мной и просит подождать Ольгу, пускай она хоть
поблагодарит меня.
   -- Ах, милок, ну пожалуйста!
   Но я тороплюсь.
   - Кланяйтесь Ольге, а если будут какие затруднения с машиной, поглядите
в руководство.
   Она  долго смотрит мне  вслед.  Я удаляюсь  с важностью  и насвистываю,
очень  довольный собой.  Я отдохнул, мешок у меня теперь  совсем  легкий,  а
солнце ярко светит и уже подсушило дорогу. Я так доволен собой, что распеваю
на ходу.
   Нервы...
   До  Херсета  я добрался  на другой  день. Имение  показалось мне  таким
большим и богатым, что  я  хотел было пройти мимо; но  мне попался навстречу
один  из работников, я потолковал с  ним и решился  предложить ленсману свои
услуги.  Мне  ведь  уже приходилось  работать у  богатых  людей, взять  хоть
капитана из Эвребе...
   Ленсман был приземистый,  плечистый человек с длинной седой  бородой  и
лохматыми темными  бровями. Он разговаривал со мной строго,  но я  по глазам
видел, что он добряк;  и  в самом  деле, потом оказалось, он  не  прочь  при
случае  поболтать и  посмеяться  от души. Но иной раз  он  напускал на  себя
важность, подобающую его чину и состоянию, бывал заносчив.
   -- Нет у меня работы. А вы, собственно, откуда?
   Я назвал несколько хуторов, куда заходил по дороге.
   - Стало быть, вы нищий и клянчите милостыню?
   - Нет, я не нищий, у меня есть деньги.
   - Тогда  ступайте своей дорогой.  Работы для вас  у меня  нет,  осенняя
пахота кончена. А что, могли бы вы нарубить жердей для изгороди?
   - Да.
   - Так-с. Но мне  ни  к  чему  деревянные  изгороди,  они у меня  теперь
проволочные. И каменщиком могли бы работать?
   - Да.
   - Очень жаль. У меня вcю осень работали каменщики, для нас тоже нашлось
бы дело. Он поковырял землю палкой.
   - А почему, собственно, вы пришли ко мне?
   -  Все  говорят,  что надо  только попросить  ленсмана,  у  него всегда
найдется работа.
   - Вот как? Да, у меня и в самом деле постоянно кто-нибудь работает, вот
осенью я нанимал каменщиков. А загон для кур вы можете сделать? Ну уж на это
мастера днем  с огнем не  сыскать, ха-ха-ха! Так вы говорите, что работали в
Эвребе у капитана Фалькенберга?
   - Да.
   - А что вы там делали?
   - Рубил лес.
   -  Я  этого человека не знаю, очень уж далеко отсюда  его  усадьба,  но
кое-что я о нем слышал. А есть у вас рекомендация?
   Я подал бумагу.
   - Ну, так  уж и быть, оставайтесь  у  меня,-  сказал ленсман, прекратив
расспросы.
   И он повел меня с заднего крыльца на кухню.
   - Этот человек пришел издалека, накормите его хорошенько,- сказал он.
   Я сижу  в просторной,  светлой кухне, и мне подали такой чудесный обед,
какого я давно не пробовал. Не успел я поесть, как ленсман пришел снова.
   - Ну вот что...- говорит он.
   Вскочив с места, я вытягиваюсь в  струйку, и ленсману,  видно,  по душе
этот небольшой знак почтенья.
   -- Пожалуйста, доедайте. Ах, вы  уже кончили? Я  тут вот что надумал...
Пойдемте-ка со мной.
   Он повел меня к сараю.
   - Если вы не против, я пошлю вас в лес за дровами У меня два работника,
но  одного я  должен буду взять в понятые, а со вторым вы отправитесь в лес.
Дров у меня, как видите, много,  но лучше заготовлять их  впрок, про  запас.
