е очень странным отрывочным образом - необычайно  странным,
помимо того, что все это еще более странным образом быстро слилось  воедино.
Я сидела с работой в руках, изображая что-то такое,  что  могло  сидеть,  на
старой каменной скамье, лицом к озеру, и с этой позиции я начала  убеждаться
мало-помалу, однако не видя этого прямо,  в  присутствии  третьего  лица  на
некотором расстоянии от нас. Старые деревья, густые кустарники давали  много
прохладной тени, но вся она была пронизана светом  этого  жаркого  и  тихого
часа. Ни в чем не было двойственности, по крайней мере, ее не  было  в  моей
уверенности, возраставшей с минуты на минуту, что именно я увижу прямо перед
собой на том берегу озера, как только подниму глаза. В  эти  минуты  они  не
отрывались от шитья, которым я была занята, и сейчас  я  снова  чувствую,  с
каким усилием давалось мне решение не поднимать глаз, пока  я  не  придумаю,
что же мне делать. В поле зрения была одна чуждая всему  фигура,  чье  право
присутствовать среди нас  я  мгновенно  и  страстно  отвергла.  Я  перебрала
решительно все возможное, говоря себе, что нет ничего естественнее появления
кого-нибудь из работников фермы или даже посыльного,  почтальона,  например,
или мальчика из деревенской лавочки. Такая мысль ничуть не  поколебала  моей
твердой уверенности - ведь я знала, все еще не глядя, - кто это и к кому это
явилось. Казалось бы, что могло быть естественнее, если б на том берегу  все
так и происходило, но, увы, этого не было!
   Я убедилась в несомненной подлинности моего видения, как только маленькие
часы моей храбрости правильно отстукали секунду, и, сделав над собой  резкое
до боли усилие, я тут же перевела глаза на маленькую Флору, которая сидела в
десяти шагах от меня. Мое сердце замерло на миг  от  изумления  и  ужаса,  я
спрашивала себя, неужели и она видит; я боялась дышать, в ожидании, что  она
или вскрикнет, или иначе  проявит  простодушное  изумление  или  тревогу.  Я
ждала, но никакого знака не было; тогда,  во-первых,  -  и  в  этом,  как  я
понимаю, есть что-то самое страшное - страшнее всего  остального,  о  чем  я
рассказываю, - надо мною довлело чувство, что уже с минуту от нее не  слышно
ни звука; и, во-вторых, то, что,  играя,  она  вдруг  повернулась  спиной  к
озеру. Такова была ее поза, когда я наконец посмотрела на нее - посмотрела с
твердым убеждением, что за нами  обеими  все  еще  кто-то  наблюдает.  Флора
подобрала небольшую дощечку с отверстием посередине, и это,  видимо,  навело
ее на мысль воткнуть туда веточку вместо мачты, чтобы  получилась  лодка.  Я
наблюдала, как она очень старательно пыталась укрепить веточку на месте. Мое
подозрение, что она это делает нарочно, настолько укрепило меня, что  спустя
несколько секунд я уже почувствовала, что мне предстоит увидеть еще большее.
Тогда я снова перевела глаза - и встретила лицом к лицу то, что должна  была
встретить.
 
   VII
 
   После этого я постаралась как можно скорее разыскать миссис Гроуз, и не в
моих силах дать вразумительный ответ, что я  перенесла  за  этот  промежуток
времени. Однако и до сих пор я слышу тот крик, с каким я бросилась  прямо  в
ее объятия:
   - Они знают... это просто чудовищно; они знают, знают!
   - Но что же они знают?.. - Она обняла меня, и я  почувствовала,  что  она
мне не верит.
   - Да все, что и мы знаем... и бог ведает, что еще сверх того!
   И тут, когда она  выпустила  меня  из  своих  объятии,  я  объяснила  ей,
объяснила, быть может, и самой себе с полной связностью только теперь:
   - Два часа тому назад, в саду, - я  это  выговорила  с  трудом,  -  Флора
видела!
   Миссис Гроуз приняла мои слова так, как приняла бы удар в грудь.
   - Она вам сказала? - спросила миссис Гроуз, задыхаясь.
   - Ни единого слова - в том-то и ужас. Она затаила все про  себя!  Ребенок
восьми лет, такой маленький ребенок!
   И все же я не могла выразить всей меры моего  потрясения.  Миссис  Гроуз,
само собой, могла только раскрыть рот еще шире.
   - Так откуда же вы знаете?..
   - Я была там... я видела собственными глазами:  я  поняла,  что  и  Флора
отлично видит.
