если я
вижу, что так надо, так мне никакие запреты не помеха.
     Она смотрела на него, и он заторопился:
     -  Понимаете,  мы  с  вами знаем, как ему помочь, но если вам постоянно
будут  стоять поперек дороги всякие правила - того джентльмену нельзя, этого
нельзя, - так вы ему ничем не поможете. Вам понятно?
     - Но почему вы так уверены, что она от него откажется?
     -  Я  же  вам  говорю,  прочитал  ее  письмо: вся эта дурацкая чушь про
рыцарей  воздуха,  про романтику боя, - нет, про это даже слезливые толстухи
думать  забывают,  когда  шумиха  кончается  и  все эти мундиры и раненые не
только выходят из моды, но просто надоедают.
     - Но откуда у вас такая уверенность? Ведь вы ее даже не видели.
     - Видел, на фотографии: этакая хорошенькая вертушка, волосы пышные. Как
раз такая невеста, как ему полагается.
     - Почем вы знаете, что все так и осталось? Может быть, она давно забыла
его. А он, наверно, ее и не помнит.
     -  Не в том дело. Если не помнит - хорошо. А вдруг он всех узнает, всех
своих  родных.  Тогда ему, вероятно, захочется поверить, что в его жизни еще
не все пошло кувырком.
     Они помолчали, потом Гиллиген сказал:
     -  Мне  бы с ним раньше познакомиться. Мне бы такого сына... - Он допил
остатки.
     - Да сколько же вам лет, Джо?
     - Тридцать два, мэм.
     - Откуда вы так хорошо знаете нас, женщин? - спросила она глядя на него
с любопытством.
     Он коротко ухмыльнулся.
     -  Не то что знаю, просто говорю - и все. Наверно, напрактиковался. Все
от  разговоров. - В голосе слышалась едкая насмешка. - Столько болтаешь, что
рано или поздно скажешь верные слова. Вы-то не очень разговорчивая.
     -  Не очень, - согласилась она. Она вдруг повернулась, и одеяло сползло
совсем,  открыв ее тонкую ночную рубашку, длинную линию бедра, поворот ноги,
голую ступню, когда она, подняв руки, укладывалась поудобнее.
     Не двинувшись, Гиллиген сказал:
     - Выходите за меня замуж, мэм!
     Она  снова быстро закуталась в одеяло, уже чувствуя легкое отвращение к
себе.
     - Господь с вами, Джо. Разве вы не знаете, что я замужем?
     - Знаю. И знаю, что мужа у вас нет. Мне только неизвестно, где он, куда
вы его девали, но сейчас-то вы без мужа.
     -  Слушайте,  я скоро начну вас бояться: слишком много вы знаете. Но вы
правы: мой муж убит в прошлом году.
     Гиллиген взглянул на нее, сказал:
     - Не повезло.
     И снова, ощутив смутную теплую грусть, она наклонилась, обхватив руками
колени.
     -  Да,  не повезло. Вот именно, так оно и было, так и есть. Даже горе -
одно  притворство.  -  Она  подняла лицо, бледное лицо под черными волосами,
перерезанное  шрамом  рта.  - Знаете, Джо, мне еще никто не сочувствовал так
искренне, как вы. Подите сюда.
     Он  пододвинулся  к  ней,  она  взяла его руку, приложила к своей щеке.
Потом отняла, тряхнула волосами.
     -  Вы  -  чудесный  человек,  Джо.  Если  бы я хотела выйти замуж, я бы
непременно вышла за вас. Простите мою глупую выходку, Джо.
     -  Выходку?  -  повторил  Джо,  глядя на ее черные волосы. Потом сказал
безразличным голосом: - А-а...
     -  Но  мы  еще  не  решили,  что  делать с этим несчастным мальчиком, -
деловито  сказала  она,  кутаясь  в  одеяло.  -  А я об этом и хотела с вами
поговорить. Вам хочется спать?