Вы,  кажется,   сказали,   что   у   вас   есть   деньги,  так   нельзя   ли
полюбопытствовать...
   Я показал деньги.
   -  Превосходно.  Видите ли, я занимаю ответственный пост и должен знать
людей, которые у меня работают. Но у вас,  надо полагать, совесть чиста, раз
вы  пришли  к  ленсману,  ха-ха-ха!  Итак,  сегодня  отдыхайте,  а  назавтра
отправляйтесь в лес за дровами.
   Я стал  готовиться к  завтрашней  работе, осмотрел свою одежду, наточил
пилу  и топор. Рукавиц у меня не было, но морозы  еще не ударили,  и  я  мог
обойтись без них, а все остальное у меня было.
   Ленсман  еще  не  раз приходил ко мне поговорить о том, о сем, ему было
интересно потолковать со свежим человеком.
   -- Маргарита, поди сюда!- окликнул он жену, проходившую по двору.-  Это
новый работник, я посылаю его в лес за дровами.


XXX

   Хотя нам не было дано никаких  распоряжений, мы  по собственному почину
стали рубить только деревья с сухими верхушками, и  вечером ленсман похвалил
нас за это. Впрочем, он обещал назавтра прийти сам и все нам показать.
   Я сразу увидел, что  работы  в лесу  не хватит и  до рождества.  Ночами
подмораживало,  но снег все  не выпадал, поэтому  дело спорилось, мы  валили
одно дерево за другим, и сам ленсман сказал, что мы  работаем как одержимые,
ха-ха-ха! Славно работалось мне у этого старика, он часто наведывался в лес,
весело шутил и, когда я  пропускал его шутки мимо ушей, думал, наверное, что
я очень  скучный человек, хоть на  меня и можно положиться.  Со  временем он
поручил мне носить письма на почту.
   В  имении совсем не было  детей,  меня окружали  пожилые люди, если  не
считать служанок и  одного работника, долгими вечерами я не знал, как  убить
время.  Чтобы развлечься, я достал  кислоты и олова и принялся лудить старые
кухонные котлы. Но этого занятия мне хватило ненадолго.
   Как-то вечером я сел и написал такое письмо:
   "Ах, если б я был подле вас, то работал бы за двоих!"
   Утром, когда ленсман послал меня на почту, я захватил письмо и отправил
его. Меня  беспокоило,  что письмо имеет такой неприглядный вид  - бумагу  я
взял у ленсмана и его фамилию  на конверте пришлось сплошь заклеить марками.
Бог весть, что она подумает, когда  получит письмо! Ни подписи, ни обратного
адреса.
   Мы по-прежнему рубим вдвоем дрова, болтаем о  всякой всячине, чувствуем
здоровую усталость и отлично  ладим  между собой. Дни  идут, я с  огорчением
вижу, как мало остается работы, но все же надеюсь, что, когда заготовка дров
будет закончена,  у ленсмана найдется для меня  еще  какое-нибудь дело.  Вот
было бы хорошо. Мне вовсе не улыбается опять бродяжничать, да еще на святки.
   Когда я снова побывал на почте, мне вручили письмо.  Я  не сразу понял,
что это мне,  и в нерешимости вертел его так и эдак; но почтмейстер, который
знал меня  в лицо, взглянул на конверт и показал мне, что там стоит мое имя,
а пониже - адрес ленсмана. Тогда я сообразил, в чем дело, и схватил письмо.
   - Да, конечно, я совсем забыл... ведь я же посылал...
   В ушах у меня звенит, я выбегаю на двор, вскрываю конверт и читаю:
   "Не пишите мне..."
   Ни подписи,  ни обратного  адреса,  но  как просто и ясно. Второе слово
подчеркнуто.
