отом
вернулись с балкона в sala и пошли ему навстречу. Само собой  разумеется,  я
еще на пороге расстался с ним и с мисс  Тиной,  испросив  лишь  у  последней
позволения спустя немного зайти справиться о состоянии больной.
   Я вышел из дому и пошел бродить по городу;  дошел  до  самой  Пьяццы,  но
владевшее мною лихорадочное возбуждение не  улеглось.  Несмотря  на  поздний
час, многие столики еще были заняты, однако я не мог заставить себя сесть  и
беспокойно кружил по площади. Только мысль о том, что я наконец выложил мисс
Тине всю правду о себе, служила мне  некоторым  утешением.  После  пяти  или
шести кругов я повернул  к  дому  и  вскоре  почти  безнадежно  запутался  в
лабиринте венецианских улиц, что  со  мною  случалось  постоянно.  Было  уже
далеко за полночь, когда я наконец попал домой. В sala по  обыкновению  было
совсем темно, и фонарик, которым я освещал себе путь,  ничего  не  обнаружил
заслуживавшего внимания, к немалой моей досаде, поскольку я предупредил мисс
Тину, что приду узнать, как обстоят  дела,  и  вправе  был  рассчитывать  на
какой-нибудь условный знак с ее стороны, хотя  бы  зажженную  свечу.  Дверь,
ведущая в комнаты мисс Бордеро, была затворена; из этого  я  мог  заключить,
что моя уставшая за день приятельница не дождалась меня и легла. Я  стоял  в
нерешительности посреди sala, все еще надеясь, что, может быть, она услышала
меня и выглянет, уговаривая себя, что не могла она лечь спать,  когда  тетке
так худо; прикорнула, наверно, в кресле у постели, надев домашний  капот.  Я
сделал несколько шагов к двери, остановился,  прислушался.  Ничего  не  было
слышно.  В  конце  концов  я  решился  и  тихонечко  постучал.   Ответа   не
последовало; тогда, подождав еще минуту, я повернул ручку двери.  В  комнате
было темно, это должно было бы остановить меня, но не остановило. После всех
моих откровенных признаний в зазорных и бесцеремонных поступках, на  которые
меня сделала способным жажда завладеть письмами Джеффри Асперна, я  не  вижу
никаких причин воздержаться от рассказа об этой последней  нескромности.  Из
всего, совершенного мной, это, вероятно, самое худшее,  однако  были  тут  и
смягчающие  обстоятельства.  Меня  вполне  искренне,  хоть,  разумеется,  не
бескорыстно, волновало положение Джулианы, и с целью узнать о нем я  как  бы
назначил мисс Тине свидание, на которое она  согласилась;  теперь  по  долгу
чести я обязан был  на  это  свидание  явиться.  Мне  могут  возразить,  что
отсутствие огня в sala естественно было истолковать как знак,  освобождающий
меня от этого обязательства, но вся суть в том, что я вовсе  не  желал  быть
освобожденным.
   Дверь спальни мисс Бордеро была полуоткрыта, и за нею  угадывался  слабый
свет ночника. Я прошел немного дальше и снова остановился с фонарем в  руке.
Я был уверен, что мисс Тина там, около тетки, и хотел дать ей время выйти ко
мне навстречу. Я не окликал ее, чтобы не нарушить тишину, я ждал,  что  свет
моего фонарика послужит ей сигналом. Но она не  шла;  в  поисках  объяснения
этому я предположил - совершенно справедливо, как потом оказалось, - что она
просто заснула у постели больной. А  раз  она  могла  заснуть,  стало  быть,
больной полегчало, и, поняв это, я должен был удалиться так же тихо,  как  и
вошел. Но и  на  этот  раз  я  не  сделал  того,  что  должен  был  сделать,
отвлеченный, словно помимо воли, чем-то совсем  иным.  Не  четкая  цель,  не
заведомо дурной умысел руководили мной в ту минуту, я просто не в силах  был
тронуться с места, пронизанный острым, хоть и  нелепым  ощущением:  вот  он,
случай. Я бы даже не смог  объяснить,  что  за  случай;  мысль  о  краже  не
сложилась сколько-нибудь четко в моем сознании.  Впрочем,  даже  поддайся  я
такому соблазну, передо мной тотчас же встала бы та очевидная истина, что  и
секретер, и все шкафы, и ящики у мисс Бордеро всегда на запоре.  Ни  ключей,
ни отмычек у меня не было,  как,  впрочем,  не  было  и  намерения  заняться
взломом. И все же в мозгу у меня неотвязно стучало: вот я стою здесь, словно
бы один, под защитным  и  всеразрешающим  покровом  ночи,  а  где-то  совсем
близко, как никогда прежде, находится  предмет  моих  заветных  мечтаний.  Я
поднял выше свой фонарь и стал перебирать лучом света одну вещь  за  другой,
словно надеясь, что это мне поможет. Из спальни по-прежнему не доносилось ни
звука. Если мисс Тина спала, сон ее был крепок. А вдруг  она,  добрая  душа,
нарочно прикинулась спящей, чтобы освободить мне поле  действий?  Вдруг  она
знает, что я здесь, и, затаившись в тишине, хочет посмотреть, как я поступлю
- как смогу поступить? Решусь ли я, если дойдет до дела? Мои  сомнения  были
понятны ей лучше, чем мне самому.