     - Ничуть, - сказал он. - И, наверно, никогда не
     захочется.
     -  Мне тоже. - Она села поудобнее, опираясь головой о спинку кровати. -
Прилягте тут, давайте решать, как быть.
     -  Хорошо, - сказал Гиллиген. - Только лучше бы снять башмаки. Испачкаю
гостиничное одеяло.
     - Черт с ним, - сказала она. - Ложитесь сверху, с ногами.
     Гиллиген  прилег,  закрывая  ладонью  глаза  от  света.  Помолчав,  она
сказала:
     - Так что же с ним делать?
     -  Сначала  надо доставить его домой, - сказал Гиллиген. - Завтра я дам
телеграмму  его  родным  -  старик у него священник, понимаете. Но беспокоит
меня  эта  его  чертова девчонка. Надо бы дать ему помереть спокойно. Но что
делать  - сам не знаю... Видите ли, я многое понимаю, - объяснил он, - но, в
конце  концов,  женщинам  легче  угадать,  они  правильнее решат, мне так не
додуматься.
     - По-моему, никто больше вас для него не сделает. Я на вас надеюсь, как
на каменную гору.
     Он отодвинулся, закрывая глаза от света.
     -  Не  знаю.  Пока  что  я  пригожусь,  а  потом  надо  будет не только
соображать.  Слушайте,  а  почему  бы  вам  не  поехать  с нами, со мной и с
генералом?
     -  А  я  и собираюсь ехать, Джо. - Ее голос словно шел откуда-то из-под
его ладони. - По-моему, я с самого начала так и решила.
     "Влюбилась в него". Вслух он сказал:
     - Вот и хорошо. Я знал, что вы правильно поступите. А как ваши родные?
     - Никак. Только вот, насчет денег...
     - Денег?
     -  Конечно...  Мало  ли что ему понадобится. Ну, понимаете. Он может по
дороге заболеть.
     -  Черт,  да  я  выиграл  в покер столько, что истратить не успел. Нет,
деньги найдутся. Это не проблема, - сказал он грубовато.
     - Да, деньги найдутся. Я ведь получила пенсию за мужа.
     Он  молчал,  защищая ладонью глаза от света. Его ноги в грубых башмаках
лежали  на чистом покрывале. Она сидела, обняв колени, закутавшись в одеяло.
Помолчав, она спросила:
     - Вы спите, Джо?
     - Смешная штука жизнь, верно? - сказал он внезапно, не двигаясь.
     - Смешная?
     -  Еще  бы.  Солдат  помирает,  оставляет  вам деньги, а вы тратите эти
деньги, чтоб другой солдат мог помереть спокойно. Разве не смешно?
     - Наверно, смешно. Все смешно. Смешно и страшно.
     -  Во всяком случае хорошо, что мы все решили, - сказал он после паузы.
- Он будет рад, что вы с нами поедете.
     "Дик, милый, милый". "Мэгон спит, и этот шрам..." "Дик, мой дорогой".
     Она  чувствовала затылком жесткую доску изголовья, ощущала свои длинные
ноги  в  крепко сжатом кольце рук, обхвативших колени, видела самодовольную,
равнодушную,  безличную  комнату, похожую на отведенный ей мавзолей (сколько
же  тревог, страстей, желаний похоронено тут?), высоко над миром радостей, и
горестей,  и  жажды  жизни,  над  неприступными  деревьями,  занятыми только
материнством  и  весной.  "Дик,  Дик, мертвый, страшный Дик. Ты был когда-то
живым,  молодым,  страстным  и злым, а потом ты умер. Дик, милый, милый. Эта
плоть,  это  тело,  которое  я любила и не любила, твое прекрасное, молодое,
злое  тело,  милый  Дик,  теперь оно кишит червями, как скисшее молоко. Дик,
милый".
