только чтобы не спасовать,  держалась  очень  властно  и
строго; мне важно было, чтобы все видели, что, предоставленная самой себе, я
сохраняю удивительную твердость духа. С таким видом я  часа  два  ходила  по
всему дому, и на лице моем ясно было написано, что я готова  отразить  любую
атаку. Итак, для всех, кого это сколько-нибудь касалось, я  деловито  ходила
туда-сюда, а на душе у меня была тоска.
   Лицом, которого это как будто меньше всего касалось,  был  сам  маленький
Майлс, по крайней мере, до обеда. Во время моего обхода усадьбы он  ни  разу
не попался мне на глаза, но это явно и показывало всем, как изменились  наши
отношения после того, как он накануне своей игрой на рояле  так  одурачил  и
провел меня ради Флоры. И то, что Флору потом держали взаперти, и ее  отъезд
сделали это очевидным для всех, да и сами мы теперь подтверждали происшедшую
перемену, нарушив обычай с утра заниматься в классной. Майлса уже  не  было,
когда я, сходя вниз, мимоходом заглянула к  нему  в  комнату,  а  внизу  мне
сказали, что он уже позавтракал с миссис Гроуз и сестрой в присутствии  двух
горничных. По его словам, он пошел прогуляться, и я подумала,  что  этим  он
как  нельзя  лучше  совершенно  откровенно  дал  мне  попять,  что  в   моих
обязанностях произошла крутая перемена. В чем будут теперь  заключаться  мои
обязанности - это, по-видимому,  нам  еще  предстояло  выяснить:  во  всяком
случае, я испытывала какое-то странное чувство облегчения - главным  образом
за себя самое, - что мы хоть в этом перестанем притворяться. Если уж столько
всего открылось, то скажу без преувеличения, что всего  нагляднее  открылась
нелепость продолжать по-прежнему делать вид, будто я могу чему-то его учить.
На все его маленькие молчаливые  увертки,  когда  он  даже  больше,  чем  я,
старался, чтобы я не уронила своего достоинства, я могла  только  взывать  к
нему, чтобы он был со мной самим собой,  таким,  какой  он  по  природе.  Во
всяком случае, теперь ему была предоставлена полная  свобода;  я  больше  не
покушалась на нее, и явным  доказательством  этого  было  то,  что  накануне
вечером, когда мы сидели с ним в  классной,  я  ни  словом,  ни  намеком  не
заикнулась о том, что у нас будет перерыв в занятиях.  У  меня  было  совсем
другое на уме. Но когда он наконец  появился  и  я  увидела  это  прелестное
личико, на котором все происшедшее не оставило еще ни тени,  ни  следа,  все
задуманное мной  показалось  мне  непреодолимо  трудным,  я  не  знала,  как
подступиться к этому.
   Чтобы показать в  доме,  что  я  на  высоте  положения,  я  раз  навсегда
распорядилась, чтобы нам с мальчиком подавали обед в столовой,  или,  как  у
нас говорилось - внизу, и теперь в пышном великолепии этой комнаты ждала его
перед окном, за  которым  в  первое  воскресенье  после  моего  приезда  мне
открылось то, что только смутно мелькало в речах миссис Гроуз. И  вот  здесь
сейчас я снова почувствовала - это чувство охватывало меня не раз, - что мое
душевное равновесие целиком зависит от того, хватит ли у меня твердости духа
закрыть как можно крепче глаза на ту истину, что все, с чем  мне  приходится
иметь дело, омерзительно, противно природе.  Только  полагаясь  на  природу,
доверившись ей, надеясь на нее, можно было пойти на это  ужасное  испытание,
как на какой-то страшный  рывок  в  необычайную,  противную  сторону,  очень
трудный, конечно, но в конце концов требующий для  боя  на  равных  условиях
только еще  одного  крутого  поворота  винта,  чтобы  выправить  этот  вывих
естества, заложенного в человеке природой. Тем не менее ни одна  попытка  не
требовала большего такта, чем вот эта - попытка  заменить  одной  собой  все
природное. Как могла  я  вложить  хотя  бы  частицу  естественности  в  наше
умолчание о том, что произошло? Но как, с другой стороны, могла я  коснуться
этого, не погрузившись снова в этот чудовищный мрак? Через некоторое время я
нашла своего рода выход, и он, по-видимому, был принят одобрительно, ибо мои
маленький сотрапезник, несомненно, обнаружил редкую для него  прозорливость,
как если бы он даже и сейчас - так это нередко  бывало  на  уроках  -  нашел
тактичный способ выручить меня; Не стало ли нам  ясно  -  теперь,  когда  мы
остались одни, - и так ясно, как еще  никогда  не  бывало,  что  (при  таких
благоприятных обстоятельствах, на редкость  благоприятных)  нелепо  было  бы
отказаться от помощи, какую может дать полное взаимопонимание. Для чего  дан
ему разум, как не для того, чтобы спастись. Нельзя  ли  как-то  достичь  его
разумения через этот вывих его  натуры,  выправить,  повернуть  ее  обратно?
