не на прощанье служанки.
   Держа  мешок под  мышкой, я  покидаю усадьбу.  Но тут я  вспоминаю  про
топор, ведь Фалькенберг,  наверно,  будет его  искать  и не сможет  найти. Я
возвращаюсь, стучу в окошко кухни и объясняю, где лежит топор.
   По дороге я  несколько раз оборачиваюсь и гляжу на окна  дома.  Но  вот
усадьба скрывается из виду.


XXVI

   Целый  день  бродил  я  вокруг  Эвребе,   заходил  на  ближние  хутора,
справлялся насчет работы, и  шел дальше, несчастный скиталец.  Погода стояла
сырая и холодная, я только тем и согревался, что шагал без устали.
   К  вечеру я набрел на то место в лесу, где мы работали. Стука топора не
было слышно, Фалькенберг уже  ушел домой.  Я отыскал деревья, которые свалил
ночью,  и засмеялся,  глядя на уродливые пни, которые  остались после  меня.
Наверное, Фалькенберг,  увидев такое опустошение, не мог взять  в толк,  кто
все это натворил. Бедняга, он решил,  пожалуй, что это дело лешего, оттого и
поспешил убраться домой до темноты. Ха-ха-ха!
   Но мне было совсем не весело, просто  в бреду я разразился лихорадочным
смехом,  а потом вконец ослабел; и тотчас  тоска снова сжала мне сердце. Вот
здесь, на этом самом месте, она стояла, когда пришла со своей подругой к нам
в лес, и они болтали с нами...
   Когда стемнело, я побрел назад к усадьбе. Отчего бы мне не переночевать
на чердаке, а  утром, когда у нее пройдет  головная боль, она  выйдет... Но,
завидев освещенные окна, я вдруг повернул назад. Нет,  пожалуй,  еще слишком
рано.
   Прошло, как мне кажется, часа два, а я все иду, присаживаюсь  на землю,
и снова иду,  и снова присаживаюсь,  и вот уже  снова передо  мной  усадьба.
Никто не помешает мне подняться  на чердак и  лечь, пускай этот  жалкий трус
Фалькенберг только пикнет! Я уже знаю, как быть, надо спрятать мешок в лесу,
а потом подняться на чердак, тогда в случае чего можно сделать вид, будто  я
позабыл какую-нибудь мелочь и поэтому вернулся.
   Я иду назад, к лесу.
   Там я прячу мешок и вдруг понимаю, что не нужен  мне ни Фалькенберг, ни
чердак, ни ночлег. Дурак ты, дурак, ругаю я себя,  тебе же вовсе не  хочется
спать, а хочется повидать одного-единственного человека, а потом уйти отсюда
хоть на  край света.  "Милостивый государь,-  обращаюсь я  к себе,- не вы ли
искали тихой  жизни  и людей, здравых умом,  дабы  обрести  вновь  утерянный
покой?"
   Я  достаю мешок,  закидываю его  за  спину и в  третий  раз  подхожу  к
усадьбе. Я обхожу флигель стороной и приближаюсь к господскому дому с юга. В
окнах горит свет.
   И хотя уже темно, я  скидываю мешок,  чтобы не быть похожим на  нищего,
беру его под мышку  и  тихонько  иду  к дому. Но,  подойдя совсем  близко, я
останавливаюсь.  Я  стою столбом под окнами, обнажив голову, и не двигаюсь с
места. В доме  никого  не видно, даже тень  не мелькнет.  В столовой  темно,
господа отужинали. "Значит, час уже поздний", - думаю я.
   Вдруг свет гаснет,  и дом погружается в темноту. Только наверху одиноко
светится огонек. "Это в  ее  комнате!" - думаю я. Огонек горит  с  полчаса и
гаснет. Она легла. Спокойной ночи.
   Спокойной ночи, и прощай навек.
   Я, конечно, не вернусь сюда весной. Ни за что на свете.