   Не знаю, как я добрался до  дома. Помню,  я сел на придорожный камень и
перечел письмо,  потом сунул его в карман, добрел до следующего камня, снова
вынул  письмо и перечел его. "Не пишите". Но, может быть, в таком случае мне
можно  прийти  туда  и  даже  поговорить  с  ней?  Тонкий  красивый  листок,
торопливый, изящный  почерк! Она держала это письмо  в руках; оно было перед
ее глазами, на него веяло ее дыханием. И многоточие в конце могло обозначать
все, что угодно.
   Я  пришел  домой,  отдал  ленсману  его письма  и отправился в лес. Мой
товарищ не мог понять, что со мной творится,- я был погружен в раздумье, без
конца перечитывал письмо и снова прятал  его  на груди, где у меня хранились
деньги.
   Какая она умница, что  разыскала меня!  Наверное, посмотрела конверт на
свет и прочла фамилию ленсмана под  марками,  а потом  слегка склонила  свою
милую головку, прищурила глаза и подумала: "Он сейчас  работает у ленсмана в
Херсете..."
   Вечером, когда  мы  вернулись  домой, ленсман вышел  к  нам,  поговорил
немного о пустяках, а потом спросил:
   - Так вы говорите, что работали у капитана Фалькенберга в Эвребе?
   - Да, а что?
   - Мне стало известно, что он изобрел машину.
   - Машину?
   -- Ну, механическую пилу. Так написано в газетах.
   Я пожал плечами. Как это он мог изобрести пилу, которую изобрел я?
   - Наверное, это ошибка,- говорю я.- Пилу изобрел вовсе не он.
   - Не он?
   - Нет, Правда, сейчас пила у него.
   И  я  рассказал ленсману  все  как  было. Он принес газету, и мы  стали
читать  вместе: "Новейшее изобретение... Наш  корреспондент сообщает... пила
особой  конструкции  может оказаться весьма полезной  в  лесном хозяйстве...
устроена она следующим образом..."
   - Уж не хотите ли вы сказать, что это ваше изобретение?
   - Вот именно.
   -  Стало  быть,  капитан  задумал  его украсть? Веселое дело, ничего не
скажешь. Ладно, предоставьте все мне. Кто-нибудь знает, что вы  работали над
пилой?
   - Да, там это всякий подтвердит.
   - Клянусь богом, дело просто неслыханное, - украсть чужое  изобретение!
Да и деньги... ведь тут миллионом пахнет!
   - Право, я не понимаю капитана.
   - Зато я все понимаю, недаром я ленсман. Он у меня давно на подозрении,
ведь он не так уж  богат  и только  прикидывается  богачом.  Вот я пошлю ему
письмецо  от  своего  имени,  совсем  коротенькое  письмецо,  что  вы на это
скажете? Ха-ха-ха! Уж положитесь на меня.
   Но  я в нерешимости -  слишком рьяно хочет ленсман  взяться  за дело, а
капитан,  может статься,  вовсе и  не виноват,  просто  газетчик  что-нибудь
напутал. И я прошу у ленсмана разрешения самому написать капитану.
   - Значит, вы хотите снюхаться  с этим негодяем? Ну нет!  Я этим займусь
сам. Помимо всего  прочего, сами  вы  никогда  не сможете написать  в  таком
решительном тоне, как я.
   Но я долго изворачивался и в конце концов добился того, что он позволил
мне написать письмо, с тем чтобы потом я все предоставил ему. Бумагу я снова
взял у ленсмана.
   После всех этих волнений я долго не  мог успокоиться,  и в тот вечер не
сумел  написать ни  строчки. Я раздумывал: мне нельзя писать капитану -  это
может поставить  в  неловкое положение его жену,  стало быть, нужно написать
моему  приятелю  Фалькенбергу  и попросить его, чтобы он присмотрел за  моим
изобретеньем.