   Я подошел к секретеру и уставился на него растерянно и, вероятно, с очень
глупым видом; ибо чего в конце концов я тут мог ожидать? Во-первых,  он  был
заперт на ключ; а во-вторых, в нем почти наверняка не хранилось то, что меня
интересовало.  Было  десять  шансов  против  одного,   что   бумаги   вообще
уничтожены, а если  даже  и  нет,  так  дотошная  старуха,  заботясь  об  их
безопасности, вряд ли вынула бы их из  зеленого  сундучка  для  того,  чтобы
переложить сюда, вряд ли вздумала бы менять лучшее место на худшее. Секретер
слишком бросался в глаза, был слишком на виду, да к тому же в  комнате,  где
она уже не могла сама сторожить свое  сокровище.  Он  отпирался  ключом,  но
пониже замочной скважины была маленькая бронзовая ручка в форме  шишечки.  Я
увидел ее, когда направил туда свет своего фонаря. И тут же у меня мелькнула
догадка, от которой мое волнение достигло предела, и я подумал - не этой  ли
догадки ожидала от меня мисс Тина? Ведь если не так,  если  она  не  хотела,
чтобы я входил в комнату, чего бы, кажется, проще - запереть дверь  изнутри.
Разве это не показало бы достаточно ясно ее решимость оградить от меня  свое
и тетушкино уединение? Но она этого не  сделала,  стало  быть,  ждала  моего
прихода, хоть и понимала отлично, что меня влечет сюда. Такой путь тонких  и
сверхпроницательных умозаключений привел меня к  мысли,  что,  желая  помочь
мне, мисс Тина сама отомкнула секретер и оставила  его  незапертым.  Правда,
ключ не торчал в замке, но,  должно  быть,  если  чуть  повернуть  бронзовую
шишечку - крышка откинется. Томимый  своей  догадкой,  я  наклонился,  чтобы
разглядеть все получше. Я не собирался ничего делать - нет, нет, у меня и  в
мыслях  не  было  откидывать  крышку,  -  я  только  хотел  проверить   свое
предположение, посмотреть, можно ли ее откинуть. Я протянул к шишечке руку -
достаточно ведь было дотронуться, чтобы  почувствовать,  поддается  она  или
нет; и в последний миг - тяжело мне об этом рассказывать -  оглянулся  через
плечо. То был инстинкт, наитие, ни единый звук не коснулся моего  слуха.  От
того, что я увидел, я сразу же выпрямился и  отскочил  в  сторону,  едва  не
выронив свой светильник. Джулиана в ночной сорочке стояла на пороге спальни,
протянув вперед руки, обратив ко мне лицо, свободное от всяких завес, обычно
его наполовину скрывавших, и тут, в первый, последний и единственный  раз  я
увидел ее необыкновенные глаза. Они гневно сверкали, они ослепили меня,  как
внезапный свет газового рожка слепит пойманного на  месте  преступника,  они
заставили меня сжаться от стыда. Никогда не забуду я эту белую, согбенную  и
трясущуюся фигурку с неестественно вздернутой головой, ее позу, выражение ее
лица, не забуду и звук ее голоса,  когда  она,  в  ответ  на  мое  движение,
прошипела с неистовой яростью:
   - А-а, гнусный писака!
   Не помню, какие слова я  забормотал  в  оправдание,  в  извинение,  помню
только, что я шагнул ближе, торопясь уверить ее в отсутствии у  меня  дурных
намерений. Но она отшатнулась в ужасе, замахав на меня старушечьими  руками,
и  в  следующее  мгновенье,  с  судорожным,  словно   предсмертным   хрипом,
повалилась на руки мисс Тины.