Когда мы остались с ним в столовой  с  глазу  на  глаз,  он  как  будто  сам
подтолкнул меня на  этот  путь.  Подали  жареную  баранину,  и  я  отпустила
прислугу. Майлс, прежде чем сесть за стол, стоял  с  минуту,  держа  руки  в
карманах,  посматривал  на  баранью  ножку,  и  казалось,  вот-вот  отпустит
какую-то шутку. Но вместо этого он сказал:
   - Послушайте, дорогая, разве она и вправду так уж больна?
   - Маленькая Флора?  Нет,  ничего  серьезного,  скоро  поправится.  Лондон
поможет ей выздороветь. Блай стал ей вреден. Садись, кушай баранину.
   Он сразу послушался, осторожно положил себе на тарелку жаркое и, усевшись
за стол, продолжал:
   - Как это так сразу случилось, что Блай вдруг стал ей вреден?
   - Не совсем вдруг, как ты думаешь. Мы замечали, что ей неможется.
   - Так почему же вы не отправили ее раньше?
   - Раньше чего?
   - Раньше, чем она совсем расхворалась.
   Я быстро нашлась.
   - Она не так больна, чтобы ее нельзя было  увезти,  но  могла  бы  совсем
расхвораться, если б осталась тут.  Надо  было  захватить  болезнь  вовремя.
Дорога ослабит влияние, - о, я говорила очень серьезно, - и  сведет  его  на
нет.
   - Я понимаю, понимаю. - Майлс тоже был серьезен. Он принялся за свой обед
с тем очаровательным умением держать себя за  столом,  которое  со  дня  его
приезда избавило меня от всякой необходимости делать ему замечания.  За  что
бы ни исключили его из школы, это было не за неряшливость  в  еде.  Сегодня,
как и всегда,  он  держался  прекрасно,  безукоризненно,  но  заметно  более
настороженно. Ему явно хотелось признать как нечто само  собой  разумеющееся
много больше того, чем он понимал и в чем мог разобраться без помощи,  и  он
погрузился в дружелюбное молчание, нащупывая почву.  Наша  трапеза  была  из
самых кратких - сама я только  делала  вид,  что  ем,  и  немедленно  велела
убирать со стола. Пока убирали, Майлс стоял, снова засунув руки в карманы  и
повернувшись ко мне спиной, - стоял и смотрел в широкое окно, за которым еще
недавно я увидела то, от чего так взорвалась. Мы молчали,  пока  здесь  была
служанка, вот так же, почему-то подумалось мне, молодожены во  время  своего
свадебного  путешествия  умолкают   в   гостинице,   стесняясь   присутствия
официанта. Майлс повернулся ко мне только  тогда,  когда  служанка  оставила
нас. - Ну вот мы и одни!
 
   XXIII
 
   - Да, более или менее. - Думаю, что улыбка у меня  вышла  бледной.  -  Не
совсем. Нам было бы неприятно остаться совсем одним! - продолжала я.
   - Да, пожалуй, неприятно. Конечно, у нас есть и другие.
   - У нас есть другие, правда, есть и другие, - согласилась я.
   - И все же, хотя они у нас есть, - возразил он, по-прежнему держа руки  в
карманах и стоя передо мной, - они не очень-то идут в счет, правда?
   Я не подала и вида, что сил у меня больше нет.
   - Это зависит от того, что по-твоему значит "очень"!
   - Да, - с полной готовностью подхватил on, - все зависит от этого!
   Затем он снова повернулся к окну и подошел к нему  поспешными,  нервными,
как бы нетерпеливыми шагами. Он постоял немного, приникнув  лбом  к  стеклу,
вглядываясь в знакомые мне нелепые кустарники и унылый октябрьский  день.  У
меня всегда была с собой для вида "работа", и под этим лицемерным  предлогом
я пошла и села на софу. Успокаивая себя этим занятием, как это бывало не раз
в те мучительные минуты, о которых я уже рассказывала, когда  я  знала,  что
дети поглощены чем-то, к чему у меня нет доступа, я понемножку  приходила  в
привычное состояние - готовности ко всему, самому худшему.