   А ночью мне снова явилась покойница, скорбная фигура в длинном одеянии,
она никак  не хотела  отвязаться от меня и требовала свой ноготь с  большого
пальца. И явилась  она в самое  неподходящее время, когда я еще не оправился
от недавних волнений. Леденея от  ужаса,  я  видел, как она проскользнула  в
дверь,   остановилась   посреди  комнаты  и   простерла  ко   мне  руки.   У
противоположной стены спал мой напарник, и я испытал необычайное облегчение,
когда услышал, как  он  стонет и мечется на постели, -  значит, он  тоже был
объят  ужасом.  Я покачал  головой, давая ей понять, что похоронил  ноготь в
укромном месте и  ничего больше  сделать не  могу.  Но покойница не уходила.
Тогда я стал  вымаливать у нее прощение; и тут меня вдруг охватила  злоба, я
не  выдержал и  прямо сказал,  что  не  намерен  больше вести с  ней  пустые
разговоры. Да, я по глупости взял на  время  ее ноготь, но вот  уже  который
месяц пошел с  тех пор, как я приделал к  трубке ракушку,  а ее ноготь снова
предал земле... Тогда она  скользнула к моему изголовью, чтобы накинуться на
меня сзади. С отчаянным воплем я подскочил на постели.
   -- Ты что? - испуганно спросил мой напарник.
   Я протер глаза и объяснил, что просто мне приснился дурной сон.
   - А кто тут сейчас был? - спросил он.
   - Не знаю. Да разве был кто-нибудь?
   -- Я видел, как кто-то выскользнул за дверь...


XXXI

   Прошло  несколько  дней, я  собрался  с  мыслями  и сел  писать  письмо
Фалькенбергу.   "У   меня   в   Эвребе   осталось    небольшое   лесопильное
приспособление, - писал я,- возможно,  со  временем  оно пригодится в лесном
хозяйстве,  и  я  хотел  бы  забрать  его  при  случае.  Будь  так  любезен,
присматривай за ним, чтобы оно не пропало".
   Я  выбирал  самые  вежливые  выражения.   Мне   нельзя   было   уронить
достоинство. Ведь  Фалькенберг, конечно, расскажет о моем письме на кухне, а
может быть  даже прочтет его вслух, поэтому  нужно  быть на высоте. Но я  не
ограничился   одной  вежливостью  и  назначил  точный  срок:  в  понедельник
одиннадцатого декабря я приду и заберу свою пилу.
   Я  подумал:  ну  вот,   срок  поставлен   твердо;  если  в  назначенный
понедельник пилы там не окажется, я должен буду что-то предпринять.
   Я сам снес письмо на почту и заклеил конверт марками...
   Смятение не покидало  меня, ведь я  получил такое  чудесное письмо, оно
прислано на мое имя и хранится у меня на груди. "Не  пишите". Что  ж, зато я
могу пойти туда. И не зря она поставила многоточие...
   А если  одно слово подчеркнуто, это  вовсе не значит, что она сердится:
возможно,  это сделано  просто для  того, чтобы усилить впечатление? Женщины
так любят подчеркивать слова и  так часто ставят многоточие. Но ведь на  нее
это совсем не похоже!
   Через  несколько  дней  я  закончу работу у ленсмана.  Все  идет как по
маслу, я рассчитал правильно, и  одиннадцатого числа буду в Эвребе!  Мешкать
незачем. Если капитан действительно  позарился на мою пилу, надо действовать
сразу.  С какой  стати  я позволю  этому человеку украсть  миллион,  который
достался мне с  таким трудом? Разве  я не работал  в поте лица? Теперь я уже
жалел, что  написал Фалькенбергу такое вежливое письмо,  надо  было проявить
твердость, а то он,  чего доброго,  думает,  что  я  тряпка. Возьмет  еще да
засвидетельствует,  что вовсе не  я изобрел пилу.  Эге, дружище Фалькенберг,
этого только не хватает! Смотри, погубишь свою бессмертную душу;  ну, а если
это  тебя не пугает,  учти, что я притяну тебя к ответу за лжесвидетельство,
ведь ленсман - мой друг и благодетель. Знаешь, чем это пахнет?