     Гиллиген  Джозеф, бывший рядовой по призыву, демократ, пронумерованный,
как каторжник, спал рядом, и его башмаки (выданные ему бесплатно демократами
более  высокого  ранга,  чем  другие  демократы) невинно и неловко лежали на
белом покрывале гостиничной кровати, безупречно чистом и безличном.
     Она  высунула  руку из-под одеяла и одним движением погрузила комнату в
тьму. Потом свернулась под одеялом, подложив руку под голову. Гиллиген мирно
храпел, наполняя комнату домашними, успокоительными звуками.
     "Дик, милый, какая безобразная смерть..."
     В  соседнем  номере  курсант Лоу стряхнул с себя кошмар, открыл глаза и
безразлично, с равнодушием самого вседержителя, уставился на лампы, горевшие
вокруг.  Через  некоторое  время  он ощутил свое тело, вспомнил, где он, и с
усилием  повернул  голову.  На  другой  постели  спал офицер с изуродованным
лицом.  "Я  - Джулиан Лоу. Я ем, перевариваю, усваиваю пищу; я летал. А этот
человек...  Вот  этот  человек,  спящий  здесь,  со  своим  шрамом... Чем мы
связаны? О Господи Боже мой!" Он чувствовал свое тело, свой желудок.
     Подняв  руку, он ощупал свой неповрежденный лоб. Никакого шрама. Рядом,
на  стуле,  лежала  его  фуражка,  перерезанная белой полоской, а на столе -
фуражка того, с суконным верхом, с бронзовым гербом и буквами.
     Во рту было горько, в желудке нехорошо.
     -  Быть  бы  таким, как он, - простонал Лоу, - только бы стать, как он.
Пусть  забирает  мое здоровое тело. Пусть берет его себе! А мне бы крылья на
груди, мне бы эти крылья; ради такого шрама я бы завтра пошел на смерть...
     На  стуле  лежала  куртка  Мэгона,  над левым нагрудным карманом крылья
расходились  от  герба,  под короной - шли книзу в застывшем узорном изгибе:
символ мечты.
     Стать,  как  он,  с  такими  крыльями  и с таким же шрамом! Курсант Лоу
повернулся  к  стене  в  страстном  разочаровании, впившемся, как лиса в его
внутренности. Всхлипывая и мыча, курсант Лоу снова уснул, снова видел сны.



4

                                        Ахиллес: Как готовиться к дальнему
                                                 полету, курсант?
                                        Меркурий: Опростать пузырь и
                                                 наполнять бензобак, сэр.
                                        Ахиллес: Выполняйте, курсант!

                                             Старинная пьеса (ок. 19...? г.)

     Проснувшись, курсант Лоу увидел утро и Гиллигена, одетого и выходившего
из соседней комнаты. Гиллиген взглянул на него.
     - Как поживаете, ас?
     Мэгон  все  спал,  со  шрамом на лбу. Куртка висела на стуле, над левым
карманом  крылья  шелковисто  спускались  книзу, над ленточкой. Алый, белый,
алый.
     - О господи, - простонал Лоу.
     Гиллиген,   с   уверенностью   физически  здорового  человека,  застыл,
приостановившись в четком движении.
     -  Вольно,  солдат. Сейчас спущусь и велю подать завтрак. Побудь здесь,
пока лейтенант проснется, ладно?
     Курсант  Лоу  ощутил горечь во рту и опять застонал. Гиллиген посмотрел
на него.
     - Побудешь тут, ладно? Я сейчас вернусь. Дверь за ним закрылась, и Лоу,
подумав:  "Мне  бы  воды",  встал  и  неверными шагами добрался до графина в
другом  конце  комнаты. Графин. На что похоже - графин, дельфин, дофин. Вода
была  вкусная,  но,  ставя  графин  на место, он вдруг почувствовал дурноту.
Наконец он добрался до кровати.
     Он  задремал,  забыв  о  тошноте,  и  вдруг  вспомнил  и  проснулся. Он
чувствовал,  как  тупо  пухнет голова, потом увидал изножье кровати и, снова
подумав:  "Выпить бы воды", поднял голову с подушки и увидел вторую такую же
кровать  и  мягкие очертания халата на неподвижно стоявшей у постели фигуре.
