дениях  могло
заставить меня держаться настороже, было то обстоятельство, что миссис Гроуз
до крайности обрадовалась мне. Я в первые же полчаса это  заметила:  она  до
такой степени обрадовалась, - дородная, простодушная, некрасивая,  опрятная,
здоровая женщина, - что даже остерегалась слишком  проявлять  свою  радость.
Тогда я даже слегка удивилась, для чего бы  ей  это  скрывать,  и  вместе  с
раздумьем и подозрениями это могло, разумеется, встревожить меня.
   Но для меня служило утешением, что ничто тревожное не могло быть  связано
с таким воплощением счастья, как  сияющий  облик  моей  девочки,  ангельская
красота  которой,  вероятно,  более  всего  другого  вызывала  беспокойство,
заставившее меня до утра несколько раз подниматься  и  бродить  по  комнате,
пытаясь осмыслить всю картину в настоящем и будущем; следить в открытое окно
за слабыми проблесками рассвета, разглядывать те  части  дома,  которые  мне
были видны в окно, и, по мере того как рассеивались тени и начинали щебетать
первые птицы, прислушиваться, не повторится ли  тот  или  иной  звук,  менее
естественный, который мне почудился, не вне дома,  а  внутри.  Была  минута,
когда мне показалось, будто я услышала далекий и слабый детский крик; была и
другая, когда я уже наяву, с полным сознанием, вздрогнула,  заслышав  легкие
шаги в коридоре, перед моей дверью. Но все эти фантазии были слишком зыбки и
потому сразу отвергнуты и отброшены  мною,  и  только  в  свете  или,  лучше
сказать, во мраке иных последующих  событий  они  вспоминаются  мне  теперь.
Смотреть за маленькой Флорой, учить, "формировать", воспитывать  ее  слишком
очевидно могло сделать мою  жизнь  счастливой  и  содержательной.  В  покоях
нижнего этажа  между  нами  было  условлено,  что  после  первой  ночи  она,
разумеется, будет спать со  мной  в  моей  комнате,  и  ее  маленькую  белую
кроватку перенесли ко мне в спальню. Вся забота о Флоре отныне переходила ко
мне, и только на этот последний раз она осталась с миссис Гроуз  единственно
потому, что мы приняли во внимание то, что я,  несомненно,  чужая  Флоре,  и
подумали о природной робости девочки. Вопреки этой ее робости, в которой она
призналась мне и миссис Гроуз откровенно и храбро, без  всякого  смущения  и
неловкости, с глубокой и ясной кротостью  рафаэлевского  Младенца,  позволяя
нам судить  ее  поступки  и  выносить  решения,  -  вопреки  всему  этому  я
предчувствовала, что она скоро полюбит меня.
   Вот почему я успела привязаться и к самой миссис Гроуз -  я  видела,  как
радует ее то, что я любуюсь и восхищаюсь моей воспитанницей, сидя с  ней  за
ужином при четырех высоких  свечах,  -  а  Флора,  между  этими  свечами,  в
нагруднике, на высоком стуле, весело смотрит на меня  из-за  своей  чашки  с
молоком и хлебом. Вполне естественно, о многих вещах мы могли  говорить  при
Флоре  только  темными  и  окольными  намеками,  обмениваясь  изумленными  и
радостными взглядами.
   - А мальчик? Он похож на нее? Тоже такой необыкновенный?
   Ребенку льстить не станешь.
   - Ах, мисс, очень даже необыкновенный. - И она остановилась с тарелкой  в
руках, просияв улыбкой на нашу маленькую подружку, а та переводила взгляд  с
нее на меня. - Если уж вам эта понравилась!
   - Да, ну так что же?
   - А в нашего маленького джентльмена вы прямо влюбитесь!
   - Мне кажется, для того я и приехала. Я ведь довольно легко увлекаюсь.  В
Лондоне я тоже увлеклась!
   До сих пор я помню широкое лицо миссис Гроуз, когда она поняла, о  чем  я
говорю.
   - На Гарлей-стрит?
   - Да, там.
   - Что ж, мисс, не вы первая, не вы и последняя.
   - Ах, у меня нет претензий быть единственной. - Я смогла даже улыбнуться.
- Во всяком случае, мой второй воспитанник, насколько  я  поняла,  приезжает
завтра?
   - Не завтра, в пятницу, мисс. Он приедет с дилижансом, как и вы, мисс, за
ним присмотрит кондуктор, и встретить его должна та же коляска.
