дился  на свет; на  самом же  деле я
давным-давно все обдумал.
   - Конечно, это  было  бы очень удобно,  -  сказал пастор  раздумчиво. -
Кроме всего прочего, от бочки с водой на кухне всегда сырость.
   - И к тому же воду еще приходится таскать в жилые комнаты.
   - Ну, тут уж ничего не поделаешь. Жилые комнаты наверху.
   - А мы и наверх проведем трубы.
   - В самом деле? На второй этаж? А напора хватит?
   Я дольше прежнего помедлил с ответом, глубокомысленно раздумывая.
   -  Полагаю, что  можно сказать  с полной уверенностью: напора хватит  в
избытке до самого верха, - изрек я.
   -  Значит, ты  так  полагаешь?  - воскликнул пастор.- Ну, тогда пойдем,
посмотрим, где ты намерен копать колодец.
   Мы  поднялись  на  холм  втроем,  пастор,  Харальд  и я. Я дал  пастору
взглянуть в мою трубу, и он убедился, что напора хватит с избытком.
   - Надо будет мне посоветоваться с твоим товарищем, - сказал он.
   Тут я, чтобы умалить достоинства Гринхусена, заявил:
   -- Нет, он в этом ничего не смыслит.
   Пастор посмотрел на меня.
   -- Ты так думаешь? - сказал он.
   Мы спустились с холма. Пастор говорил, словно размышлял вслух:
   - Конечно, ты прав,  всю зиму приходится таскать  воду. И лето тоже.  Я
посоветуюсь с домашними. И он ушел в дом.
   А  минут  через  десять  меня  позвали  к  крыльцу,  где собралось  все
пасторское семейство.
   - Так это ты берешься сделать нам водопровод? -  ласково  спросила меня
жена пастора.
   Я снял шапку, вежливо и с достоинством поклонился, а пастор подтвердил:
да, это он самый.
   Пасторская дочка поглядела на меня с любопытством и сразу  же принялась
болтать с Харальдом о каких-то пустяках. А хозяйка продолжала расспрашивать:
неужели  водопровод  будет совсем как в городе, стоит только открыть кран, и
сразу  потечет вода? И на втором этаже тоже? Всего  за  двести  крон?  Ну, в
таком случае и думать нечего, сказала она мужу.
   - Ты так полагаешь? Что ж, поднимемся все вместе на холм и посмотрим.
   Мы поднялись на холм, я навел трубу и дал всем поглядеть.
   -- Да ведь это замечательно! - сказала хозяйка.
   А дочка промолчала.
   Пастор спросил:
   - Но есть ли здесь вода?
   Я  с  важностью  ответил,  что  сказать  наверняка  трудно,  но  налицо
благоприятные признаки.
   - Какие же? - спросила хозяйка.
   - Во первых, состав почвы. Кроме того, здесь растет ивняк и ольшаник. А
ива любит влагу. Пастор кивнул и сказал:
   - Видишь, Мария, этот человек знает свое дело.
   По  дороге  домой  хозяйке  вдруг  взбрело  в  голову,  что  она сможет
рассчитать одну служанку, когда будет водопровод. Чтобы она не передумала, я
согласился.
   - Конечно,  в  особенности на летнее время.  Ведь сад можно поливать из
кишки, если протянуть ее чере.з подвальное окошко.
   - Да ведь это же просто чудо! - воскликнула она.
   Я удержался  и не  предложил провести заодно  воду на  скотный  двор. А
между  тем  я  давно уже рассчитал,  что если вырыть  колодец вдвое больше и
сделать  отводную трубу, скотнице  будет такое же облегчение, как и кухарке.
Но зато и расходы вырастут чуть не вдвое. Нет, затевать  такое большое  дело
было бы неразумно.
   Но  так или  иначе  приходилось  ждать  возвращения Гринхусена.  Пастор
сказал, что пойдет прилечь.