   - Ну конечно, вам надо туда пойти,-  сказал  ленсман, когда  я  все ему
рассказал.- А потом  возвращайтесь с  пилой ко мне. Надо быть твердым, шутка
ли, ведь речь идет о целом состоянии.
   Но  с  утренней  почтой  пришла  новость, которая разом  все  изменила:
капитан  Фалькенберг написал  в газету, что  произошло недоразумение  и пилу
изобрел  вовсе  не  он. Это изобретение  принадлежит человеку,  который одно
время работал у него. Но  о самой  пиле он ничего определенного  сообщить не
может. Под заметкой стояла подпись: капитан Фалькенберг.
   - Во всяком случае, капитан ни в чем не повинен.
   -- М-да. А хотите вы знать мое мнение?
   Мы помолчали. Ленсман всегда остается ленсманом, он, конечно,  во  всем
выискивает мошенничество.
   - Сомнительно, чтобы капитан был ни в чем не повинен, - заявил он.
   - Разве?
   - Видел я таких людей. Теперь-то  он на попятный. Прочел ваше письмо  и
испугался. Ха-ха-ха!
   Пришлось  мне  сознаться, что  я вовсе не  посылал письма  капитану,  а
просто написал  несколько слов одному его работнику, но и  это письмо еще не
могло дойти, потому что было отправлено только накануне.
   Тогда ленсман умолк и уже не выискивал во всем мошенничества. Напротив,
теперь он стал сомневаться в ценности моего изобретения.
   -  Очень  может быть, что вся эта штука никуда не годится, - сказал он.
Но  тут  же добавил снисходитедьно: -  То есть  я хотел  сказать,  что  там,
наверно,  многое еще  нужно  доделать и усовершенствовать. Взять, к примеру,
хоть  военные  суда  и   аэропланы  -  их  ведь  тоже  постоянно  приходится
совершенствовать... Так вы твердо решили идти?
   Ленсман  уже  не предлагал  мне вернуться с пилой; зато  он написал мне
прекрасную  рекомендацию.  Он  с удовольствием  оставил  бы  меня у  себя, -
говорилось там, но работу пришлось прервать ввиду того, что дела потребовали
моего присутствия в другом месте...
   Наутро  я собираюсь в путь и  вдруг вижу,  что  у ворот меня дожидается
худенькая  девушка.  Это  Ольга. Бедное  дитя,  ей, верно, пришлось встать в
полночь, чтобы  поспеть  сюда  в такую рань. Она  стоит в своей синей юбке и
широкой кофте.
   -- Ольга? Куда это ты?
   Оказывается, она пришла ко мне.
   -- Но как же ты узнала, что я здесь?
   Ей люди сказали. Правда ли, что она может считать швейную машину своей?
Смеет ли она думать...
   -  Да, можешь считать ее своей, ведь я взял в обмен  картину. Хорошо ли
машина шьет?
   - Еще бы, очень хорошо.
   Разговор наш был недолгим, я хотел, чтобы она поскорей ушла, потому что
ленсман мог увидеть ее и стал бы допытываться, в чем дело.
   - Ступай-ка домой, девочка. Путь не близкий.
   Ольга протягивает мне свою маленькую ручку,  которая совсем  теряется в
моей,  и не  отнимает,  пока  я сам не  отпускаю ее.  Она благодарит меня  и
уходит, счастливая. При этом она все так же смешно косолапит.


XXXII

   Скоро я буду у цели.
   В  воскресенье  я заночевал у одного  арендатора неподалеку  от Эвребе,
чтобы прийти к капитану в понедельник с самого утра. В девять часов  все уже
встанут, и, быть может, мне посчастливится увидеть ту, о которой я мечтал!
   Нервы  мои напряжены  до  крайности, и  все представляется мне в  самом
мрачном свете: хотя в моем письме Фалькенбергу не  было  ни  единого резкого
слова, капитан все же мог оскорбиться, потому что я назначил срок, дернул же
меня черт сделать такую глупость. Господи, и зачем вообще было писать!