   Я поспешила ответить ей, что именно поэтому будет приличней,  приятней  и
дружелюбней, если я сама поеду к прибытию почтового дилижанса  и,  вдвоем  с
его маленькой сестрицей, встречу мальчика там, а миссис Гроуз подхватила эту
мысль с такой готовностью, что я восприняла ее  поведение  как  утешительный
залог того, - слава богу, она осталась мне верна! - что мы с ней всегда и во
всем будем заодно. О, она радовалась, что я тут!
   Мои чувства на следующий день,  мне  думается,  по  справедливости  можно
назвать реакцией после первых радостей приезда: вероятно, самое большее, это
была  лишь  легкая   угнетенность,   порожденная   во   мне   более   полным
представлением о масштабах моих новых обязанностей и нового окружения, после
того как я рассмотрела их и измерила. К таким размерам и к такому  объему  я
не была подготовлена, хотя встретила их довольно  бодро,  слегка  пугаясь  и
вместе с тем слегка гордясь. Уроки,  разумеется,  ввиду  стольких  волнений,
пришлось отложить: я рассудила, что первая моя обязанность привлечь  к  себе
ребенка самыми  мягкими  средствами,  позволив  ему  сначала  привыкнуть.  Я
провела с девочкой весь день на воздухе и, к  великому  удовольствию  Флоры,
обещала ей, что никто другой, кроме нее, не будет  показывать  мне  усадьбу.
Она показывала ее мне  шаг  за  шагом,  комнату  за  комнатой  и  секрет  за
секретом, болтая по-детски забавно и мило, и в результате мы с ней уже через
полчаса сделались близкими друзьями. Хотя  девочка  была  очень  мала,  меня
поразило, во время нашего обхода  пустых  покоев  и  мрачных  коридоров,  на
головоломных лестницах, где я невольно останавливалась, и  даже  на  вершине
старой  башни  с  бойницами,  где  у  меня  закружилась  голова,   с   какой
уверенностью и смелостью она шла, болтая об утренних уроках музыки, стремясь
рассказывать мне гораздо более,  чем  расспрашивать  меня,  и  ее  оживление
звучало в воздухе и вело меня вперед. Я не видела больше усадьбы Блай с  тех
самых пор, как покинула ее, и думаю, что теперь, на мой более зрелый и более
опытный взгляд, она показалась бы сильно сократившейся. Но когда  на  крутых
поворотах  передо  мной  мелькали  золотые  волосы  и  голубое  платье  моей
маленькой проводницы и по переходам разносился топот ее маленьких  ножек,  я
видела перед собой волшебный романтический замок, обитаемый светлым  эльфом;
весь колорит, все краски этого замка, казалось  мне,  были  заимствованы  из
сказок и легенд. И в самом деле, уж не задремала ли я над  книгой  волшебных
сказок, не замечталась ли над ней? Нет, это  был  только  больший  старинный
дом, некрасивый, но удобный,  воплощавший  некоторые  черты  более  древнего
здания, наполовину перестроенного и наполовину использованного, где,  как  я
воображала, мы чуть не затерялись,  словно  горстка  пассажиров  на  большом
дрейфующем корабле. И, самое странное, - у руля была я!
 
   II
 
   Это стало мне ясно, когда двумя днями  позже  я  ехала  вместе  с  Флорой
встречать "нашего маленького джентльмена", как назвала его миссис  Гроуз;  и
тем яснее, что меня глубоко взволновал случай, произошедший на второй  вечер
после моего приезда. Первый  день,  как  я  уже  говорила,  в  общем  скорее
успокоил меня, но мне  пришлось  еще  увидеть,  как  он  закончился  мрачным
предзнаменованием. Вечером в почтовой сумке, -  а  почта  пришла  поздно,  -
оказалось письмо для меня, написанное  рукой  моего  патрона;  оно  состояло
всего из нескольких слов и включало другое, адресованное ему самому,  с  еще
не сломанной печатью. "Это, кажется, письмо от начальника школы, а он ужасно
скучный тип. Прочтите, пожалуйста, и договоритесь с  ним;  но  смотрите,  не
пишите мне ни слова, я уезжаю!" Я сломала печать с усилием, тем большим, что
очень долго не могла на это решиться, наконец взяла  невскрытое  послание  к
себе в комнату и принялась за него только перед сном. А  лучше  было  бы  не
трогать его до утра - оно принесло мне вторую бессонную ночь.  На  следующий
день я была в полном отчаянии, не зная, с кем посоветоваться,  и  под  конец
оно одолело меня настолько, что я решила открыться хоть миссис Гроуз.
