ком  случае)  так  свободно,  как  прежде,
вторгаться в его пределы. Пожелав ей спокойной ночи, я спросил,  есть  ли  у
нее какие-нибудь планы на будущее, думала ли она, как ей лучше устроить свою
жизнь. "Да, да, разумеется, но я еще ничего не решила", - воскликнула она  в
ответ почти радостно. Не надеждой ли, что я все решу за  нее,  была  вызвана
эта радость?
   Наутро  я  оценил  преимущества  невнимания  к   вопросам   практическим,
проявленного нами накануне: оно давало  мне  повод  сразу  же  искать  новой
встречи  с  мисс  Тиной.  Один  такой  практический  вопрос  особенно   меня
беспокоил. Я считал  своим  долгом  довести  до  сведения  мисс  Тины,  что,
разумеется, не претендую на дальнейшее пребывание в доме в качестве  жильца,
а заодно и поинтересоваться,  как  тут  обстоят  дела  у  нее  самой  -  чем
юридически подкреплены ее права на этот дом.  Но  ни  тому,  ни  другому  не
суждено было стать предметом обстоятельного разговора.
   Я не послал мисс Тине никакого предупреждения; я просто спустился вниз  и
стал прогуливаться по sala взад и вперед в расчете на то,  что  она  услышит
мои шаги и выйдет. Мне не хотелось замыкаться с нею в тесноте гостиной;  под
открытым небом или на просторе sala, казалось, говорится  легче.  Утро  было
великолепное, но что-то в воздухе уже предвещало конец долгого венецианского
лета - не свежесть ли ветерка с моря, что шевелил цветы на клумбах и  весело
гулял по дому, теперь уже не столь тщательно закупоренному  и  затемненному,
как при жизни  старухи.  Близилась  осень,  завершение  золотой  поры  года.
Близился  и  конец  моего  предприятия  -  быть  может,  он  наступит  через
каких-нибудь  полчаса,  когда  я  окончательно  узнаю,  что  все  мои  мечты
обратились в прах. После этого мне останется лишь уложить вещи  и  ехать  на
станцию; не могу же я  -  в  свете  утра  мне  это  стало  особенно  ясно  -
оставаться  здесь  чем-то  вроде  опекуна  при  пожилом  воплощении  женской
беспомощности. Если мисс Тина не сумела сберечь письма Аснерна,  я  свободен
от всякого долга перед нею. А если сумела? Кажется,  я  невольно  вздрогнул,
задавая себе вопрос - как и чем в таком случае я смогу этот  долг  оплатить.
Не придется ли мне в благодарность за такую услугу взвалить все же  на  себя
бремя опекунства? Я шагал из угла в угол, размышляя обо всем этом, и  впасть
в полное уныние мне мешало лишь то, что я почти не сомневался в бесплодности
моих размышлений. Если старуха не уничтожила свои сокровища еще до того, как
застала меня врасплох у секретера, то уж наверно позаботилась сделать это на
следующий день.
   Понадобилось несколько больше времени, чем я ожидал,  чтобы  мои  расчеты
оправдались; но когда мисс Тина показалась наконец на пороге, то не выразила
при виде меня ни малейшего удивления. В ответ на мое замечание, что я  давно
уже ее жду, она спросила, отчего же я не уведомил ее о своем приходе. Я чуть
было не сказал, что понадеялся на ее дружеское  чутье,  но  что-то  удержало
меня; как радовался я этому несколько часов спустя, каким утешительным  было
для меня сознание, что даже в  столь  ничтожной  мере  я  не  позволил  себе
сыграть на ее чувствах! Сказал же я вместо этого чистую  правду  -  что  был
слишком взволнован, ибо готовлюсь услышать от нее свой приговор.
   - Приговор? - переспросила мисс Тина, как-то чудно взглянув  на  меня;  и
тут только я заметил в ней странную перемену. Да, она была не та, что вчера,
не такая естественная, не такая простая. Вчера она плакала,  сегодня  следов
слез не было видно, зато появилась поразившая меня натянутость в  обращении.
Как будто что-то произошло с ней ночью или какая-то новая мысль ее  смутила,
и касалось это ее отношений со мною, запутывало их и  осложняло.  Забрезжила
ли перед ней та простая истина, что сейчас, когда она живет без тетки, одна,
я уже не могу оставаться в доме на прежнем положении?
   - Я говорю о письмах. Есть письма или нет? Теперь  это  вам  должно  быть
известно.
   - Есть, есть, и очень много; больше, чем я предполагала.  -  От  меня  не
укрылась дрожь в ее голосе, когда она произносила эти слова.