 
   IX
 
   Я покинул Венецию на следующее утро, удостоверившись  лишь,  что  хозяйка
моя не умерла, как того можно было опасаться, вследствие  испытанного  из-за
меня потрясения - впрочем, я из-за нее испытал, пожалуй, не меньшее. Откуда,
скажите на милость, могло мне прийти в голову, что у нее вдруг достанет  сил
самой встать с постели? С мисс Тиной перед отъездом  увидеться  не  удалось;
видел я только служанку и ей оставил записку в несколько строк для  передачи
младшей мисс Бордеро. В записке говорилось, что я уезжаю на несколько  дней.
Я побывал в Тревизо, в Бассано, в Кастельфранко, ходил  и  ездил  по  разным
достопримечательным местам, осматривал дурно освещенную роспись в  пропахших
плесенью церквах и часами дымил сигарой за  столиком  какого-нибудь  кафе  с
обилием мух и желтыми  занавесками,  на  теневой  стороне  сонной  маленькой
площади. Но весь этот путешественнический ритуал, совершаемый  машинально  и
без души, не развлекал меня. Мне пришлось проглотить очень горькое снадобье,
и я не мог отделаться от ощущения оскомины во рту. Я попал, как говорится, в
пиковое положение, когда Джулиана застала меня среди ночи изучающим механизм
запоров ее бюро; а долгие часы вслед  за  тем,  проведенные  в  тревоге,  не
сделался ли я ее убийцей, были ничуть не легче. Воспоминание об унизительной
сцене жгло меня, но нужно было как-то выпутываться, как-то  объяснить,  хотя
бы мисс Тине письменно, странную позу, в которой я был застигнут. Но так как
мое послание осталось без ответа, я  ничего  не  знал  о  том,  как  приняла
случившееся сама мисс Тина. У меня  все  стояло  в  ушах  обидное  старухино
"Гнусный писака!" - хоть я и не мог бы отрицать, что пишу, и еще менее,  что
вел себя не слишком деликатно. Была минута, когда я положительно решил,  что
единственный для меня способ смыть позор  -  это  немедленно  убраться  вон,
пожертвовать всеми своими надеждами и раз навсегда освободить бедных  женщин
от тягот общения со мной. Однако потом я рассудил, что  лучше  будет  сперва
уехать ненадолго,  должно  быть,  у  меня  уже  тогда  было  чувство  (пусть
неопределеннее и смутное), что, исчезнув совсем, я похороню не  только  свои
личные надежды. Но пожалуй, казалось мне, будет  полезно,  если  я  подольше
пробуду в отсутствии и старуха уверует в то, что окончательно избавилась  от
меня. А что именно таково было ее желание  -  желание,  которого  я  не  мог
разделить, -  сомневаться  не  приходилось;  давешнее  полночное  бесчинство
наверняка излечило ее от готовности терпеть мое общество ради моих денег.  С
другой стороны, уговаривал я себя, не могу же я вот так бросить мисс Тину; я
продолжал твердить себе  это  даже  вопреки  тому  обстоятельству,  что  она
осталась глуха к моим искренним просьбам дать знать о себе -  я  не  получил
весточки ни в одном из тех городков, куда просил ее  писать  poste  restante
[*До востребования (франц.)]. Я бы постарался узнать  что-нибудь  от  своего
слуги, да этот олух не умел держать перо  в  руках.  Следовало  ли  понимать
молчание мисс Тины как знак глубочайшего презрения, казалось бы, вовсе ей не
свойственного? Неизвестность томила меня; и если по некоторым соображениям я
не решался вернуться, то по другим выходило, что вернуться непременно нужно,
и я хотел только обрести твердую почву под ногами. Кончилось дело  тем,  что
на двенадцатый день я снова очутился в Венеции, и, когда моя  гондола  мягко
ткнулась носом в ступени старого дворца, тревожно забившееся сердце  сказало
мне, как тяжела была для меня эта отлучка.
   Мое возвращение произошло столь скоропалительно,  что  я  даже  не  успел
предупредить своего слугу  телеграммой.  Он  поэтому  не  встречал  меня  на
вокзале, но когда я подъехал к дому, высунулся в окно и, увидев, что это  я,
поспешно сбежал вниз.
   - Уже лежит в могиле, quella vecchia [*Та старуха (итал.)], - сообщил он,
взваливая на плечо мой чемодан, и чуть ли не подмигнул мне с веселым  видом,
словно не сомневаясь, что это известие меня обрадует.