Склонившись над запрокинутым, изуродованным лицом Мэгона, она оказала Лоу:
     - Не вставайте!
     Лоу  сказал:  "Не  буду", закрыл глаза и с горечью во рту увидел сквозь
покрасневшие  веки  ее  длинную  тонкую фигуру, открыл глаза и увидал только
контур  бедра,  сливавшийся с безличными складками платья. Еще усилие - и он
мог  бы увидеть ее щиколотку. "А там ее ножка, - подумал он, но не смог даже
поднять голову и снова, закрыв глаза: - Сказать бы ей что-то такое, чтоб она
прижала  губы  к  моим  губам.  О господи, - простонал он, чувствуя, что так
плохо  еще  никому  не было, воображая, как она сказала бы ему: "Я тебя тоже
люблю".  -  Вот  если  бы  у меня были крылья и шрам... К чертям офицеров, -
подумал  он, засыпая. - К чертям "В.К." {Военный курсант}, вот что. Не желаю
быть  каким-то  паршивым "В.К.". Лучше быть сержантом. Лучше быть механиком.
Держись,  курсант.  Да,  черт подери. А почему бы и нет? Война кончена. Рад.
Рад. О черт. У него крылья. У него шрам. Тот, последний раз..."
     На  миг  он  снова  очутился в самолете, ощущая запах смазочного масла,
плоскости  самолета  медленно  кренились,  он чувствовал порыв ветра, ощущал
штурвал  в руке, следя за горизонтом, ведя машину на горизонт, словно целясь
из револьвера ("А черт, мне-то что?"), видя, как нос машины подымается, пока
горизонт  не  скрылся,  видя,  как он снова выходит из-под опускающейся дуги
крыла  и  как  вдруг машина резко стопорит и обезумевший мир вихрем начинает
кружиться вокруг него.
     "Верно,  тебе-то  что?" - говорит голос, и, проснувшись, он видит рядом
Гиллигена со стаканом виски.
     - Выпей-ка, генерал, - говорит Гиллиген и сует ему стакан под нос.
     - О Господи, убери, слышишь, убери!
     -  Давай, давай, выпей, тебе лучше станет. Лейтенант уже давно на ногах
и миссис Пауэрс тоже. И с чего ты так напился, ас?
     -  О  черт, откуда я знаю? - с тоской сказал Лоу, отворачивая голову. -
Оставь меня в покое.
     Гиллиген настаивал:
     - Давай, пей сейчас же.
     Но курсант Лоу в сердцах крикнул:
     - Оставь меня, сейчас пройдет!
     - Ясно, пройдет, выпьешь - и пройдет. -г Не могу. Уходи.
     -  Надо.  Ты  что, хочешь, чтоб я тебе шею сломал? - добродушно спросил
Гиллиген, придвигая к нему лицо, доброе, беспощадное.
     Лоу  уклонялся  от него, и Гиллиген, подсунув руку ему под спину, силой
приподнял его с кровати.
     - Дай полежать! - умоляюще сказал Лоу.
     - Хочешь тут навеки остаться? Нам уезжать надо. - Нельзя тут сидеть без
конца.
     -  Не  могу  я  пить!  -  Все  внутренности  в  нем  свело судорогой до
головокружения. - Ради Бога, оставь меня!
     -  Слушай,  ас,  -  сказал  Гиллиген,  подымая ему голову. - Раз надо -
значит,  надо. Лучше выпей сам. Иначе я тебе силой вгоню в глотку, вместе со
стаканом. Ну, пей!
     Он  раздвинул  ему  губы  стаканом,  и  Лоу выпил, одним глотком, боясь
поперхнуться.  Но  после  глотка  ему  сразу  стало  хорошо. Он словно ожил.