   - Так они здесь, у вас - вы мне их сейчас покажете?
   - Нет, я, право, не могу их вам показать, - сказала мисс Тина, и в глазах
у нее появилось странное молящее выражение, словно пуще всего на  свете  она
теперь желала, чтобы я оставил эти письма ей. Но как  могло  ей  вздуматься,
что я способен на подобную жертву после всего, что было? Для  чего  же  я  и
вернулся в Венецию, как не для того  чтобы  увидеть  эти  письма,  чтобы  их
забрать? Известие о том, что они целы, наполнило меня таким ликованием, что,
кажется, если бы бедная женщина бросилась  мне  в  ноги,  умоляя  больше  не
поминать о них, я бы счел это неуместной шуткой. - Они у меня, но  их  никто
не должен видеть, - жалобно добавила она.
   - Даже я? О, мисс Тина! - воскликнул  я  голосом,  полным  негодования  и
упрека.
   Она покраснела, и у нее опять набежали на глаза слезы. Видно было,  каких
мучений стоит ей сохранять твердость, повинуясь грозному чувству  неведомого
долга. У меня в голове мутилось от этого внезапного  препятствия,  вставшего
там, где его, казалось бы, меньше всего следовало ожидать.  Ведь  сама  мисс
Тина давала мне понять достаточно ясно, что в ней я  имею  верную  союзницу,
если только...
   - Уж не хотите ли вы сказать, что она перед смертью взяла с вас клятву? А
я-то был убежден, что вы не допустите ничего  подобного.  О,  лучше  бы  эти
письма были сожжены ею, нежели мне столкнуться с таким вероломством!
   - Ах, не в клятве дело, - сказала мисс Тина.
   - В чем же тогда?
   Она замялась немного, потом ответила:
   - Она и хотела их сжечь, да  я  помешала.  Они  у  нее  были  спрятаны  в
постели.
   - В постели?
   - Да, между матрасами. Она их туда засунула, когда вытащила из  сундучка.
Как ей это удалось сделать, ума не приложу, только Олимпия не помогала.  Так
она говорит, и я ей верю. Тетушка уже после сказала ей, для того чтобы  она,
убирая постель, не трогала матрасов. Перестилала бы только простыни.  Оттого
постель всегда имела неаккуратный вид, - простодушно добавила мисс Тина.
   - Могу себе представить! А каким образом она их пыталась сжечь?
   - Да она сама не пыталась; очень уж была  слаба  последние  дни.  Но  она
требовала, чтобы я это сделала. О, это было ужасно! После той ночи  говорить
она уже не могла. Только показывала на пальцах.
   - И как же вы поступили?
   - Я их унесла. Унесла и заперла.
   - В секретере?
   - Да, в секретере, - сказала мисс Тина и снова покраснела.
   - Но вы пообещали ей сжечь их?
   - Нет, я ничего не обещала. Нарочно.
   - Нарочно - ради меня?
   - Да, только ради вас.
   - Но какой же в том прок, если вы мне даже посмотреть на них не даете?
   - Никакого. Вы правы - да, конечно, вы правы, - печально отозвалась она.
   - А она думала, что вы уничтожили их?
   - Не знаю, что она думала под конец. Трудно было понять - она уже была не
в себе.
   - Но если ни клятв, ни обещаний вы не давали, что же тогда связывает вас?
   - Она не снесла бы этого - попросту не снесла  бы.  Она  так  ревниво  их
оберегала. Вот вам зато портрет - можете взять его, если хотите. - И  бедная
женщина вынула из кармана уже знакомую мне миниатюру,  завернутую  в  бумагу
точно так же, как завертывала ее мисс Бордеро.
   - Как это - взять? Совсем взять себе? - У меня даже дух захватило,  когда
я ощутил портрет у себя на ладони.
   - Разумеется.
   - Так ведь он стоит денег, больших денег.
   - Ну что ж, - сказала мисс Тина, все с тем же странным выражением лица.
   Я ничего не  понимал;  вряд  ли  можно  было  заподозрить  ее  в  желании
поторговаться, подобно тетушке. Скорей, она в самом деле решила подарить мне
миниатюру.
   - Но я не могу принять от вас такой дорогой подарок,  -  сказал  я.  -  А
заплатить  столько,  сколько  думала  получить  ваша  тетушка,  мне  не   по
средствам. Она оценила его в тысячу фунтов.
   - Так, может быть, продадим его? - заикнулась было моя собеседница.
   - Избави бог! Для меня он дороже любых денег.
   - Тогда оставьте его себе.