   Выйдя на  шоссе,  я снова вскидываю мешок за спину,  и снова начинаются
мои скитания...
   Наутро я продолжаю путь.  Ночевал я на  сеновале и весь продрог, потому
что мне нечем было укрыться, и к тому же пришлось уйти крадучись, на заре, в
самую холодную пору.
   Я  прошел  уже  немало. Хвойные  леса  сменяются  березняком;  и  когда
попадается можжевельник с красивыми прямыми  ветвями, я вырезаю себе  палку,
сажусь  на опушке и  остругиваю  ее.  Кое-где на ветвях  еще дрожит  золотой
листок;   а  березы  до  сих  пор  красуются   в  сережках,  унизанные,  как
жемчужинками, каплями дождя.  Иногда на такую  березу садится птичья стайка,
они  склевывают  сережки,  а  потом  чистят  липкие  клювики  о  камни   или
шероховатую кору. Они не хотят уступать друг дружке, носятся взапуски, гонят
одна другую прочь, хотя сережек кругом видимо-невидимо. И та, которую гонят,
покоряется и улетает.  Маленькая  пташка теснит большую, и большая уступает;
даже крупный дрозд и не думает противиться воробью, а обращается  в бегство.
"Наверное, это потому, что натиск воробья так стремителен",- думаю я.
   Мало-помалу  озноб  и  тоскливое  настроение, охватившие  меня с  утра,
проходят, я  с удовольствием разглядываю все, что попадается  на пути, и обо
всем  раздумываю понемногу. Особенно радуют меня  птицы. Впрочем, и  деньги,
которые лежат у меня в кармане, тоже вызывают приятные чувства.
   Прошлым  утром  Фалькенберг сказал  мне про хутор,  который принадлежит
отцу Петтера,  и я  решил  пойти туда. Хутор, правда, невелик и  едва ли там
найдется работа, но  у меня  есть деньги, и  меня интересует совсем  другое.
Ведь  Петтер  скоро должен  вернуться  домой,  и  я  смогу  кое-что  у  него
выспросить.
   Я подгадал так, чтобы  прийти на хутор к  вечеру.  Я  передал родителям
поклон от сына, сказал,  что ему уже  лучше и  он  скоро  вернется.  А потом
попросился переночевать.


XXVII

   Я прожил на хуторе несколько дней; Петтер вернулся, но не рассказал мне
ничего интересного.
   - Все ли благополучно в Эвребе?
   - Да, слава богу.
   -- Ты со всеми простился, когда уходил? С капитаном, с его супругой?
   -- Да.
   - Все ли здоровы?
   - Все. Кому там болеть?
   - Да хоть и Фалькенбергу,- говорю.-  Он  жаловался, что вывихнул  руку.
Но, стало быть, все уже прошло...
   Дом был богатый, но неуютный. Хозяин, депутат стортинга, завел привычку
читать  по  вечерам вслух газеты.  Ох  уж эти газеты, из-за них страдало все
семейство, а дочки, те просто умирали  со скуки. Когда  вернулся Петтер, они
все вместе принялись подсчитывать, сполна ли он получил  деньги с капитана и
отлежал  ли  весь  положенный срок  - "предусмотренный  законом  срок",  как
выразился депутат. А накануне я по нечаянности разбил стекло, которое  гроша
ломаного  не  стоит, и  все потом долго перешептывались и  косо  смотрели на
меня;  я сходил в лавку, купил новое стекло, вставил его на место прежнего и
тщательно укрепил замазкой. Депутат сказал:
   - Стоило ли беспокоиться из-за какого-то стекла.
   Но я ходил  не только за стеклом, я купил несколько бутылок вина, чтобы
лавочник  не подумал, будто я пришел только за стеклом, и  еще купил швейную
машинку,  которую  решил подарить  перед уходом хозяйским  дочкам.  День был
субботний, вечером не грех выпить и как следует выспаться в воскресенье. А в
понедельник с утра я собирался уйти.