   С каждым  шагом я  все  больше  втягиваю голову  в  плечи,  все сильней
съеживаюсь,  хоть и не знаю  за собой никакой вины. Я сворачиваю  с дороги и
делаю  крюк,  чтобы выйти к флигелю и первым делом повидать Фалькенберга. Он
моет коляску. Мы с ним здороваемся по-дружески, словно между нами  ничего  и
не произошло.
   - Куда это ты собираешься?
   - Да никуда, я только вернулся вчера вечером. Ездил на станцию.
   - И кого ты туда возил?
   - Хозяйку.
   - Хозяйку?
   -- Ну да, хозяйку.
   Пауза.
   - Вон что. И куда же она уехала?
   - В город, погостить.
   Пауза.
   - Тут к нам приходил  какой-то человек, он пропечатал в газете про твою
пилу,- говорит Фалькенберг.
   - А капитан тоже уехал?
   -  Нет,  капитан  дома.  Знаешь,  когда   получилось  твое  письмо,  он
поморщился.
   Я зазываю Фалькенберга на наш чердак и преподношу ему две бутылки вина,
которые достаю из мешка. Эти бутылки я носил с собой в такую даль,  старался
их не разбить, и вот теперь они пригодились. У Фалькенберга сразу развязался
язык.
   - Почему капитан поморщился? Ты дал ему прочесть письмо?
   -  Вот  как  все  получилось, -  говорит Фалькенберг.-  Когда я  принес
письма,  хозяйка была на  кухне.  "Что  это за конверт,  на котором  столько
марок?" - спрашивает она. Ну, я вскрыл письмо и говорю, что оно от тебя и ты
придешь одиннадцатого.
   - А она что?
   - Да ничего. "Стало быть, одиннадцатого  он будет здесь?" - спрашивает.
"Да, говорю, будет".
   - А через два дня тебе было велено отвезти ее на станцию?
   - Вот именно, через два дня. Я ведь как рассудил: ежели хозяйка знает о
письме,  то  и капитану  тоже надо знать. И  как ты  думаешь, что он сказал,
когда я принес ему письмо?
   Я  промолчал,  поглощенный своими мыслями. Тут что-то не так. Уж  не от
меня  ли  она  убежала?  Но  нет,  видно,  я  не в своем уме, станет супруга
капитана  из Эвребе  бегать  от какого-то работника! Однако  вся эта история
казалась мне странной. Ведь я надеялся, что хоть она и запретила мне писать,
я смогу с ней поговорить.
   Фалькенберг был огорчен.
   - Наверно, зря я показал капитану письмо без твоего ведома. Наверно, не
надо было так делать?
   - Нет, это не важно. Но что же он сказал?
   -  Ты, говорит, непременно присматривай за  пилой,- а сам поморщился. -
Не то, говорит, чего доброго, кто-нибудь ее утащит.
   - Выходит, он на меня сердится?
   -  Нет, этого  я  не  скажу.  С  тех пор я от него ни  слова об этом не
слыхал.
   Но  мне  нет  дела  до  капитана. Дождавшись,  когда Фалькенберг совсем
захмелел, я спрашиваю, не знает  ли он городского адреса хозяйки. Нет, он не
знает,  но  можно  спросить  у Эммы. Мы  позвали  Эмму,  угостили ее  вином,
поболтали немного о пустяках, а потом исподволь приступили к делу. Нет, Эмма
адреса не знает. Но хозяйка  поехала делать покупки к рождеству не одна, а с
фрекен Элисабет,  пасторской  дочкой,  и ее родители,  конечно, знают адрес.
Впрочем, зачем это мне?
   - Да я тут купил по случаю старинную брошь и хотел уступить ее госпоже.
   - Покажи-ка.
   К счастью, у меня де