   - Вы слишком великодушны.
   - Вы тоже.
   - Не знаю, что вас заставляет так думать, - сказал я, и это  была  чистая
правда. Судя по всему, бедняжка руководилась  какими-то  лестными  для  меня
соображениями, проникнуть в которые мне не было дано.
   - Благодаря вам для меня многое изменилось, - сказала она.
   Я посмотрел в лицо Джеффри Асперна на портрете, отчасти для того чтобы не
смотреть в лицо своей собеседнице, - меня все больше смущало и даже  немного
пугало причудливое, напряженное и неестественное выражение, не  сходившее  с
этого лица. Я ничего не ответил на ее последнюю фразу, но украдкой обратился
за советом к Джеффри  Асперну.  Вглядываясь  в  его  дивные  глаза,  сиявшие
блеском молодости и в то же время полные мудрого прозрения,  я  спросил,  не
знает ли он, что такое  нашло  на  мисс  Тину.  И  мне  показалось,  что  он
улыбается мне добродушно-насмешливо, как будто  вся  эта  история  забавляет
его. Из-за него я попал в затруднительное положение, но ему-то что до этого!
Так, впервые за все эти годы, Джеффри Асперн не оправдал  моих  ожиданий.  И
все-таки,  держа  миниатюру  в  руке,  я  понимал,  сколь  драгоценно  такое
приобретение.
   - Вы хотите подкупить меня, чтобы я  отказался  от  писем?  -  спросил  я
наконец, решив стоять на своем. - Но, знаете ли, как я ни ценю этот портрет,
если бы мне был предоставлен выбор, я бы все-таки предпочел письма.  О,  да,
без всяких колебаний.
   - Какой может быть выбор, какой может быть выбор! -  жалобно  воскликнула
мисс Тина.
   -  Да,  вы  правы.  Что  ж,  если  запрет  покойницы  вам  кажется  столь
непреложным, тут ничего не скажешь.  Ведь  тогда  вы  должны  считать,  что,
расставшись   с   этими   письмами,   совершите   кощунственный,    поистине
святотатственный поступок.
   Она  покачала  головой,  словно  не  видя  выхода   из   одолевающих   ее
противоречий.
   - Если бы вы получше знали тетушку, вы бы меня  поняли.  Я  боюсь,  -  ее
вдруг пробрала дрожь, - я боюсь! Она была страшна, когда гневалась.
   - В этом я имел случай убедиться той ночью. Она, и правда, была  страшна.
И глаза ее я тогда увидел впервые. Боже, какие глаза!
   - Я их и теперь вижу - они смотрят на меня  в  темноте!  -  сказала  мисс
Тина.
   - У вас просто расшалились нервы после всего, что вам пришлось пережить.
   - Да, да, наверно!
   - Не тревожьтесь, это пройдет,  -  заметил  я  со  всей  ласковостью,  на
которую был способен. И безнадежно добавил, ибо мне уже стало ясно, что  все
мои настояния ни к чему не приведут. - Ну что ж, значит, так тому и быть.  Я
отступаюсь. - Тихий горестный стон  был  мне  ответом,  я  же  продолжал:  -
Только, видит бог, мне жаль, что она не уничтожила эти письма раньше,  тогда
и разговаривать было бы не о чем. Не  пойму,  кстати,  почему  она,  при  ее
чувствах, этого не сделала.
   - Ах, она только и жила ими! - сказала мисс Тина.
   - Тем заманчивей была бы для меня возможность  с  ними  познакомиться,  -
ответил я уже более спокойно. - Но не стоит мне больше задерживаться в вашем
обществе, словно бы с тайным умыслом склонить вас к дурному  поступку.  Само
собой разумеется, мои комнаты мне больше не нужны. Я намерен немедля  уехать
из Венеции. - С этими словами я протянул руку за своей шляпой,  лежавшей  на
одном из кресел. Мы все еще неловко стояли друг  против  друга  среди  sala.
Дверь гостиной была незатворена, но моя собеседница так и не пригласила меня
войти.
   У нее как-то странно передернулось лицо, когда она увидала, что я  взялся
за шляпу.
   - Как,  вы  уже  хотите  ехать  сегодня?  -  Ее  слова  прозвучали  почти
трагически, то был крик отчаяния.
   - Нет, зачем же, если  я  чем-нибудь  могу  быть  вам  полезен,  я  готов
отложить свой отъезд на столько, сколько понадобится.