Приятный пот прошиб его, и Гиллиген убрал пустой стакан. - Мэгон, одетый, но
без   пояса,  сидел  у  стола.  Гиллиген  исчез  за  дверью,  и  Лоу  встал,
пошатываясь,  но  вполне  отрезвев.  Он выпил еще. В ванной зашумела вода, и Гиллиген, вернувшись в комнату, коротко сказал:
     - Молодчага!
     Потом втолкнул Лоу в ванную:
     - Ныряй, ас, - сказал он.
     Лоу чувствовал нежные колкие иглы струи, обжигающей плечи, смотрел, как
серебряный  покров  воды без конца соскальзывал с тела, вдыхал запах мыла, а
за стеной была ее комната, и она сама, высокая, ало-бело-черная, прекрасная.
"Сейчас  же  скажу  ей  все",  - решил он, безжалостно растирая свое твердое
молодое  тело  грубым  полотенцем. Разогревшись, он почистил зубы, пригладил
щеткой  волосы,  потом  выпил  еще  глоток,  под  спокойным,  ушедшим внутрь
взглядом  Мэгона  и  вопросительным - Гиллигена. Он одевался, слыша, как она
ходит  по  своей  комнате.  "Может, думает обо мне", - мелькнула мысль, и он
торопливо застегнул куртку.
     Он встретил добрый, рассеянный взгляд офицера, и тот сказал:
     - Как вы себя чувствуете?
     - Как после первого самостоятельного вылета - отлично! - сказал он. Ему
хотелось  петь.  -  Да,  кажется, я вчера вечером забыл свою фуражку у нее в
номере, - сказал он Гиллигену. - Пойти разве забрать?
     -  Вот  она,  твоя фуражка, - недобрым голосом сказал Гиллиген, подавая
ее.
     -  Хорошо.  Тогда  мне  просто  надо с ней поговорить. Не возражаешь? -
сказал курсант Лоу, вычищенный, принаряженный, воинственный.
     -  Что  вы,  генерал! Прошу вас! - с готовностью согласился Гиллиген. -
Разве  она  может  отказать  спасителю  своей  страны? - Он постучал в дверь
соседней комнаты: - Мисс Пауэрс!
     - Что? - глухо ответил ее голос.
     -  С  вами желает поговорить генерал Першинг... Да, конечно... В полном
порядке. - Он повернулся кругом, открыл двери: - Входи, ас!
     Уже  ненавидя  его,  Лоу  старался не замечать, как он подмигнул ему, и
вошел.  Она  сидела в постели, на коленях стоял поднос с завтраком. Она была
еще не одета, и Лоу деликатно отвернулся. Но она безмятежно сказала:
     - Привет, курсант. Как сегодня воздух?
     Потом  показала  на  стул,  и  Лоу  придвинул  его к кровати, настолько
стараясь  не  смотреть  на  нее,  что  его  напряжение  стало  заметным. Она
посмотрела  на  него  беглым взглядом и предложила кофе. Подбодренный виски,
выпитым на пустой желудок, он вдруг почувствовал голод и взял чашку.
     -  Доброе утро, - с запоздалой вежливостью сказал он, стараясь казаться
старше  своих девятнадцати лет. (И почему девятнадцатилетние стыдятся своего
возраста?)
     "Обращается со мной, как с ребенком, - подумал он обиженно и, набираясь
храбрости,   все  смелее  смотрел  туда,  где  угадывались  ее  плечи,  и  с
любопытством думая, есть ли на ней чулки. - Почему я ничего не сказал, когда
вошел?  Надо  бы  сказать что-нибудь легкое, интимное. Послушайте, с первого
взгляда  моя  любовь  к вам была... как моя любовь... как будто моя любовь к
вам...  О  господи,  зачем я столько выпил вчера! Я бы ей давно сказал: "Моя
любовь  к вам... моя любовь, как будто... моя к вам... любовь к вам..." И он
смотрел  на  ее  руки, когда от движения спустились широкие рукава халата, и
говорил  -  да,  он  рад,  что война кончилась, - и рассказывал, что налетал
сорок  семь часов и через две недели получил бы крылья и что мать ждет его в
Сан-Франциско.