   - То есть вы хотите сказать, видит его?
   - Нет - ее.
   Говоря это,  я  понимала,  что  на  мне  лица  нет,  ибо  это  постепенно
отражалось на моей товарке.
   - В этот раз - не он, но  совершенно  такое  же  воплощение  несомненного
ужаса и зла: женщина в черном,  бледная  и  страшная...  при  этом  с  таким
выражением, с таким ликом!..  на  другом  берегу  озера.  Я  пробыла  там  с
девочкой в тишине около часа; и вдруг среди этой тишины явилась она.
   - Откуда явилась?
   - Откуда все они являются! Неожиданно показалась и стала перед  нами,  но
не так уж близко.
   - И ближе не подходила?
   - О, такое было чувство, словно она не дальше от меня, чем вы.
   Моя товарка, повинуясь какому-то странному побуждению, сделала шаг назад.
   - Это был кто-нибудь, кого вы никогда раньше не видели?
   - Да, но кто-то такой, кого видела девочка. Кто-то, кого видели и вы. - И
чтобы миссис  Гроуз  поняла,  до  чего  я  додумалась,  я  пояснила:  -  Моя
предшественница - та, которая умерла.
   - Мисс Джессел?
   - Мисс Джессел. Вы мне не верите? - воскликнула я.
   Она в отчаянии смотрела то вправо, то влево.
   - Неужто вы уверены?..
   Нервы мои были так натянуты, что ото вызвало у меня взрыв раздражения:
   - Ну так спросите Флору - она-то уверена!
   Но не успела я произнести эти слова, как тут же спохватилась:
   - Нет, ради бога, не спрашивайте! Она отопрется... она солжет!
   Миссис  Гроуз  растерялась,  но  не   настолько,   чтобы   не   возразить
инстинктивно:
   - Ах, что вы, как это можно?
   - Потому что мне все ясно. Флора не желает, чтобы я знала.
   - Ведь это только жалеючи вас...
   - Нет, нет... там такие дебри, такие дебри! Чем больше я раздумываю,  тем
больше вижу, и чем больше вижу, тем  больше  боюсь.  Но  чего  только  я  не
вижу... чего только не боюсь!
   Миссис Гроуз напрасно силилась понять меня.
   - То есть вы боитесь, что опять ее увидите?
   - О, нет - это пустяки теперь! - И я объяснила: - Я боюсь, что  не  увижу
ее.
   Однако моя товарка только смотрела на меня растерянным взглядом.
   - Я вас не понимаю.
   - Ну как же: я боюсь, что девочка будет с ней видеться - а видеться с ней
девочка несомненно будет - без моего ведома.
   Представив себе такую возможность, миссис Гроуз  на  минуту  пала  духом,
однако тут же вновь собралась с силами, как будто черпая их в сознании,  что
для нас отступить хотя бы на шаг - значит в самом деле сдаться.
   - Боже мой, боже, только бы нам не потерять головы!  Но  в  конце  концов
ведь если она сама не боится... -  Миссис  Гроуз  попыталась  даже  невесело
пошутить: - Может, ей это нравится!
   - Нравится такое - нашей крошке!
   - Разве это не доказывает всю ее святую невинность? - прямо спросила  моя
подруга. На мгновение она меня почти убедила.
   - О, вот за что нам надо ухватиться... вот чего надо держаться! Если  это
не доказательство того, о чем вы говорите, тогда это доказывает... бог знает
что! Ведь эта женщина ужас из ужасов.
   Тут миссис Гроуз на минуту потупила глаза и наконец, подняв их, спросила:
   - Скажите, откуда вы это узнали?
   - Так вы допускаете, что она именно такая и есть? - воскликнула я.
   - Скажите, как вы это узнали? - просто повторила моя подруга.
   - Как узнала? Узнала, едва только увидела ее. По тому, как она смотрела.
   - На вас... этак злобно, хотите вы сказать?
   - Боже мой, нет - это я перенесла бы. На меня она ни разу  не  взглянула.
Она пристально смотрела только на девочку.
   Миссис Гроуз попыталась вообразить себе это.
   - Смотрела на Флору?
   - Да, и еще такими страшными глазами.
   Миссис Гроуз глядела мне в глаза так, словно они и  в  самом  деле  могли
походить на те глаза.
   - Вы хотите сказать, с неприязнью?
   - Боже нас сохрани, нет. С чем-то гораздо худшим.
   - Хуже, чем неприязнь? - Перед этим она действительно стала в тупик.