   Но все вышло совсем не так, как я думал. Обе хозяйские дочки залезли на
чердак и обшарили мой мешок; швейная машина и бутылки возбудили у них жгучее
любопытство,  они  не  могли  умолчать  и  донимали  меня  намеками. "Имейте
терпение,- подумал я,- придется вам обождать до поры до времени".
   Вечером  я вместе со всеми сидел за столом и  принимал участие в  общем
разговоре.  Мы только что поужинали, хозяин нацепил очки и взялся за газету.
Вдруг под окном послышался кашель.
   -- Кажется, кто-то пришел,- сказал я.
   Девушки переглянулись и вышли.  Немного  погодя они  отворили  дверь  и
ввели в дом двух молодых парней.
   - Садитесь, пожалуйста,- пригласила их хозяйка. Я сразу заподозрил, что
эти парни - женихи хозяйских дочек и их позвали выпить за мой счет.  Вот так
девицы  из  молодых,  да  ранние,  одной  всего  восемнадцать,  а  другой  -
девятнадцать. Ладно же, раз такое дело, не будет им ни капли вина...
   Мы  разговаривали о погоде, о  том, что  теперь уж  не приходится ждать
теплых дней,  только вот снег, к сожалению,  может  помешать осенней пахоте.
Разговор шел вяло, и одна из девиц спросила, почему я такой скучный.
   -  Потому, что  мне надо уходить,- отвечаю  я. - В понедельник  утром я
буду уже в двух милях отсюда.
   - Тогда не выпить ли нам на прощанье?
   Кто-то фыркнул, и я понял, что это по моему адресу,- мол,  я жадничаю и
мне жалко вина. Но я просто-напросто знать не  хотел этих девчонок, они меня
нисколько не интересовали, в этом и было все дело.
   - Выпить  на прощанье? - сказал я.- У  меня  есть, правда, три  бутылки
вина, но я купил их на дорогу,
   - Зачем же тебе тащить вино с собой целых две мили? - спросила одна под
громкий смех.- Разве мало лавок по дороге?
   -  Фрекен забыла,  что завтра воскресенье  и все лавки будут  закрыты,-
возразил я.
   Смех умолк, но после того, как я высказался напрямик, они были  на меня
в обиде. Тогда я спросил у хозяйки, сколько с меня причитается.
   - Но к чему такая спешка? Утром успеется.
   - Нет, мне надо торопиться. Я прожил у вас два дня, скажите,  сколько с
меня.
   Она довольно долго раздумывала, а потом пошла посоветоваться с мужем.
   Дело принимало долгий оборот, поэтому я поднялся на чердак, уложил свой
мешок и снес его вниз, к двери. Я  совсем разобиделся и решил  уйти нынче же
вечером. Мне казалось, что так будет лучше всего.
   Когда я вернулся к столу, Петтер сказал:
   - Уж не собираешься ли ты уйти на ночь глядя?
   - Да. Собираюсь.
   - Но это же глупо, стоит ли обращать внимание на бабью болтовню!
   - Господи, да не удерживай этого старикашку! - сказала ему сестра.
   Наконец явился хозяин с хозяйкой.
   - Ну, сколько же с меня?
   - Гм... Да уж ладно, сколько дадите.
   Мне было  не по себе  среди  этих  отвратительных людей,  я  вытащил из
кармана бумажку, какая попалась под руку, и сунул ее хозяйке.
   - Хватит с вас?
   -  Гм...  Конечно,  это  не худо, но все же... А впрочем, пускай  будет
по-вашему.
   - Сколько я вам дал?
   - Пять крон.
   - Что ж, это, пожалуй, маловато. И я снова полез за деньгами.
   - Нет, мама,  он уплатил десять,-  вмешался Петтер.- Это слишком много,
надо дать ему сдачи.
   Старуха разжала руку, взглянула на деньги и сказала с удивлением:
   -  Aх,  право,  я  и  не заметила, что  это  десятка!  Я  ведь  даже не
посмотрела. Раз так, большое спасибо.