   И вдруг на меня нашло  что-то  необычное,  когда  я,  поглядев  на  спину
мальчика, почувствовала, что он смущен и что мне сейчас доступ  открыт.  Это
ощущение несколько минут все усиливалось,  и  внезапно  я  поняла,  что  оно
связано с тем, что это ему сейчас закрыт доступ. Рамы  и  стекла  громадного
окна были как бы картиной, и для него в этой  картине  чего-то  недоставало.
Был он в этой картине или вне ее, во всяком случае, я  видела  его.  Он  был
как-то растерян, но все так же прелестен: и во мне встрепенулась надежда. Не
ищет ли он за этим колдовским стеклом чего-то невидимого ему, и не в  первый
ли раз за все время он терпит такое разочарование? В первый, в первый раз: я
сочла это счастливым предзнаменованием. Его это заметно встревожило, хоть он
и крепился; весь день он был в какой-то тревоге,  и,  даже  когда  сидел  за
столом, держась,  как  и  всегда,  учтиво,  непринужденно,  ему  приходилось
пускать в ход свой необычный  дар,  чтобы  сохранить  эту  непринужденность.
Когда он повернулся ко мне, казалось, что он лишился этого дара.
   - Что ж, я, пожалуй, рад, что Блай не вреден мне!
   - Ты, кажется, за последние сутки видел  здесь  так  много,  больше,  чем
когда-либо. Надеюсь, тебе это было приятно, - храбро продолжала я.
   - О, да, я забрел очень далеко; обошел все кругом  -  за  много  миль  от
дома. Я никогда еще не чувствовал себя так свободно.
   Он говорил своим обычным для него тоном, а  я  только  старалась  вторить
ему.
   - И тебе это было приятно?
   - А вам?
   Он стоял передо мной, улыбаясь; и когда он произнес два эти слова, в  них
было столько проницательности, сколько мне никогда не доводилось  слышать  в
двух  словах.  И  не  успела  я  ему  ответить,  он  продолжал,  как   будто
почувствовав, что это дерзость, которую надо смягчить.
   - Вы так прелестно показываете свое отношение к этому, а ведь с тех  пор,
как мы с вами остались одни, вам больше приходится проводить время в  полном
одиночестве. Но я думаю, что вас это не очень огорчает, - прибавил он.
   - Что я тебя мало вижу? - спросила я, - Милый мой  мальчик,  как  же  это
может меня не огорчать? Хотя я и  отказалась  от  всех  притязаний  на  твое
общество - ты так от меня отдалился, - тем не менее оно мне очень приятно. А
ради чего бы другого я здесь осталась?
   Он посмотрел мне прямо в глаза, и на  его  погрустневшем  лице  появилось
такое выражение, какого я никогда не видела до сих пор.
   - Вы только ради этого и остались?
   - Разумеется. Я здесь как твой друг и потому, что принимаю в тебе большое
участие,  и  останусь  до  тех  пор,  пока  для  тебя  не  подыщут  что-либо
подходящее. Тебя это не должно удивлять.
   Голос мой прерывался, и я чувствовала себя не в силах совладать с дрожью.
   - Разве ты не помнишь, как я говорила тебе, в ту ночь, когда была гроза и
я пришла и сидела около тебя на кровати, что нет  на  свете  ничего  такого,
чего бы я для тебя не сделала?
   - Да, да! - Он тоже, видимо, был взволнован и старался совладать со своим
голосом; но ему это удалось гораздо лучше, чем мне: грусть, проступавшая  на
его лице сменилась улыбкой, и так, смеясь, он притворился, будто  мы  с  ним
весело шутим.
   - А я-то думал, вы говорили это для того, чтобы я для вас что-то сделал.
   - Отчасти для этого, - согласилась я, - мне хотелось чтобы  ты  для  меня
что-то сделал. Но ведь ты знаешь что ты ничего не сделал.
   - Ох, да, вы хотели, чтобы  я  вам  что-то  рассказал,  -  ответил  он  с
какой-то наигранной готовностью.
   - Вот именно. Ну говори, говори сейчас же. Все, что у тебя  на  душе,  ты
сам знаешь.
   - Ах, так вот, значит, для чего вы остались?