   - С решимостью - с неописуемой решимостью. С каким-то злобным умыслом.
   Я заставила миссис Гроуз побледнеть.
   - С умыслом?
   - Завладеть Флорой.
   Миссис Гроуз, все еще не сводя с меня глаз, вздрогнула и отошла к окну; и
пока она стояла там, глядя а сад, я закончила свою мысль:
   - Вот это и знает Флора.
   Немного спустя она обернулась ко мне.
   - Вы говорите, эта особа была в черном?
   -  В  трауре  -  довольно  бедном,  почти  убогом.  Да,  но  красоты  она
необычайной.
   И тут мне стало понятно,  что  я  убедила  в  конце  концов  жертву  моей
откровенности - ведь она явно задумалась над моими словами.
   - Да, красива - очень, очень красива,  -  настаивала  я,  -  поразительно
красива. Но коварна.
   Миссис Гроуз медленно подошла ко мне.
   - Мисс Джессел и была такая... бесчестная. Она снова забрала мою  руку  в
обе свои и крепко сжала ее, словно для того, чтобы укрепить меня в борьбе  с
нарастающей тревогой, которую принесло мне это открытие.
   - Оба они были бесчестные, - заключила она. Так на краткое время мы с ней
во второй раз оказались лицом к лицу все с тем же; и, несомненно, мне как-то
помогло то, что я именно сейчас поняла это так ясно.
   - Я ценю ту великую сдержанность,  которая  заставляла  вас  до  сих  пор
молчать, - сказала я, - но теперь, конечно, пора поведать мне все.
   Казалось, она была согласна со мной, но все же только  молчанием  и  дала
это понять, а потому я продолжала:
   - Теперь я должна узнать. Отчего она умерла?  Скажите,  между  ними  было
что-нибудь?
   - Было все.
   - Вопреки разнице в ?..
   - Да, в должности, в положении, - горестно вымолвила миссис Гроуз. - Ведь
она-то была леди.
   Я задумалась. И снова увидела ее.
   - Да, она леди.
   - А он был много ниже, - продолжала миссис Гроуз. Я чувствовала, что  мне
в  присутствии  миссис  Гроуз,  конечно,  не  следует  слишком  подчеркивать
положение слуги на общественной лестнице, но как можно было изменить то, что
моя  подруга  считала  унижением  бывшей  гувернантки?  С  этим  надо   было
считаться, и я считалась тем охотнее, что вполне  представляла  себе  фигуру
"личного слуги" - ловкого, красивого, но бесстыжего, наглого,  избалованного
и развращенного.
   - Этот малый был негодяй.
   Миссис Гроуз замолчала, полагая, быть  может,  что  в  этом  случае  надо
выбирать слова и считаться с оттенками смысла.
   - Я никогда такого, как он, не видела. Он всегда делал, что хотел.
   - С нею?
   - С ними со всеми.
   И тут стало так, как будто перед глазами моей подруги снова возникла мисс
Джессел. На мгновение мне, во всяком  случае,  показалось,  что  я  вижу  ее
отраженный образ так же явственно, как видела  его  на  берегу  пруда,  а  я
высказалась решительно:
   - Надо думать, что и она была непрочь!
   Лицо миссис Гроуз выразило, что так это и было, однако она сказала:
   - Бедная женщина, она за это поплатилась.
   - Значит, вы знаете, отчего она умерла? - спросила я.
   - Нет... ничего я не знаю. Я и знать не хотела; я была даже рада, что  не
знаю, и благодарила бога, что для нее все кончено.  Хорошо,  что  выпуталась
наконец.
   - Так у вас были, значит, свои соображения...
   -  Насчет  причины  ее  отъезда?  Насчет  этого  -  да.  Ей  нельзя  было
оставаться. Вообразите, у нас, да еще гувернантка! А потом мне думалось... и
сейчас еще думается. И то, что мне представляется - просто ужасно.
   - Не так ужасно, как то, что представляю себе я. - И тут  я  поняла:  ей,
видимо, явилась картина самого жалкого моего поражения. Это снова  пробудило
все ее сострадание ко мне, и, вновь  соприкоснувшись  с  ее  добротой  я  не
выдержала. Я разрыдалась точно так же, как до того заставила разрыдаться ее;
она прижала меня к своей материнской груди, и я не сдерживалась.
   - Не могу! - вырвалось у меня сквозь слезы. - Не могу я спасти и защитить
детей. Это еще хуже, чем мне снилось во сне, - они погибли!