   Депутат  смутился и  стал рассказывать  парням о том,  что  прочитал  в
сегодняшней газете: с одним человеком произошел несчастный случай, молотилка
оторвала ему руку. Девицы притворялись,  будто не замечают  меня, но  сидели
надутые,  и глаза у  них  горели, как у разъяренных  кошек. Мне  нечего было
здесь делать.
   - Прощайте! - сказал я.
   Хозяйка проводила меня до двери и сказала ласково:
   - Сделай  милость, одолжи нам бутылку вина. Право, такая досада, у нас,
как на грех, гости.
   - Прощайте,- повторил я таким тоном, что она не посмела настаивать.
   За  спиной у  меня был мешок, в  руках  -  швейная  машина;  ноша  была
тяжелая, а дорогу развезло; но, несмотря на это,  я шагал  с легким сердцем.
Конечно,  вышла неприятная история,  и я готов  был признать,  что  поступил
нехорошо.  Нехорошо? Пустое! Ведь  я  же,  можно сказать, учинил  дознание и
выяснил, что эти дрянные девчонки хотели за мой счет угостить своих женихов.
Положим,  это так. Но ведь я  только потому и обиделся, что они  уязвили мою
мужскую гордость: ведь пригласи они не  этих парней, а каких-нибудь девушек,
разве  вино  не  потекло  бы рекой? Еще как! И к тому же  она  назвала  меня
старикашкой. Но  разве  это  не правда?  Видно,  я и впрямь  уже  стар, если
обиделся, что мне предпочли какого-то мужика...
   Ходьба утомила меня, и  досада  понемногу рассеялась,  я бросил  чинить
дознание, я  брел по дороге  вот уже сколько часов со своей дурацкой ношей -
тремя бутылками вина  и  швейной машиной. День был  теплый, окрестные хутора
тонули в тумане,  и только  подойдя совсем  близко, я мог видеть, горит ли в
окнах свет, а тут еще собаки не давали мне пробраться на сеновал. Подкралась
ночь,  я изнемог и совсем упал духом, будущее  представлялось  мне  в  самом
мрачном свете. И зачем только я выбросил на ветер  такую кучу денег! Я решил
продать швейную машину и выручить то, что за нее уплатил.
   Наконец я набрел на хутор, где собак не  было. В окошке еще горел свет,
я без колебаний постучал и попросился переночевать.


XXVIII

   У  стола  сидела  молоденькая  девушка, которая,  должно  быть,  совсем
недавно  конфирмовалась, и что-то  шила.  Когда я попросился  на ночлег, она
нисколько не  испугалась,  сказала, что сейчас спросит,  и вышла  в  боковую
дверь.  Я крикнул  ей вслед, что  с меня довольно будет,  если  мне позволят
посидеть до утра у печки.
   Вскоре  девушка  вернулась, и следом  за  ней  вошла ее мать,  поспешно
застегивая пуговицы.
   Она поздоровалась и сказала, что  не может, к сожалению, предложить мне
особых удобств, но охотно уступит свою постель в боковой комнатке.
   - А сами вы как же?
   - Да ведь  скоро  уж утро.  И  к тому  же дочке надо  еще посидеть  над
шитьем.
   - А что она шьет? Платье?
   - Нет, только блузку. Хочет надеть ее завтра в церковь, я вот думала ей
помочь, да она решила все сама сделать.
   Я  поставил на стол швейную  машину и сказал, что на такой машине сшить
блузку легче легкого. Вот я сейчас покажу, как это делается!
   - Вы, стало быть, портной?
   - Нет. Просто я торгую швейными машинами.