   Он говорил весело, но сквозь эту веселость проступала  дрожь  накипавшего
возмущения; у меня даже нет слов выразить, что  я  почувствовала,  уловив  в
этом едва заметный признак того, что он сдается. Казалось, то,  чего  я  так
мучительно добивалась, вот-вот свершится, а я была только изумлена.
   - Ну да, я могу тебе честно признаться, - для этого.
   Он молчал так долго, что мне показалось, он теряется в догадках,  нет  ли
еще чего-нибудь, что могло заставить меня остаться, и наконец вымолвил:
   - Вы хотите - сейчас, здесь?
   - Самое подходящее и время и место - лучше не выбрать.
   Он растерянно огляделся по сторонам, и у меня было странное  -  о,  какое
странное - впечатление, что я первый раз обнаруживаю у него признаки страха,
который вот-вот завладеет им. Как будто он вдруг стал бояться  меня,  и  мне
пришло в голову, что, пожалуй, это было  бы  лучше  всего  -  заставить  его
бояться. Но как я ни старалась напустить на себя строгость, все  мои  усилия
были тщетны, и в следующую минуту я услышала свой голос, мягкий и чуть ли не
до смешного кроткий.
   - Тебе опять не терпится уйти?
   - Да, ужасно!
   Он  героически  улыбнулся  мне,  и  это   детское   мужество   было   тем
трогательнее, что мучительное усилие заставило  его  вспыхнуть.  Он  схватил
шляпу, которую принес с собой, и стоял, вертя ее с таким видом, что  я,  уже
почти достигнув цели, почувствовала неизъяснимый ужас от того, что я  делаю.
Каким бы путем я ни добилась признания, оно будет жестоким насилием над этим
маленьким  беспомощным   существом,   открывшим   мне   возможность   такого
прекрасного общения - ведь это значило внушить ему понятие грубости и  вины.
Не низостью ли было зародить в этом прелестном создании такое несвойственное
ему стеснение. Кажется, я вношу теперь в наши отношения ясность, которой еще
не могло быть в то время, ибо мне представляется, что перед  нашими  бедными
глазами уже сверкнула искра предвидения грядущей муки.  И  мы  кружили  один
вокруг другого с мучительными  сомнениями,  со  страхом,  словно  бойцы,  не
смеющие сойтись ближе. Но ведь мы же страшились друг за друга! Мы выжидали и
еще некоторое время оставались невредимыми.
   - Я все вам расскажу, - сказал Майлс, - то есть все, что  вы  хотите.  Вы
останетесь со мной, и нам обоим будет хорошо, и я сам хочу рассказать вам  -
да, хочу. Но не сейчас.
   - Почему же не сейчас?
   Моя настойчивость оттолкнула Майлса, и он опять подошел к  окну  и  стоял
молча, и в наступившей тишине, казалось, можно услышать, как пролетит  муха.
Затем он повернулся ко мне с таким видом, как если бы там за окном его  ждал
кто-то, с кем явно приходится считаться.
   - Мне надо повидать Люка.
   Я еще ни разу не доводила его до такой грубой лжи, и  мне  стало  стыдно,
как никогда. Но его ложь, как это ни ужасно, позволила мне открыть правду. Я
старательно довязала несколько петель моей работы.
   - Хорошо, ступай к Люку, а  я  буду  ждать  обещанного  тобой.  Только  я
попрошу тебя, прежде чем ты уйдешь - исполни одну мою не  такую  уж  большую
просьбу.
   Он, казалось, считал, что перевес уже на его стороне и со мною еще  можно
поторговаться.
   - Совсем небольшую?..
   - Да, крошечную частицу  всего  целого.  Скажи  мне,  -  о,  я  вся  была
поглощена работой и говорила таким небрежным тоном! - не ты  ли  вчера  днем
взял со стола в холле мое письмо?
 
   XXIV
 
   Я не сразу почувствовала, как он это принял  -  мое  внимание  на  минуту
резко раздвоилось, иначе я не умею это назвать,  -  я  вскочила  на  ноги  и
невольным движением схватила Майлса, прижала к себе и, опираясь на  стоявшую
рядом мебель, бессознательно держала мальчика  спиной  к  окну.  Перед  нами
вырос призрак, с которым мне уже приходилось здесь встречаться: Питер  Квинт
стоял перед нами, как часовой перед окном тюрьмы. Я увидела, как он  подошел
к окну из глубины сада и, приникнув к стеклу и глядя сквозь  него,  еще  раз
показал нам бледное лицо грешника,  осужденного  навеки.  Сказать,  что  мое
решение было мгновенным, даст лишь грубое понятие о том, что происходило  во
мне в ту минуту; но я думаю, ни одна женщина при таком сильном потрясении не
смогла бы в столь короткое время перейти к  действию.  Мне  пришла  мысль  -
вопреки ужасу перед нежданно возникшим призраком, -  с  чем  бы  сама  я  ни
столкнулась, что бы я ни увидела,  мальчик  ничего  не  должен  заподозрить.