VII

   Нужно было подготовить Гринхусена к тому, что мы  станем копать колодец
на холме; я хотел  отвести от  себя подозрения и  сказал, что это сам пастор
все затеял, а я только  согласился с ним.  Гринхусен  обрадовался, он  сразу
сообразил, что тут непочатый край работы, ведь придется  рыть еще канавы для
труб.
   А в понедельник утром пастор, к моему торжеству, спросил Гринхусена как
бы невзначай:
   - Мы тут с твоим товарищем решили, что колодец надо выкопать на  холме,
а потом проложить оттуда трубы к дому. Что ты думаешь о нашей затее?
   И Гринхусен вполне одобрил эту мысль.
   Но когда  мы  все обсудили и  втроем  осмотрели  место, где  предстояло
вырыть  колодец, Гринхусен  заподозрил, что  тут  без  меня  не  обошлось, и
заявил, что трубы надо класть гораздо глубже, иначе зимой они замерзнут...
   - На метр тридцать, - перебил я его.
   - ...и это обойдется очень дорого.
   - А твой товарищ говорит, что не больше двухсот крон, - заметил пастор.
   Гринхусен не умел даже считать как следует и сказал только:
   -- Что ж, двести крон - тоже деньги.
   Я возразил на это:
   -  Зато  когда  пастор захочет  переехать,  ему  при  расчете  придется
уплатить меньше за аренду хутора.
   Пастор вздрогнул.
   - При расчете? Но я не собираюсь никуда переезжать.
   -- В таком случае  да послужит вам  этот водопровод верой и правдой всю
вашу долгую жизнь, - сказал я.
   Пастор пристально посмотрел на меня и спросил:
   -- Как тебя зовут?
   -- Кнут Педерсен.
   -- А родом ты откуда?
   - Из Нурланна.
   Я сразу сообразил, почему он меня  расспрашивает, и решил не выражаться
более таким высокопарным языком, который я позаимствовал из романов.
   Но  так  или иначе, решено  было провести от  колодца водопровод,  и мы
принялись за дело...
   Теперь скучать было некогда. Поначалу я очень беспокоился, есть ли вода
в том месте, где мы копаем, и плохо спал по ночам; но беспокойство оказалось
напрасным, и вскоре я весь ушел в работу. Воды было  много; через  несколько
дней  нам уже приходилось по утрам вычерпывать ее ушатами. Почва на дне была
глинистая, и мы вылезали оттуда перепачканные с головы до ног.
   Через неделю мы начали  обтесывать камни для кладки стен; этому делу мы
научились в  Скрейе. Еще  через неделю  мы добрались до нужной глубины. Вода
быстро прибывала, и  нам пришлось поторопиться с  кладкой, иначе стены могли
рухнуть  и  завалить нас. Hеделя проходила  за неделей,  мы  копали,  тесали
камень  и  уже приступили  к  кладке.  Колодец  получился  глубокий,  работа
спорилась;  пастор  был  доволен.  Понемногу  мои  отношения  с  Гринхусеном
наладились, - когда он убедился, что у меня нет желания получать больше, чем
причитается хорошему  подручному, хотя, по сути дела, всем руководил  я,  он
тоже пошел на уступки и ел уже  не так  неряшливо.  Лучшего  мне и желать не
приходилось, я твердо решил, что теперь уж меня в город ничем не заманишь!
   Вечерами я шел в лес или бродил по кладбищу, читал надгробные надписи и
думал  о  всякой всячине.  Мне  давно уже  взбрела  на  ум нелепая  выдумка,
маленькая смешная причуда. Однажды мне попался красивый  березовый корень, и
я решил вырезать  из него  трубку  наподобие сжатого  кулака;  большой палец
должен был служить крышкой, и мне хотелось приделать к нему ноготь, чтобы он
был  совсем  как настоящий.  А на  безымянный палец я  решил надеть  золотое
кольцо.