   - Умерла? - воскликнул я, совсем не в лад ему.
   - Выходит, умерла, раз ее похоронили.
   - И давно это случилось? Когда были похороны?
   - Позавчера. Да это и похоронами-то не назовешь, синьор; roba da niente -
un piccolo passeggio brutto  [*Все  равно  что  ничего  -  жалкая  маленькая
прогулка (итал.)], и всего две гондолы. Poveretta!  [*Бедняжка!  (итал.)]  -
продолжал он, что по  всей  вероятности  относилось  к  мисс  Тине.  По  его
понятиям, похороны устраивались главным образом для увеселения живых.
   Мне хотелось разузнать про мисс Тину - как она, где сейчас находится,  но
я больше не стал задавать вопросов, пока мы  не  поднялись  наверх.  Теперь,
когда я оказался перед фактом, мне было неприятно думать об  этом;  особенно
неприятна была мысль, что бедной мисс Тине самой  пришлось  заниматься  всем
после  того,  как  все  кончилось.  Откуда  ей  было  знать  о   необходимых
формальностях, о том, как в таких случаях полагается  действовать?  Поистине
poveretta! Вся надежда, что ей помог доктор, да и друзья, о которых она  мне
рассказывала, не оставили ее без поддержки в трудный час, - горсточка верных
старых друзей, чья верность выражалась в том, что они раз в году приходили в
гости. Из болтовни моего слуги  я  понял,  что  действительно  какие-то  две
старушки и один старичок приняли в мисс Тине большое  участие,  приехали  за
ней в собственной гондоле и сопровождали на кладбище - обнесенный  кирпичной
оградой островок могил, что лежит к северу от  города,  на  пути  к  Мурано.
Значит,  барышни  Бордеро  были  католичками.  Это  мне  никогда  прежде  не
приходило в голову, так как тетка не могла ходить в церковь,  а  племянница,
сколько я мог заметить, либо тоже не  ходила,  либо  бывала  лишь  у  ранней
обедни в то время, когда я еще спал.  И  должно  быть,  даже  духовные  лица
уважали их вкус к уединению, ни разу за то время, что я прожил  в  доме,  не
мелькнул передо мной краешек сутаны.  Спустя  час  после  своего  приезда  я
послал к мисс Тине слугу с запиской, в которой спрашивал, не найдется  ли  у
нее несколько минут для разговора со мною. Слуга, вернувшись,  сообщил,  что
мисс Тина оказалась не дома, а в саду, прогуливалась себе на свежем  воздухе
и рвала цветы, точно они принадлежат ей. Там он ее и нашел, и  она  сказала,
что рада будет меня видеть.
   Я спустился вниз и провел с бедной мисс Тиной около  получаса.  У  нее  и
всегда был какой-то замшело-похоронный  вид,  будто  она  донашивала  старые
траурные платья, которых никак не могла износить, а поэтому в ее облике мало
что переменилось. Только заметно было, что она плакала,  плакала  обильно  и
всласть,  бесхитростными,  освежающими  слезами,  давая  выход   запоздалому
чувству одиночества и несправедливости. Ей, однако, и в голову не  приходило
манерничать, рисоваться своим горем; я даже, признаться, был удивлен,  когда
она повернулась ко мне,  прижимая  к  груди  охапку  чудеснейших  роз,  и  в
сумеречном свете я увидел в ее покрасневших  от  слез  глазах  тень  улыбки.
Бледное лицо в рамке черных кружев показалось мне еще более длинным и худым.
Я был уверен, что она до глубины души возмущена мною, тем более после  того,
когда меня в тяжелую минуту не оказалось рядом, чтобы помочь  ей  советом  и
делом; и хоть я знал, как несвойственно ее натуре злопамятство  и  как  мало
значения она привыкла придавать собственным делам,  я  все  же  мог  ожидать
какой-то перемены в ней, каких-то примет обиды или отчуждения,  за  которыми
слышался бы обращенный к моей совести упрек: "Хороших  же  вы,  сударь,  дел
наделали!" Но верность истине заставляет  меня  признать,  что  унылое  лицо
бедняжки чуть просветлело, что неказистые его черты  словно  бы  даже  стали
привлекательнее при виде жильца покойной тетушки. Последний  был  несказанно
тронут этим обстоятельством и счел, что оно упростит положение вещей, в  чем
ему весьма скоро пришлось разубедиться. Но так или иначе, я в тот вечер  был
ласков с мисс Тиной, как только мог, и  оставался  в  ее  обществе,  сколько
допускали приличия. Ни в какие объяснения мы не пускались. Я  не  спрашивал,
отчего она оставила мое  письмо  без  ответа  и  уж  тем  болен  не  пытался
пересказать его содержание. Если  ей  угодно  было  делать  вид,  будто  она
позабыла, за каким занятием меня застигла мисс Бордеро и  какое  впечатление
это произвело на последнюю, - я мог только радоваться тому; ведь она  вполне
могла меня встретить как убийцу ее тетушки.