   - Хоть бы еще день-другой - еще два-три дня, - выговорила она срывающимся
голосом. Но тут же овладела собой и добавила уже более спокойно:  -  Тетушка
мне что-то пыталась  сказать  перед  кончиной,  должно  быть,  что-то  очень
важное. Но так и не смогла.
   - Очень важное?
   - Да, что-то насчет писем.
   - А вы не догадываетесь, что именно?
   - Нет, я думала-думала, но не знаю. Мне всякое приходило на ум.
   - Что же, например?
   - Ну вот хотя бы, что будь  вы  не  чужим,  все  было  бы  по-другому.  Я
изумился:
   - Как это - не чужим?
   - Будь вы членом семьи. Тогда не было бы различия между вами и мной.  Что
мое, было бы и ваше, и вы бы распоряжались всем, как заблагорассудится. Я бы
не могла помешать вам, и никто не был бы ни в чем виноват.
   Она произнесла свое нелепейшее объяснение с  лихорадочной  торопливостью,
будто заранее выучила наизусть  все  слова.  Но  мне  почудился  скрытый  за
словами особый утонченный смысл, которого я пока не мог уловить. Лишь спустя
несколько мгновений она сама, своим видом помогла  тому,  что  меня  осенила
догадка, фантастическая в своей невероятности. Растерявшись я перевел  глаза
вниз, на миниатюру, которую держал в  руке.  С  каким  особенным  выражением
глянул на меня Джеффри Асперн! "Беги-ка, братец, пока не  поздно!"  Я  сунул
портрет в карман сюртука и сказал мисс Тине: "Пожалуй, и в самом деле я  его
продам для вас. Тысячи фунтов не даст никто, однако же  постараюсь  выручить
побольше".
   Она посмотрела на меня жалкими, полными слез глазами, но сделала  попытку
улыбнуться.
   - А деньги мы разделим пополам, - сказала она.
   - Нет, нет, это будут ваши деньги. - И, переведя дух,  я  продолжал:-  Я,
кажется, знаю, что хотела сказать  ваша  тетушка.  Чтобы  письма  похоронили
вместе с нею.
   Мисс Тина задумалась над этим предположением;  но  потом  решительно  его
отвергла.
   - О нет, она бы сочла это недостаточно надежным!
   - Ну что вы! Уж куда, кажется, надежнее.
   - Ей всегда казалось, что в погоне  за  материалом  для  публикации  люди
способны... - Она не договорила и густо покраснела.
   - Осквернить могилу! Боже правый, хорошего же она обо мне была мнения!
   - Она была  несправедлива,  она  была  пристрастна!  -  неожиданно  пылко
воскликнула моя собеседница.
   Догадка,   осенившая   меня   несколько   мгновений    назад,    кажется,
подтверждалась.
   - Э, не скажите, мы и в самом  деле  страшный  народ,  -  возразил  я  и,
помолчав, добавил: - Но, может быть,  какой-нибудь  намек  содержится  в  ее
завещании?
   - Никакого завещания не нашлось - она  его  уничтожила.  Она  была  очень
привязана ко мне, - продолжала мисс Тина непоследовательней, чем когда-либо.
- Ей хотелось, чтобы я была счастлива. И тот, кто был бы ко мне добр...  вот
о чем она хотела сказать.
   Я  ощутил  почти   благоговейный   ужас   перед   сутью   хитросплетений,
руководивших бедной женщиной, хоть эти хитросплетения были,  как  говорится,
шиты белыми нитками.
   - Вот уж вы не уверите меня, будто ей пришло в голову сделать  какие-либо
оговорки в мою пользу.
   - Не в вашу, а в мою. Она знала, что мне будет приятно, если  вы  сможете
осуществить свои желания. Не о вас она думала, а обо мне,  -  говорила  мисс
Тина с  непривычной  для  нее  убедительной  страстностью.  -  Вы  могли  бы
прочитать эти письма - могли бы использовать их по  своему  усмотрению...  -
Она сделала паузу, почувствовав, что я  верно  истолковал  употребленное  ею
сослагательное наклонение, - паузу, достаточно долгую,  чтобы  дождаться  от
меня знака, которого она так и не дождалась. Но хотя на моем  лице  написано
было величайшее замешательство, какое только способна отразить  человеческая
физиономия, лицо это, я уверен, не было каменным, оно  выражало  и  глубокое
сострадание тоже, и она не могла этого не заметить.  Много  лет  потом  меня
утешала мысль,  что  ни  разу  в  моем  поведении  не  мелькнула  даже  тень
неуважительного отношения к ней. - Я не знаю, что делать;  мне  так  стыдно,
так тяжело! - выкрикнула она не помня себя,  потом  отвернулась  в  сторону,
закрыла лицо руками и разрыдалась. Если она не знала, что делать, то я,  как
нетрудно догадаться, знал это еще меньше. Я стоял истуканом, слушал, как  ее
рыдания гулко отдаются в пустоте sala. Так прошла минута;  потом  она  снова
подняла ко мне залитое слезами лицо. - Я все бы вам отдала, и она поняла  бы
меня там, где она теперь, - поняла и простила бы.