   Тут  я  достаю руководство и читаю вслух, как  пользоваться  машиной, а
девушка внимательно  слушает, она  совсем еще ребенок,  и ее тонкие пальчики
все синие от  линючей материи. Они такие  жалкие,  эти  пальчики, я гляжу на
них,  вынимаю  бутылку  вина  и  предлагаю  всем  выпить.  Потом  мы   снова
принимаемся за шитье, я читаю  руководство,  а девушка крутит ручку  машины.
Она в совершенном восторге, и глаза ее ярко блестят.
   Сколько ей лет?
   - Шестнадцать. В прошлом году она конфирмовалась.
   А как ее зовут?
   - Ольга.
   Мать стоит, глядя на нас, ей тоже хочется покрутить машину, но eдва она
протягивает руку, Ольга всякий раз ее останавливает:
   - Нет, мама, не надо, а то сломаешь!
   Когда  мы перематываем нитки, мать  хочет  подержать  челнок,  но Ольга
снова ее отстраняет, боясь, как бы она что-нибудь не испортила.
   Хозяйка ставит на огонь  кофейник, в домике  становится  тепло и уютно,
мать с дочерью забывают о своем одиночестве, на душе у них легко и спокойно,
я потешаюсь над  машиной,  и  Ольга  весело  смеется  всякой  моей  шутке. Я
замечаю,  что  они  даже  не  спрашивают  о  цене,  хотя знают,  что  машина
продается,- такая роскошь им не по средствам. Посмотреть, как на ней шьют, и
то для них праздник!
   -  Ольге непременно нужна такая машина. Поглядите, как ловко у нее  все
получается.
   Мать  отвечает,  что  надо  повременить,  вот  скоро Ольга  поступит  в
услужение и заработает немного.
   - Так она хочет поступить в услужение?
   -  Да,  мы  надеемся  найти  для  нее место.  Две  старшие  дочери  уже
пристроены.  И  живется им, слава богу,  не худо. Завтра  они тоже  будут  в
церкви, Ольга с ними там увидится.
   На одной  стене висит треснутое зеркальце, к другой прибиты  гвоздиками
грошовые  картинки,   на  которых  красуются  конные  гвардейцы  и  принц  с
принцессой   в  роскошных  одеждах.   Одна,  совсем   выцветшая,  изображает
императрицу  Евгению,  я  вижу, что эта  картинка  висит здесь уже  давно, и
спрашиваю, откуда она у них,
   - Да разве упомнишь? Муж как-то принес.
   - А где он ее достал?
   -- Кажется, в Херсете, он там работал в молодости? Тому уж лет тридцать
минуло.
   Я уже решил, как мне быть, и говорю:
   - Да ведь этой картине цены нет.
   Хозяйка думает, что я над ней смеюсь, но я долго рассматриваю картину и
с уверенностью заявляю, что она стоит больших денег.
   Но хозяйка не так проста, она говорит:
   - А вы не ошибаетесь? Ведь она висит здесь с тех самых пор, как мы этот
дом поставили. И Ольга с малых лет называет ее своей.
   Я напускаю на себя таинственность и спрашиваю с видом знатока, которого
интересуют все подробности:
   - А где это - Херсет?
   - Да тут, неподалеку. В двух милях от нас. Это имение ленсмана...
   Кофе поспел, и мы с Ольгой  прерываем  работу.  Остается только пришить
крючки. Я прошу показать мне  жакет,  под который она  наденет блузку, и тут
оказывается, что  никакого  жакета нет,  вместо него  Ольга  просто  накинет
шерстяной  платок. Hо  старшая сестра подарила ей старую  кофту, которую она
наденет сверху и скроет все недостатки.
   - Ольга растет так быстро, нет смысла покупать ей хороший жакет раньше,
чем через год,- слышу я.
   Ольга  пришивает крючки, дело спорится в ее  руках. Но вид  у нее такой
сонный,  что  просто жалко  смотреть, и  я с притворной строгостью  велю  ей
ложиться спать, Хозяйка под  благовидным предлогом  остается сидеть со мной,
хоть я и уговариваю ее тоже лечь.
   - Поблагодари же этого господина,- говорит она Ольге.