   - Что это значит? Мальчика исключили из школы.
   Она бросила на меня взгляд, который мне запомнился сразу,  потом,  словно
спохватившись, сделала попытку отвести глаза в сторону.
   - Но ведь их всех?..
   - Распускают но домам - да. Но только на каникулы.  А  Майлса  просят  не
возвращаться совсем.
   Она заметно покраснела под моим пристальным взглядом.
   - Не хотят брать его обратно?
   - Решительно отказываются.
   Она стояла отвернувшись, но тут подняла глаза, и я увидела, что они полны
слез.
   - Что же такое он сделал?
   Я сначала колебалась, потом решила, что  лучше  всего  просто  отдать  ей
письмо в руки, однако это только заставило ее, не взяв письма,  убрать  руки
за спину. Она грустно покачала головой.
   - Не про меня писано, мисс.
   Моя советчица не умела читать! Я поморщилась, смягчила, как  могла,  свой
промах и развернула  письмо,  чтобы  прочитать  его  миссис  Гроуз,  но,  не
решившись, снова сложила его и сунула в карман.
   - Он и правда плохо себя ведет? - Слезы все стояли в  ее  глазах.  -  Эти
господа так говорят?
   - В подробности они не вдаются. Они только  выразили  сожаление,  что  не
имеют возможности держать его в школе. Это может значить лишь одно...
   Миссис Гроуз слушала в немом волнении; она не осмелилась  спросить  меня,
что именно это может значить, и потому, немного помолчав, я продолжала, хотя
бы для того, чтобы уяснить дело самой  себе  с  помощью  присутствия  миссис
Гроуз.
   - Что он портит других детей.
   Тут она вся  вспыхнула,  с  той  быстротой  перехода,  какая  свойственна
простым людям:
   - Майлс! Это он-то портит?!
   На меня хлынуло такое море доверия, что, хотя я еще  не  видела  ребенка,
самые мои страхи показались мне сущей  нелепостью.  Чтобы  моя  приятельница
поняла меня лучше, чтобы ближе подойти к ней, я  откликнулась  на  ее  слова
саркастическим тоном:
   - Своих сверстников, бедных невинных крошек!
   - Ужасы какие! - воскликнула миссис Гроуз. - Ну можно ли  говорить  такие
бессердечные слова! Ведь ему и десяти лет еще нет!
   - Да, да. Это просто немыслимо.
   Она явно обрадовалась такому суждению.
   - Вы сначала поглядите на него, мисс. А потом уж - поверите!
   Мне нетерпеливо  захотелось  сию  минуту  его  увидеть:  так  зарождалось
любопытство, которое в ближайшие часы должно было углубиться  до  страдания.
Насколько я могла судить,  миссис  Гроуз  понимала,  какое  впечатление  она
произвела, и твердо направляла меня к своей цели.
   - Еще бы вы и про маленькую леди тому же поверили! Вы только взгляните на
нее, господь с ней!
   Я обернулась и увидела, что Флора, которую за  десять  минут  до  того  я
оставила в детской перед чистым  листом  бумаги,  карандашом  и  прописью  с
хорошенькими круглыми О, теперь появилась перед нами в открытых дверях.  Она
по-своему, по-детски, выражала крайнюю отрешенность от  надоедливых  уроков,
однако глядела на меня с тем светлым детским выражением,  которое  говорило,
что одна только зарождающаяся  привязанность  к  моей  особе  заставляет  ее
неотступно ходить за мной по пятам. Мне же не  нужно  было  ничего  другого,
чтобы почувствовать всю силу сравнения миссис Гроуз, и, заключив  в  объятия
мою воспитанницу, я покрыла ее личико поцелуями, в которых  слышался  отзвук
рыданий, искупающих мою вину.
   Тем не менее весь остальной день я искала случая подойти к моей  подруге,
особенно потому, что к вечеру мне начало казаться, будто она меня  избегает.
Помню, что я перехватила ее на лестнице, мы вместе сошли вниз и  у  подножия
лестницы я остановила ее, положив руку ей на плечо.
   - То, что вы сказали мне нынче в полдень,  я  сочту  заявлением,  что  вы
никогда не знали за мальчиком ничего худого.
   Миссис Гроуз  откинула  голову  назад;  на  сей  раз  она  явно  и  очень
старательно играла какую-то роль:
   - Чтоб я никогда ничего такого не знала, нет, за это не поручусь!
   Я снова заволновалась:
   - Так, значит, вы знали?..