 
   VIII
 
   Я пересказала миссис Гроуз все случившееся довольно верно, однако в  том,
что я сообщила ей, были такие глубины и возможности,  которых  я  просто  не
решалась измерить; и, когда мы встретились с ней  еще  раз,  обе  мы  думали
одинаково, - что не надо поддаваться  никаким  сумасбродным  фантазиям.  Нам
нельзя было терять голову, как бы мы вообще ни растерялись, хотя это и  было
трудно, поскольку в нашем удивительном опыте  многое  оказалось  бесспорным.
Поздней ночью, пока все в доме спали, мы с  ней  поговорили  еще  у  меня  в
комнате, и она соглашалась со мной до конца и  считала  вполне  достоверным,
что я в самом деле видела то, что видела. Я легко припирала ее к стенке, мне
надо было только спросить ее в упор: как же, если я это "выдумала", могла бы
я нарисовать портреты обоих призраков во всех подробностях, со всеми особыми
приметами, и по этим портретам она каждый раз мгновенно узнавала и  называла
их. Ей хотелось бы, разумеется, замять все это - и кто бы ее осудил! - но  я
быстро убедила ее, что как раз в моих интересах надо пуститься на розыски; и
мне это необходимо для того, чтобы найти путь к спасению. Я поспорила с нею,
сказав, что, вероятно, с повторением встреч (а  в  повторении  обо  мы  были
уверены) я должна буду привыкнуть к опасности,  и  заявила,  что  мне  лично
ничего не грозит. Невыносимо было только мое новое подозрение: однако даже и
к этому за день прибавилось мало утешительного.
   Расставшись с нею после моего первого взрыва, я, конечно,  отправилась  к
моим воспитанникам, сознавая, что это верное средство против тревоги связано
с ощущением их прелести, которое я уже научилась вызывать по желанию, и  оно
еще ни разу меня не подвело. Иными  словами,  я  просто  окунулась  снова  в
атмосферу моей Флоры и тут же почувствовала - о, это была почти  роскошь!  -
что она умеет положить свою чуткую маленькую ручку прямо на  больное  место.
Она посмотрела на меня с кроткой задумчивостью и напрямик  обвинила  меня  в
том, что я "плакала". Мне казалось, что я смахнула долой  безобразные  следы
рыданий,  но  все  же  я  порадовалась,  что  они  не  совсем   исчезли,   и
порадовалась, по крайней мере, тогда ее безграничному милосердию. Глядеть  в
глубокую синеву этих детских глаз  и  считать  их  прелесть  только  уловкой
недетской хитрости значило бы  провиниться  в  цинизме,  и  я,  естественно,
предпочла отказаться от своего суждения и, насколько это было  возможно,  от
своей тревоги. Я не могла совсем от нее  отречься  потому  только,  что  мне
этого хотелось, но я могла повторять и повторять миссис  Гроуз  -  как  я  и
сделала перед самым рассветом, - что, когда в  воздухе  звучали  их  голоса,
когда ты прижимала их к сердцу, их  душистые  щечки  -  к  своей  щеке,  все
рассыпалось в прах, кроме их  беззащитности  и  красоты.  И  почему-то  было
жалко,  что,  для  того  чтобы  принять  окончательное  решение,  я   должна
припомнить и все признаки коварства, которые вчера днем, у озера,  заставили
меня творить чудеса твердости и самообладания. Было горько,  что  приходится
сомневаться даже в своей собственной  уверенности,  овладевшей  мною  в  тот
момент, и вновь вызывать в себе эту  ошеломляющую  мысль,  что  непостижимое
общение, которое я  подсмотрела,  было  привычным  для  обеих  сторон.  Было
горько, что мне пришлось  дрожащим  голосом  объяснять,  почему  я  даже  не
спросила у девочки, видит ли она нашу гостью так же, как  и  я  вижу  миссис
Гроуз, и почему ей хочется, чтобы я не знала, что она видит. И почему  в  то
же время она скрывала свою догадку, что и я тоже вижу призрак! Было  горько,
что мне пришлось еще раз описывать  зловещую  вертлявость,  которой  девочка
пыталась  отвлечь  мое  внимание,   -   заметно   усилившуюся   подвижность,
оживленность в игре, пение, бессвязную болтовню и приглашение побегать.