   Вдвоем мы бродили по саду, и  даже  когда  разговор  не  шел  об  утрате,
постигшей мисс Тину, сознание этой утраты нас не покидало - оно было в  моем
подчеркнутом внимании к собеседнице и в том доверчивом выражении, с  которым
она смотрела на меня, словно убедившись, что я не потерял  интереса  к  ней,
рассчитывала найти во мне опору. Мисс Тина не была создана для гордых  потуг
на самоутверждение, она даже не пыталась делать вид, будто ясно представляет
себе, что теперь станется с нею. Я, однако же, избегал заговаривать об этом,
ибо отнюдь не намерен был связывать себя какими-либо обещаниями  помощи  или
защиты. Ничего дурного, полагаю, в  моей  осторожности  не  было;  просто  я
понимал, что, при ее полном незнании жизни, мисс Тине легко может показаться
естественным, что я - поскольку я, несомненно, жалею ее  -  возьму  на  себя
заботу об ее судьбе. Она рассказала мне о последних  минутах  мисс  Бордеро,
которая, видимо, угасла тихо и без страданий, и о  том,  как  добрые  друзья
избавили ее, мисс Тину, от всех хлопот, связанных с похоронами, благо деньги
в доме нашлись, благодаря мне, о чем она не преминула напомнить  с  улыбкой.
Попутно она повторила  еще  раз,  что  уж  если  кто  заслужил  расположение
"порядочных" итальянцев, то приобрел в них друзей на всю жизнь; а  когда  мы
окончательно исчерпали  эту  тему,  она  стала  расспрашивать  меня  о  моей
поездке, о моих приключениях и впечатлениях, обо всех местах, где я побывал.
Я отвечал как мог, кое-что грешным делом  и  присочиняя,  ибо  то  смятенное
состояние, в котором я  тогда  находился,  помешало  мне  многое  увидеть  и
запомнить. Выслушав мой  рассказ,  мисс  Тина  воскликнула,  словно  на  миг
позабыв и тетушку, и свое горе: "Господи, вот бы и  мне  тоже  хоть  немного
попутешествовать, повидать свет!" Мне тут пришло на ум, что я,  в  сущности,
должен бы предложить ей осуществить это желание,  выразить  свою  готовность
сопровождать ее куда угодно;  но  вслух  я  заметил  только,  что  небольшую
поездку, которая бы помогла ей рассеяться, можно, пожалуй, устроить, мы  это
еще обдумаем и обсудим. Что касается наследия Асперна, то о нем  я  речи  не
заводил, не спросил ни разу, удалось ли ей прояснить что-либо еще до кончины
мисс Бордеро, и если да, то что именно. Не то чтобы меня не жгло  нетерпение
это узнать, но мне казалось, что было бы неприлично  вновь  обнаружить  свои
корыстные устремления так скоро после случившегося несчастья.  Была  у  меня
тайная мысль, что мисс  Тина  сама  что-нибудь  скажет  -  но  нет,  она  не
обмолвилась и словом, и в ту минуту я даже нашел это в порядке вещей. Однако
же, когда я позднее  вспоминал  весь  наш  разговор,  мне  вдруг  показалась
подозрительной подобная сдержанность. В самом деле, говорила же она  о  моих
путешествиях, о предметах столь отдаленных, как фрески Джорджоне в соборе  в
Кастельфранко; так неужто же нельзя было хоть намеком коснуться  того,  что,
как ей хорошо было известно, занимало меня больше всего на свете. Ведь  едва
ли, потрясенная  своим  горем,  она  вовсе  позабыла  о  живейшем  интересе,
питаемом мною к некоторым реликвиям, так  свято  хранившимся  покойницей,  а
стало быть - и я внутренне похолодел от такой  догадки,  -  стало  быть,  ее
молчание может означать, что реликвии эти больше не существуют.
   Мы простились в саду, она первая сказала, что ей пора; теперь, когда  она
была единственной обитательницей piano nobile, я чувствовал, что уже не могу
(по венецианским понятиям, во  вся