   Голова  моя  была занята  этими  пустяками, и дурные мысли не тревожили
меня.  Мне незачем было больше  спешить,  я спокойно  мечтал  по  вечерам  и
чувствовал себя хозяином своего времени. Ах, если б можно было вновь обрести
благоговение перед  святостью  церкви  и страх перед  мертвецами;  когда-то,
давным-давно,   я  изведал   это  таинственное  чувство,  такое  глубокое  и
непостижимое,  и хотел  испытать  его снова. Вот  найду ноготь, а  из могилы
вдруг прозвучит  голос: "Это мое!" И тогда  я в  ужасе брошу все  и убегу со
всех ног.
   - Как жутко скрипит флюгер на церкви, - говорил иногда Гринхусен.
   - Боишься?
   -  Не то  чтобы  боюсь, но иной раз дрожь пробирает, как вспомнишь, что
кладбище рядом.
   Счастливец Гринхусен!
   Как-то раз Харальд  вызвался научить меня  сажать  деревья  и  кусты. Я
этого не умел, потому  что в мое время ничему такому в школе не учили;  но я
быстро стал делать успехи и теперь каждое воскресенье возился в саду. Сам я,
в свою  очередь,  обучил Харальда  кое-чему такому, что  могло быть  полезно
мальчику в его возрасте, и мы с ним стали друзьями.


VIII

   Все  было бы  хорошо, если б  я  не  влюбился  в пасторскую  дочку; это
чувство с каждым днем все сильнее овладевает мною. Зовут ее Элишеба, иначе -
Элисабет. Я не назвал бы ее красавицей, но розовые  губки и голубые, наивные
глаза  прелестны.  Элишеба, Элисабет,  ты  едва расцвела и  смотришь на  мир
широко раскрытыми  глазами. Однажды вечером я  видел, как ты разговаривала с
Эриком, молодым парнем, что работает на соседнем хуторе,  и столько чудесной
нежности было в твоих глазах...
   А вот Гринхусен хоть бы что. В молодости ни одна девушка не могла перед
ним устоять, и до сих пор  он,  по привычке, ходит  молодцом,  лихо  заломив
шапку. Но прыти у  него, само собой, поубавилось: таков закон природы. Ну, а
если кто противится закону природы, что его ждет?  Как на грех, подвернулась
мне  эта  крошка  Элисабет,  к  тому  же  никакая она не крошка,  а рослая и
статная, в мать. И грудь у нее такая же высокая...
   С того первого  воскресенья, когда  я получил приглашение  выпить кофе,
меня больше не звали  на кухню, да я и  сам  не хотел  и  старался  избежать
этого.  Меня мучил  стыд.  Но однажды  пришла  служанка  и передала мне, что
нельзя  всякое  воскресенье  удирать  в лес, пожалуйте пить  кофе. Так велит
госпожа.
   Что ж, ладно.
   Надеть ли городское платье? Конечно, не  плохо бы показать этой фрекен,
что я  по собственной воле покинул город и надел блузу, хотя у меня  золотые
руки, и я могу провести водопровод. Но когда я нарядился, то сам  понял, что
рабочая блуза  мне куда больше к лицу,- скинул  городское платье и спрятал в
мешок.
   Но на кухне меня ждала вовсе не фрекен, а  жена  пастора.  Она положила
под мою чашку белоснежную салфетку и долго болтала со мной.
   -  Знаете, фокус, которому вы научили моего сына, обходится недешево, -
сказала она со смехом. - Мальчик уже извел с полдюжины яиц.
   Фокус состоял и том,  чтобы поместить очищенное крутое  яйцо в графин с
узким горлышком, разредив в нем воздух. Это  было  едва ли не  единственное,
что я знал из физики.
   - Зато опыт с палкой,  которую кладут на две бумажные  рогатки и ломают
одним ударом, очень полезен, - продолжала  она. - Правда, я в этом ничего не
смыслю, но все же... А когда будет готов колодец?