   Однако, если  бы  при  этом  я  не  позволила  себе  думать,  что  ничего
особенного не случилось, я бы упустила  две-три  смутных  черточки,  которые
пока еще оставались мне в утешение. Например, я  бы  не  могла  уверить  мою
сообщницу в том, в чем сама была уверена - к счастью! - что  я,  по  крайней
мере, ничем не выдала себя. Меня бы не подстрекали отчаяние и крайняя  нужда
- не знаю, как это лучше выразить, - узнать по возможности больше,  приперев
мою подругу к стенке. Мало-помалу, уступая моему нажиму, она рассказала  мне
очень многое, но маленькая тень на изнанке ее рассказа порой касалась  моего
лба, подобно крылу летучей мыши; и помню, как спящий дом и сосредоточенность
на  нашей  общей  опасности,  казалось,  помогали  нам  в  те  часы,   и   я
почувствовала, насколько важно отдернуть занавес в последний  раз.  Я  тогда
сказала:
   - Я не верю ничему такому ужасному, нет, давайте, милая, убедимся, что не
верю. Но, если б я и поверила, есть одно, чего я потребовала  бы  теперь  же
без всякой пощады - заставила бы рассказать мне все. Что такое было у вас на
уме, когда вы сказали еще до прибытия Майлса, расстроившись из-за письма  из
его школы, - сказали, потому что я настаивала на ответе, - что не  считаете,
будто он никогда не был плохим? За эти недели, что я сама прожила  с  ним  и
внимательно за ним наблюдала,  он  казался  чудом  добродетели  -  существом
прелестным, обаятельным. И потому вы прекрасно могли бы заступиться за него,
если бы не знали о чем-то другом. Что же это было и о чем вы говорили,  ведь
вам пришлось лично его наблюдать?
   Вопрос был до жестокости суровый, но мы вели, беседу отнюдь не  в  легком
тоне, и все же, прежде чем серый рассвет заставил нас расстаться, я добилась
ответа. То, что было на уме  у  моей  подруги,  оказалось  весьма  и  весьма
кстати. Это было ни более ни  менее  как  то  обстоятельство,  что  Квинт  с
мальчиком в течение нескольких месяцев почти не разлучались. В сущности, это
говорило о том, что она позволила себе усомниться, прилично ли им находиться
в таком тесном общении, - она даже зашла настолько  далеко,  что  откровенно
заговорила об этом с мисс Джессел. А мисс Джессел самым  высокомерным  тоном
попросила ее заниматься своим делом; и после этого добрая женщина обратилась
уже прямо к Майлсу. Что она ему сказала? (Я настаивала на ответе.) А то, что
она не любит, когда молодые джентльмены забываются.
   Я, разумеется, настаивала и дальше.
   - Вы напомнили ему, что Квинт всего-навсего слуга?
   - Вот именно! И он ответил мне очень нехорошо, это во-первых.
   - А во-вторых? - Я подождала. - Он передал ваши слова Квинту?
   - Нет, не то. Этого как раз  он  не  сделал  бы!  -  Ее  ответ  прозвучал
убедительно. - Во всяком случае, я уверена, что не передал. Но,  бывало,  он
кое-когда и увиливал.
   - Когда же это?
   - Они гуляли вдвоем, совсем как если бы Квинт был его воспитатель - да он
еще так важничал, - а мисс Джессел воспитывала одну только  маленькую  леди.
Майлс уходил с этим малым, вот что я хочу сказать, и пропадал  с  ним  целые
часы.
   - Так он увиливал, говорил, что этого не было?
   Ее согласие было вполне очевидным, и потому я прибавила спустя минуту:
   - Понимаю. Он лгал вам,
   - Ox! - Миссис Гроуз замялась.
   Я поняла, что было не важно - солгал он или  нет,  и  в  самом  деле  она
подтвердила это следующим замечанием:
   - Видите ли, в конце концов мисс Джессел ничего не имела против.  Она  же
ему не запрещала.
   Я подумала.
   - Он это привел вам в оправдание?
   Тут миссис Гроуз снова упала духом.
   - Нет, Майлс никогда мне об этом не говорил.
   - Никогда не упоминал о ней в связи с Квинтом?
   Она поняла, куда я клоню, и заметно покраснела.
   - Нет, никогда. Он увиливал, он увиливал, - повторила она.
   Боже, как я наступала на нее!
   - И вы  догадывались,  что  ему  известны  отношения  между  этими  двумя
тварями?
   - Не знаю... не знаю! - простонала бедная женщина.
   - Знаете, моя славная, -  возразила  я,  -  но  только  у  вас  нет  моей
отчаянной смелости, и вы скрываете из робости,  скромности  и  деликатности,
скрыв