     "Обращается  со  мной, как с ребенком", - думал он в отчаянии, глядя на
покатые плечи, на то место, где угадывалась грудь.
     - Какие у вас черные волосы, - сказал он, и она спросила:
     - Лоу, когда вы уедете домой?
     - Не знаю. А зачем мне ехать домой? Хочется сначала увидеть страну.
     - А что скажет мама? - Она посмотрела на него.
     -  Мало  ли  что,  -  сказал он небрежно. - Знаете, какие они, женщины,
вечно надоедают.
     - Лоу! Откуда вы все знаете? Даже про женщин? Вы женаты?
     -  Чтоб  я  -  женат?! - воскликнул он, не заботясь о стиле. - Чтоб я -
женатый?  Ну,  нет, знаете! Конечно, девчонок у меня уйма, но жениться? - Он
испустил короткий, неестественно бодрый смешок. - Почему вы так решили?
     - Сама не знаю. Вы такой... такой опытный, хотя бы с виду.
     - О, это летная служба. Вы на него, там, поглядите.
     -  Вот  оно  что!  Да, я по вас вижу. Наверно, вы тоже стали бы героем,
если бы пришлось столкнуться с немцами?
     Он  только  взглянул  на  нее,  как  побитый  щенок. Вот она опять, эта
глупая, унылая обида.
     -  Простите! - торопливо, очень искренне сказала она. - Я не то думала:
ну,  конечно,  вы  бы  стали  героем. Вы же не виноваты. Вы все сделали, что
могли, я это чувствую.
     - Бросьте! - сказал он обиженно. - Что вы, женщины, понимаете? И ничуть
я  не  хуже  летаю, чем те, что попали на фронт, и вообще я не хуже их. - Он
сидел,  помрачнев, под ее взглядом. Потом поднялся. - Слушайте, а как вас, в
сущности, зовут?
     -  Маргарет,  -  сказала  она.  Он  подошел  к ее постели, но она сразу
остановила  его:  -  Еще  кофе,  да?  Но вы не взяли свою чашку. Вон она, на
столике.
     Не  успев  подумать,  он  вернулся к столу, принес чашку, получил кофе,
которое  ему  было  не  нужно.  Он  чувствовал, что остался в дураках, и, по
молодости  лет,  обиделся.  "Ну, погоди же, - пригрозил он мысленно и сел на
место, недовольный и злой. - К чертям их всех".
     -  Я  вас  обидела, да? - сказала она. - Но мне так нехорошо, Лоу, а вы
хотели объясняться мне в любви.
     - Почему вы так решили? - спросил он обиженно и мрачно.
     -  Сама  не  знаю.  У  женщин  на  это  чутье.  А  я не хочу, чтобы мне
объяснялись в любви. Гиллиген уже пробовал.
     - Гиллиген? Да я убью его, если он будет к вам приставать!
     -  Нет,  нет,  он  вовсе  не  приставал  ко мне, и вы тоже. Я даже была
польщена. Но вы-то почему решили объясняться мне в любви? Вы об этом думали,
когда шли сюда?
     С мальчишечьим пылом Лоу сказал:
     - Нет, я еще в поезде о вас думал, с первой минуты. Только я вас увидел
-  сразу  понял: эта женщина создана для меня! Скажите правду: вам он больше
нравится, больше, чем я, за то, что у него крылья и этот шрам?
     - Да нет же, конечно, нет! - Она посмотрела на него, подумала. - Мистер
Гиллиген сказал, что он умирает.
     - Умирает? - повторил он. И еще раз: - Умирает?
     Как этот человек во всем, на каждом шагу его обставлял! Мало ему, что у
него есть крылья и шрам - он еще умирает!
     -  Маргарет!  -  сказал  он с таким отчаянием, что