   - Он уже готов. Завтра с утра примемся рыть канавы.
   - Много ли на это надо времени?
   - С неделю. И тогда начнем класть трубы.
   -- Вот как!
   Я поблагодарил за  кофе  и ушел. У  нее была привычка, наверное, еще  с
детства,  разговаривая, поглядывать искоса, хотя в словах ее не  было и тени
лукавства...
   Листья  в  лесу  понемногу  желтели,  осень  давала  себя  знать.  Зато
наступила грибная пора, грибы  вылезают повсюду и дружно растут - шампиньоны
и моховики сидят подле пней и кочек. То тут, то там алеет  крапчатая  шляпка
мухомора,  который  стоит на виду, ни от  кого не  таясь. Удивительный гриб!
Растет на  той  же почве, что и  съедобные  грибы, пьет из  нее те же  соки,
наравне со всеми его греет солнце и поливает дождь, с виду он такой сочный и
крепкий, так  бы  и съел, но в нем  таится  коварный мускарин. Когда-то  мне
хотелось  придумать красивую легенду о мухоморе на  старинный лад и сказать,
будто я вычитал ее в книге.
   Мне  любопытно  глядеть,  как  цветы  и  насекомые   ведут   борьбу  за
существование.  Едва  пригреет  солнце,  они  сразу воскресают и  час-другой
радуются жизни; большие мухи летают быстро и легко, как в разгар лета. Здесь
водятся  удивительные  земляные блошки, каких  я прежде  не видывал. Желтые,
крошечные,  меньше самой  маленькой  запятой, они прыгают на  расстояние, во
много тысяч раз большее их собственной длины. Какая  необычайная сила таится
в  этих  крошечных  тельцах! А  вон  ползет паучок  со  спинкой, похожей  на
золотистую жемчужину. Она такая тяжелая, что паучок лезет по  былинке спиной
вниз.  А  если  встретится  непреодолимое  препятствие, падает  на  землю  и
начинает взбираться на другую былинку. Нет, это вовсе не паучок, а настоящее
чудо,  смею  вас  заверить.  Я хочу помочь  ему  перевернуться и  протягиваю
листок, но он ощупывает листок и решает: нет, так дело не  пойдет, и пятится
подальше от ловушки...
   Я слышу,  как кто-то кличет меня в лесу.  Это  Харальд, который устроил
для  меня  воскресную  школу.  Он  задал  мне  урок  -  выучить  отрывок  из
Понтоппидана - и теперь хочет проверить, хорошо ли я подготовился. Когда  он
учит  меня закону божьему, я чувствую, что растроган, -  ах, если б меня так
учили в детстве!


IX

   Колодец  готов,  канавы вырыты,  пришел  водопроводчик класть трубы. Он
взял в подручные  Гринхусена,  а  мне  велел проложить  трубы  из  подвала в
верхний этаж.
   Я рыл  канаву  в  земляном полу, и  вдруг  ко мне и  подвал  спустилась
хозяйка.  Я  остерег  ее,  что  здесь  можно оступиться,  но  она  вела себя
легкомысленно.
   - Тут я не упаду? - спросила она, указывая рукой. - А тут?
   В конце  концов она  оступилась  и  упала в яму. Мы  стояли рядом. Было
темно, а ее  глаза еще  не привыкли  к темноте.  Она  ощупала  край канавы и
спросила:
   - Как же мне теперь выбраться?
   Я ее подсадил. Это было совсем  не трудно, потому что она была стройная
и легкая, хотя у нее уже была взрослая дочь.
   -  Поделом  мне,  надо быть  осмотрительней, -  сказала  она, отряхивая
платье. - Ух, как я упала... Послушай, ты не зайдешь  на днях ко мне, я хочу
кое-что  переставить в  спальне.  Давай  сделаем  это,  когда  муж  уйдет  к
прихожанам, он не любит никаких перемен. У вас тут еще много работы?