   Ольга подходит  ко мне, подает руку  и  благодарит. Я  пользуюсь этим и
отвожу ее в боковушку.
   - Ложитесь  и вы,-  говорю  я  матери.- У  меня от усталости  уже  язык
заплетается.
   Я  располагаюсь у печки,  подмостив под голову мешок вместо подушки,  и
она, видя это, с улыбкой качает головой и уходит.


XXIX

   Наутро  я бодр и полон  сил, в окна заглядывает солнце. Ольга и ее мать
уже причесаны, их влажные волосы так блестят, что просто смотреть приятно.
   Мы завтракаем все втроем, а после  кофе  Ольга  щеголяет передо мной  в
новой блузке, вязаном платке и кофте. Ах, эта невообразимая кофта с атласной
оторочкой и  атласными  же  пуговицами  в два ряда,  ворот  и  рукава у  нее
отделаны  тесьмой;  маленькая  Ольга совсем  утонула в  ней. Это  никуда  не
годится. Девочка совсем крошечная, как птенчик.
   - А не ушить ли нам кофту? - предлагаю я.- Время ведь еще есть.
   Но мать с  дочерью  только переглядываются  -  нынче ведь  воскресенье,
нельзя брать в руки  ни  иголки,  ни  ножниц. Я без труда угадываю их мысли,
потому что  меня самого так  приучили в  детстве, но теперь  я позволяю себе
маленькую  еретическую хитрость: шить-то  будет  машина, а это совсем другое
дело, ведь ездят же люди по воскресеньям в каретах.
   Но им  таких  тонкостей не понять. Да и  кофта взята на  вырост, годика
через два она будет Ольге в самую пору.
   Мне хочется подарить что-нибудь  Ольге  на  прощание, но  у меня ничего
нет,  и  я  протягиваю ей  крону.  Она  подает  мне  руку, благодарит, потом
показывает  монету матери, и  глаза у  нее сияют,  она говорит шепотом, что,
когда придет в  церковь, отдаст деньги сестре. Мать, тоже сияя, соглашается,
что так будет лучше всего.
   Ольга в своей мешковатой кофте уходит в церковь, она спускается с холма
и при этом смешно косолапит. Господи, какая она милая и забавная...
   - А что, Херсет - большое имение?
   - Большое.
   Я  сижу,  сонно  хлопая глазами, и раздумываю,  что  же  означает слово
Херсет. Может быть, это фамилия хозяина? Или имя владельца здешних земель? А
его дочь - красавица, которой нет равных, и вот сам ярл приезжает просить ее
руки. А через год она родит сына, которого возведут на трон...
   В общем, я собираюсь в Херсет. Мне ведь все равно, куда идти, и я решаю
направиться туда. Может,
   у ленсмана случится для  меня работа, может,  подвернется не  одно, так
другое,- как бы  там ни  было,  я повстречаю  новых  людей.  Теперь, когда я
принял это решение, у меня появилась какая-то цель.
   После бессонной ночи  глаза мои слипаются, поэтому  я прошу  у  хозяйки
разрешения прилечь, и она предлагает мне свою постель. Голубой паучок ползет
вверх по стене, а я лежу, провожая его взглядом, покуда не засыпаю.
   Я  проспал  часа два  и  проснулся, отдохнувший,  свежий,  полный  сил.
Старуха стряпает обед. Я укладываю мешок, даю ей денег  за хлопоты, а  потом
предлагаю мену: я возьму Ольгину картину, а швейная машинка  пускай остается
ей.
   Старуха снова не верит мне.
   -  Ничего,- говорю я,- только  бы она была довольна, а меня это  вполне
устраивает. Картина очень ценная, я знаю, что делаю.
   Я  снимаю  картину со  стены,  сдуваю  пыль и  осторожно  свертываю  ее
трубкой; на бревенчатой стене остается светлый квадрат. Я прощаюсь.
   Старуха выходит вслед за