Вдохновение охватило меня - иначе это не назовешь, ибо, пораженная  страхом,
я все же смогла действовать решительно и быстро. Так борются  с  демоном  за
человеческую душу, и, поняв это, я увидела, что у человеческой души, которую
держали мои дрожащие руки, росой выступил пот на прелестном ребяческом  лбу.
Лицо, которое было так близко от моего лица, казалось таким же бледным,  как
и то, приникшее к стеклу, и вот с губ ребенка сорвался голос, не тихий и  не
слабый,  но  шедший  словно  издалека,  и  я  выпила  его   как   мимолетное
благоухание:
   - Да, я его взял.
   И тут я с радостным  стоном  обняла  его  и  прижала  к  груди,  чувствуя
отчаянное биение сердца в  этом  маленьком,  объятом  лихорадкой  тельце.  Я
смотрела на призрак за окном, не сводя  с  него  глаз,  и  увидела,  как  он
дрогнул, переменив позу. Я сравнила его с часовым,  но,  когда  он  медленно
повернулся, это было скорее похоже на то,  как  уползает  зверь,  упустивший
свою добычу. Теперь, однако, ожившее во мне мужество  надо  было  притушить,
словно пламя, чтобы не выдать себя. А тем временем призрак  снова  глядел  в
окно тяжелым неподвижным взглядом, готовый караулить и ждать сколько  нужно.
Сознание, что теперь я в силах бороться с ним, и  уверенность,  что  мальчик
его не видит, позволили мне идти дальше:
   - Зачем же ты его взял?
   - Чтобы посмотреть, что вы про меня написали.
   - Ты распечатал письмо?
   - Да, распечатал.
   Мои глаза теперь смотрели прямо в лицо  Майлсу  -  я  держала  его,  чуть
отстранив от себя, и полное отсутствие насмешки в его взгляде показало  мне,
что он весь извелся от беспокойства. Всего поразительнее было  то,  что  его
восприятие наконец благодаря моей победе словно притупилось и всякое общение
призрака с ним прервалось; он чувствовал какое-то присутствие,  но  не  знал
чье, и еще меньше догадывался, что я тоже все вижу и давно все знаю.  И  что
значила эта надвигавшаяся беда теперь, когда мои глаза обратились к  окну  и
увидели, что воздух снова чист и - победа, победа! - то влияние  уничтожено.
За окном ничего больше не  было.  Я  почувствовала,  что  выиграла  битву  и
наконец-то буду все знать.
   - И ты ничего такого там не прочел! - Я дала волю своему ликованию.
   Он грустно, задумчиво покачал головой.
   - Ничего.
   - Ничего, ничего! - Я почти кричала от радости.
   - Ничего, ничего, - печально повторил он.
   Я поцеловала его в лоб - он был весь в поту.
   - Так что же ты сделал с письмом?
   - Я его сжег.
   - Сжег? - Ну, теперь или никогда. - Это ты проделывал и в школе?
   Боже, что за этим последовало!
   - В школе?
   - Ты брал там письма? Или что-нибудь другое?
   - Что-нибудь другое? - Казалось, теперь он думал о чем-то  отдаленном,  и
мои слова доходили до него только под гнетом тревоги. Но все же дошли. -  То
есть крал ли я?
   Я покраснела до корней волос, в то же время  спрашивая  себя,  что  более
странно: задать джентльмену такой вопрос или видеть, как он  его  принимает,
признавая всю глубину своего падения.
   - И поэтому тебе нельзя вернуться?
   Единственное, что проскользнуло в его взгляде, было невеселое удивление.
   - Разве вы знали, что мне нельзя вернуться?
   - Я знаю все.
   Тут он посмотрел на меня долгим и очень странным взглядом.
   - Все?
   - Все. Так, значит, ты не...? - Я все же не смогла повторить это слово.
   А он смог, и очень просто.
   - Нет. Я не крал.
   Мое лицо, должно быть, показало, что я верю ему до  конца,  но  руки  мои
трясли его, - хоть и с нежностью, - словно спрашивая, зачем же он обрек меня
на долгие месяцы муки, если все это было без причин?