   Я ответил, что на неделю или чуть побольше.
   - А потом вы куда пойдете?
   - На ближний хутор. Гринхусен подрядился копать там картошку...
   Потом  я  пошел на  кухню  и пропилил  ножовкой  дырку  в полу. Когда я
работал там, у фрекен Элисабет как раз случилось дело  на кухне,  и, хотя  я
был  ей неприятен, она  пересилила  себя  и заговорила со мной, гляди, как я
работаю.
   - Подумай только, Олина, - сказала она служанке, - тебе довольно  будет
отвернуть кран, и потечет вода.
   Но старой Олине это было не по душе.
   - Слыханное ли дело, чтоб вода текла прямо в кухню!
   Она двадцать лет таскала воду для всего дома, а теперь что ей делать?
   - Отдыхать, - сказал я.
   - Отдыхать? Человек всю жизнь должен работать в поте лица.
   - Ну, тогда шей себе приданое, - сказала фрекен с улыбкой.
   Она  болтала глупости, как ребенок, но  я был благодарен ей за  то, что
она  поговорила с  нами  и  побыла немного на кухне. Господи,  как  ловко  и
проворно  я работал, как остроумно отвечал, как  легкомысленно  себя вел! До
сих пор не могу забыть. А потом фрекен Элисабет спохватилась, что ей недосуг
болтать, и ушла.
   Вечером я, по своему обыкновению, пошел на кладбище, но там была фрекен
Элисабет, и  я с  поспешностью свернул  к лесу. Я  подумал: "Может быть, она
оценит  мою  деликатность и  скажет: "Бедняжка, как благородно он поступил!"
Ах,  вдруг она  пойдет  в  лес следом за  мной.  Тогда  я встану с камня, на
который  присел, и поклонюсь ей. А она смутится слегка и скажет: "Я случайно
шла мимо,  вечер сегодня такой чудесный. А ты что тут делаешь?" И  я отвечу:
"Да ничего,  сижу себе  просто так", - погляжу  на  нее невинным взглядом да
уйду. И когда она узнает, что я сижу здесь "просто так" до  позднего вечера,
она поймет, какая у меня тонкая душа, как я умею мечтать, и полюбит меня...
   На  другой вечер  она  опять  пришла  на кладбище,  и у меня  мелькнула
самонадеянная мысль: "Она ходит сюда ради меня!" Но когда я подошел поближе,
то  увидел, что она  убирает  цветами чью-то могилу и пришла  вовсе  не ради
меня. Я снова пошел  бродить по лесу,  набрел на  большой  муравейник  и  до
темноты глядел на муравьев; а потом я тихо сидел и слушал, как падают еловые
шишки и гроздья рябины. Я напевал себе под нос, посвистывал  и  размышлял, а
иногда  вставал  и  прогуливался, чтобы  согреться.  Проходили часы, настала
ночь,  а я, влюбленный  без памяти,  бродил с  непокрытой головой, и  звезды
смотрели на меня с неба. .
   - Который  час? Ведь уже поздно? -  спрашивал  порой Гринхусен, когда я
приходил на сеновал.
   - Одиннадцать, - отвечал я, хотя на самом деле было два или три ночи.
   -  И  где  тебя черти носят?  Чтоб  тебе пусто  было.  Будишь человека,
которому так славно спалось.
   Гринхусен переворачивается на другой бок и мигом засыпает снова. Ему-то
что!
   И  каких только  глупостей не  натворит  немолодой  уже  человек, когда
влюбится. А ведь я еще мнил послужить примером для людей,  желающих  обрести
душевный покой!


Х

   Пришел  незнакомый человек и потребовал назад свои  инструменты.  Стало
быть, Гринхусен вовсе  их  не  украл! Что за  скучный и неинтересный человек
этот  Гринхусен, хоть бы раз сделал что-нибудь  оригинальное, показал широту
души.