   - Да, да, мисс, слава богу!
   Подумав, я согласилась с чей:
   - Вы хотите сказать, что если мальчик никогда?..
   - Тогда это не мальчик, по-моему!
   Я обняла ее крепче.
   - Вам больше правится, когда мальчики склонны проказничать? - И чтобы  не
отстать от нее, я живо подхватила: - И мне тоже! Но не до такой же  степени,
чтобы развращать других...
   - Развращать? - Мое громкое слово не дошло до нее.
   Я объяснила:
   - Портить.
   Она глядела на меня пристально, стараясь понять смысл моих слов,  но  они
вызвали у нее неуместный и непонятный смех.
   - Вы боитесь, как бы он и вас не испортил?
   Она задала этот вопрос с таким чудесным, таким откровенным юмором, что  и
я тоже рассмеялась, не желая отставать от нее, смехом, звучавшим не  слишком
умно, и на время отступилась с расспросами из страха показаться смешной.
   Но на следующий день, перед тем как  нам  подали  коляску,  я  попыталась
разведать о другом.
   - А какая была та особа, что жила здесь до меня?
   - Бывшая гувернантка? Она тоже была молодая и хорошенькая... почти  такая
же молоденькая и почти такая же хорошенькая, как вы, мисс.
   - Ах, в таком случае надеюсь, что ее молодость и красота  помогли  ей!  -
помню, нечаянно вырвалось у  меня.  -  Кажется,  он  любит  нас  молодыми  и
красивыми!
   - Ох, так оно и было, - подтвердила миссис Гроуз. - Вот за это он всех  и
любил! - Но, едва договорив, она тут же  спохватилась:  -  Я  хочу  сказать,
мисс, что это у него, у милорда, такая привычка.
   Я поразилась.
   - А о ком же вы говорили сначала?
   Ее взгляд не выразил ничего, но она покраснела.
   - Да о нем же.
   - О милорде?
   - А о ком же еще?
   Ничего другого тут не могло быть, и в следующую минуту впечатление, будто
она нечаянно проговорилась и сказала больше, чем хотела,  прошло;  я  только
спросила о том, что мне хотелось узнать:
   - А она замечала за мальчиком что-нибудь?..
   - Что-нибудь дурное? Она мне никогда ничего не говорила.
   Я почувствовала угрызения совести, но преодолела их.
   - Была она заботлива... внимательна?
   Миссис Гроуз задумалась, словно ей хотелось ответить добросовестно.
   - В некоторых отношениях - да.
   - Но не во всем?
   Она опять задумалась.
   - Что же вам сказать, мисс, - ее больше нет. Сплетничать я не буду.
   - Я очень хорошо понимаю вас, - поспешила я  ответить,  но  через  минуту
решила продолжать вопреки этой оговорке:
   - Она здесь и умерла?
   - Нет... она уехала.
   Не знаю, что именно в  краткости  ответов  миссис  Гроуз  показалось  мне
двусмысленным.
   - Уехала умирать?
   Миссис Гроуз глядела в окно, но мне казалось, что я все же вправе узнать,
какого поведения ожидают от молодой особы, служащей в усадьбе Блай.
   - Вы хотите сказать, что она захворала и уехала домой?
   - У нас в доме она не хворала, ничего такого не было заметно. Она  уехала
в конце года домой отдохнуть ненадолго, и сама так говорила, и уж,  конечно,
имела право отдохнуть, прослужив столько времени.  У  нас  была  тогда  одна
молодая женщина - бывшая нянька, которая осталась  жить  здесь,  -  хорошая,
ловкая девушка, - и на это время мы ее  приставили  к  детям.  А  наша  мисс
больше не вернулась, и, как раз когда мы ее поджидали, я узнала от  милорда,
что она умерла.
   Я задумалась над ее словами.
   - Но от чего же?
   - Он мне не сказал! Извините, мисс, мне надо идти работать.
 
   III
 
   То, что она  вдруг  повернулась  ко  мне  спиной,  к  счастью  для  меня,
озабоченной всеми этими  мыслями,  оказалось  не  настолько  обидным,  чтобы
препятствовать все возраставшему  между  нами  чувству  взаимного  уважения.