   - Ах, мисс Тина - ах, мисс Тина! -  только  и  нашелся  я  пролепетать  в
ответ. Я все еще не знал, что делать, но тут вдруг  безотчетный,  панический
порыв метнул меня к двери. Помню, что, стоя уже на пороге, я твердил:  -  Не
надо, не надо! -твердил  с  тупой,  идиотской  сосредоточенностью,  уставясь
взглядом в другой конец sala, точно обнаружил там нечто  весьма  любопытное.
Дальше помню только, как я очутился на тротуаре  перед  домом.  Моя  гондола
покачивалась у свай, и гондольер, отдыхавший развалясь на подушках, при виде
меня поспешно вскочил. Я прыгнул в гондолу и на  привычное  "Dove  comanda?"
[*Куда прикажете? (итал.)] ответил  тоном,  от  которого  он  остолбенел:  -
Куда-нибудь, все равно, куда; в лагуну!
   Он  работал  веслом,  а  я  сидел  обессиленный,  протяжно  вздыхая   под
надвинутой на глаза шляпой. Что, будь я неладен,  могло  означать  все  это,
если не предложение мне ее руки? Такова была цена,  такова  была  цена!  Но,
может быть, она думала, что я сам хочу этого, бедная, ослепленная, не в меру
увлекшаяся чудачка? Должно быть, гондольеру с кормы видно было, как горели у
меня уши, когда я, неподвижно сгорбившись в тени колеблемого ветром  навеса,
пряча лицо, ничего вокруг не замечая и не слыша, задавал  себе  все  тот  же
вопрос: а не мои ли легкомысленные действия повинны в ее  ослеплении,  в  ее
увлечении? Не дал ли я ей повода думать, что веду с ней любовную игру, пусть
даже ради писем Асперна? Нет, нет, нет! Я повторял это себе снова  и  снова,
час, два часа, повторял до изнеможения, но так и не сумел себя убедить. Я не
знал, где мы находимся; мой гондольер праздно кружил по лагуне,  медленно  и
редко погружая в воду свое весло. Наконец я разобрал, что мы приближаемся  к
Лидо, с правой стороны, если смотреть от Венеции, и  я  велел  ему  высадить
меня на берег. Меня  охватила  потребность  шагать,  двигаться,  чтобы  хоть
отчасти стряхнуть свое оцепенение. Я пересек узкую полоску земли и, выйдя на
морской  пляж,  направился  к  Маламокко.  Но,   пройдя   несколько   шагов,
остановился и бросился ничком на теплый песок,  овеянный  бризом,  утыканный
жесткой  сухой  травой.  Невыносимо  было  думать,  что   я   поступил   так
непростительно, сознавать себя виновником  хотя  и  невольной,  но  жестокой
шутки. Но ведь не давал я ей повода, право же не давал!  Я  когда-то  сказал
миссис Прест о своем намерении поухаживать за племянницей мисс  Бордеро,  но
то были слова, так и оставшиеся словами, и самой жертве я никогда  ничего  в
этом духе не говорил. Я старался быть  с  ней  поласковей  потому,  что  она
внушала  мне  вполне  искреннюю   симпатию,   но   можно   ли   счесть   это
предосудительным, если дело касается женщины ее лет и ее наружности?  Тщетны
были бы попытки вспомнить по порядку, где я побывал и что передумал за  этот
долгий тягостный день, весь,  до  поздней  ночи,  проведенный  в  бесцельных
скитаниях вдали от дома; знаю только, что мне то удавалось умиротворить свою
совесть, то я сам подстегивал ее, вызывая новые угрызения.  Но  ни  разу  за
весь день я не засмеялся - это я помню  хорошо;  быть  может,  кто-нибудь  и
нашел бы всю историю забавной, но мне она такой не казалась.  Вероятно,  для
меня было бы лучше, если бы я был способен  воспринимать  все  с  комической
стороны. Ясно было одно: давал ли я повод, нет ли, я не могу заплатить такую
цену. Не могу принять это предложение. Не могу ради связки истрепанных писем
жениться на жалкой, нелепой старой  провинциалке.  Да  ей  и  самой  это  не
ка