   Я сказал:
   - Ты,  Гринхусен, только и знаешь,  что жрать да  дрыхнуть. Вот  пришел
человек за своим инструментом.  Значит, ты просто взял его на время,  жалкое
ты ничтожество.
   -- А ты дурак, - сказал Гринхусен с обидой.
   Но я  знал способ загладить  свою грубость, и обратил все  в шутку, как
бывало уже .не раз.
   - Что ж поделаешь! - сказал он.
   - Голову даю на отсечение, что ты найдешь выход, - сказал я.
   - Ты так думаешь?
   - Да. Если только я в тебе не ошибся. И Гринхусен снова растаял.
   После обеда я вызвался постричь его и нанес ему еще одну обиду, сказав,
что надо почаще мыть голову.
   - Вот ведь дожил до седых волос, а плетешь такой вздор, - сказал он.
   Бог весть, может  быть,  Гринхусен  и прав. Сам он  уже дедушка, по его
рыжие волосы даже не тронуты сединой...
   А на сеновале, кажется, завелись привидения. Кто еще мог прибрать там и
навести уют? Мы с Гринхусеном спали порознь, я купил себе два  одеяла,  а он
всегда спал одетый, валился на  сено,  в чем был после работы.  И вот кто-то
застелил  мою  постель одеялами  без единой морщинки,  так что любо глядеть.
Может, это сделала одна из служанок, чтобы научить меня  аккуратности.  Ну и
пусть, мне все равно.
   Теперь нужно пропилить дырку в полу на втором  этаже, но хозяйка велела
мне подождать  до завтрашнего  утра; пастор уйдет к прихожанам,  и я ему  не
помешаю. Но и на другое утро дело опять пришлось отложить, потому что фрекен
Элисабет надумала идти  в  лавку  и  накупить всякой всячины, а я должен был
отнести покупки домой.
   - Хорошо, - сказал я. - Вы идите вперед, а я приду следом.
   Милая девушка, неужели она готова терпеть мое общество?
   Она спросила:
   - А ты найдешь дорогу?
   - Конечно. Я уже не раз бывал в лавке. Мы покупаем там себе еду.
   Я был весь перепачкан  глиной и  не мог  идти  в таком  виде  у всех на
глазах, поэтому  брюки  я сменил,  а блузу  оставил,  какая  на  мне была. И
отправился вслед  за ней. До лавки было  с  полмили; в конце пути я время от
времени видел впереди себя фрекен  Элисабет, но нарочно замедлял шаг,  чтобы
не догнать ее. Один раз  она  обернулась;  я съежился и  дальше  шел опушкой
леса.
   Фрекен  осталась  у подруги, которая жила поблизости  от лавки, а  я  к
полудню вернулся  домой с  покупками. Меня  позвали  на  кухню  обедать. Дом
словно вымер;  Харальд  куда-то  ушел, девушки  гладили  белье, только Олина
возилась у плиты.
   После обеда я поднялся наверх и начал пилить отверстие в полу.
   - Пойди сюда, помоги мне, - сказала хозяйка я повела меня за собой.
   Мы прошли через кабинет пастора в спальню.
   -  Я  решила передвинуть свою кровать, - сказала хозяйка.  -  Она стоит
слишком близко от печки, и зимой мне жарко спать.
   Мы передвинули кровать к окну.
   - Как по-твоему, теперь будет лучше? Не так жарко? - спросила она.
   Я  невольно взглянул на  нее,  а  она  бросила  на меня  искоса лукавый
взгляд. Ах! От  ее близости я совсем  потерял голову  и слышал лишь, как она
прошептала:
   - Сумасшедший! Ой, нет, милый, милый... дверь...
   А потом она только шептала мое имя...
   Я пропилил отверстие  в полу  коридора и  закончил работу, а хозяйка не
отходила от меня ни на минуту. Ей так  хотелось поговорить со мной по душам,
она то смеялась, то плакала.
   Я спросил:
   - А карт