После того как я привезла домой маленького Майлса, мы с ней встретились  еще
дружелюбнее, несмотря на мою полную растерянность и  взволнованность:  чтобы
такого ребенка, какой сейчас предстал передо мною,  можно  было  подвергнуть
отлучению - нет, я готова была назвать это чудовищным. Я немного опоздала на
место свидания, и, когда он стоял перед дверями гостиницы, где  высадил  его
почтовый дилижанс, в задумчивости поджидая меня, я почувствовала,  что  вижу
его  всего,  извне  и  изнутри,  в  полном  блеске   и   свежести,   в   том
жизнеутверждающем благоухании чистоты, в каком я с первой же минуты  увидела
и его сестру. Он был невероятно хорош собой, а миссис Гроуз еще  подчеркнула
это: его появлением было сметено все, кроме бурной нежности к  нему.  Я  раз
навсегда привязалась к мальчику всем сердцем. За  то  божественное,  чего  я
потом не могла найти  в  равной  степени  ни  в  одном  ребенке;  за  то  не
передаваемое ничем выражение, что в этом мире  он  не  знает  ничего,  кроме
любви. Невозможно было бы носить свою дурную славу  с  большей  кротостью  и
невинностью, и когда я вернулась вместе с ним в Блай,  то  чувствовала  себя
озадаченной, если не оскорбленной, при мысли о том, что ужасное письмо лежит
у меня в комнате под замком, в комоде. Как  только  я  смогла  перемолвиться
словом с миссис Гроуз, я прямо сказала ей, что это возмутительно и нелепо.
   Она сразу поняла меня.
   - Вы про это жестокое обвинение?
   - Да... ему ни минуты не  веришь.  Милая  моя,  вы  только  взгляните  на
мальчика!
   Она улыбнулась на такую  претензию  -  будто  бы  я  первая  открыла  его
обаяние.
   - Я только и делаю, что гляжу на него. Ну, что  же  вы  теперь  ответите,
мисс? - тут же прибавила она.
   - На это письмо? - Я уже решилась. - Ничего не отвечу.
   - А его дяде?
   Я упорствовала:
   - И дяде ничего.
   - А самому мальчику?
   Я ее удивила:
   - И мальчику ничего не скажу.
   Она решительно утерла губы фартуком.
   - Тогда я буду стоять за вас. Вдвоем с вами мы выдержим.
   - Вдвоем мы с вами выдержим! - горячо откликнулась я, подавая руку миссис
Гроуз, как бы для того, чтобы скрепить нашу клятву.
   С минуту она держала мою руку в своей, потом еще раз утерлась фартуком.
   - Вы не обидитесь, мисс, если я себе позволю...
   - Поцеловать меня? Нет, не обижусь.
   Я поцеловала эту добрую женщину, и,  когда  мы  обнялись  как  сестры,  я
почувствовала себя еще более  разгневанной  и  еще  более  твердой  в  своем
решении,
   Так, во всяком случае, было в то время - время до  того  полное  событий,
что теперь, когда я вспоминаю, как стремительно оно уходило, мне  становится
понятно, сколько надобно искусства, чтобы отчетливо изложить нарастающий ход
событий. На что я оглядываюсь с  изумлением,  так  это  на  ту  ситуацию,  с
которой я мирилась. Я приняла решение довести дело до конца совместно с моей
компаньонкой и, по-видимому, оказалась во власти  каких-то  чар,  воображая,
что преодолеть все,  даже  очень  отдаленно  связанное  с  этим  непосильным
подвигом, будет не слишком трудно. Высокая волна  жалости  и  любви  подняла
меня на гребень. В моей неискушенности, в моем смятении  и,  быть  может,  в
моей  самонадеянности  мне  казалось  очень  простой  задачей   поладить   с
мальчиком, воспитание которого для общества только-только началось. Не  могу
даже припомнить сейчас, какие планы я строила, чтобы  закончить  каникулы  и
возобновить с ним занятия.  В  самом  деле,  нам  всем  казалось,  что  этим
прелестным летом ему полагалось брать у меня уроки, но теперь я понимаю, что
несколько недель эти уроки брала я.  Я  узнала  кое-что  такое  вначале,  во
всяком случае, чему не обучали в  моей  мелкой  и  душной  жизни:  научилась
развлекаться и даже развлекать и не  думать  о  завтрашнем  дне.  Впервые  я
поняла, что такое простор, воздух и свобода, вся музыка  лета  и  вся  тайна
природы. А кроме того, была и награда, и награда эта  была  сладка.  О,  это
была ловушка - непредумышленная, но хитрая, - ловушка для моей фантазии, для
моей деликатности, быть может, для моего тщеславия; для всего, что  было  во
мне самым экспансивным, самым возбудимым. Всего нагляднее будет сказать, что
я забыла об осторожности. С детьм