ину над вашей кроватью не надо перевесить?
   -- Пожалуй, ты прав, - ответила она.


XI

   Трубы   проложены,  краны  ввинчены;  вода  сильной  струей  потекла  в
раковины.  Гринхусен снова раздобыл  где-то  инструмент, мы заделали дыры, а
еще  через  два  дня закопали  канавы,  и  на  этом наша  работа  у  пастора
кончилась. Пастор  остался нами доволен, он хoтел  даже  вывесить на красном
столбе объявление, что два мастера-водопроводчика предлагают свои услуги; но
уже поздняя осень, земля вот-вот замерзнет, и работы для нас  больше нет. Мы
только просим пастора вспомнить о нас весной.
   А теперь  мы идем на соседний хутор копать картошку. Пастор взял  с нас
обещание, что в случае надобности мы снова к нему вернемся.
   На новом  месте  оказалось  много людей,  мы не скучали, жилось нам там
хорошо и весело. Но работы едва могло хватить  на неделю,  а там  предстояло
искать что-нибудь еще.
   Однажды вечером  пришел пастор  и  предложил  мне  наняться  к  нему  в
работники. Это было соблазнительно, но я  поразмыслил и  все-таки отказался.
Мне  хотелось  бродить  по  свету,  быть  вольной  птицей,  жить  случайными
заработками, ночевать  под открытым небом и немножко удивляться самому себе.
Когда мы копали картошку, я познакомился с  одним человеком и  решил  уйти с
ним вдвоем, а Гринхусена бросить. У нас с ним было много общего, и, судя  по
всему,  он  был хороший работник; звали его Ларс Фалькбергет,  но он называл
себя Фалькенбергом.
   Мы  работали под началом у молодого Эрика, и он  же отвозил картошку на
хутор.  Этот  красивый двадцатилетний  парень,  очень крепкий и  сильный для
своих лет, держался заносчиво, потому что у его отца был собственный  хутор.
Между ним  и  дочкой  пастора  что-то  было, так как однажды  она пришла  на
картофельное поле  и долго  с  ним разговаривала.  А  потом, уже  собравшись
уходить,  заговорила  со  мной  и  сказала,  что  Олина начала  привыкать  к
водопроводу.
   - А вы сами? - спросил я.
   Она из вежливости что-то ответила, но я видел, что ей неприятно со мной
разговаривать.
   Она была такая красивая в новом светлом пальто, которое очень шло к  ее
голубым глазам...
   На другой день с Эриком случилась беда, лошадь понесла и долго волочила
его  по земле,  а  потом  расшибла о  забор.  Он сильно  пострадал  и, когда
опомнился,  сразу стал  харкать  кровью. Фалькенбергу  пришлось  занять  его
место.
   Я  сделал  вид,  будто  это  несчастье очень меня  огорчило,  молчал  и
хмурился не  хуже остальных, но в душе ничуть не  печалился. Конечно, у меня
не было никаких надежд на успех у фрекен Элисабет, но человек, который стоял
на моем пути, теперь не мог мне помешать.
   Вечером я  пошел на кладбище, сел  там и стал ждать. "Вот если б сейчас
пришла фрекен  Элисабет!" -  думал я. Через четверть  часа она в самом  деле
пришла, я вскочил и сделал вид, будто хочу уйти, но от растерянности не могу
шагу   сделать.  И   вдруг  вся  моя   хитрость   мне  изменила,  я  потерял
самообладание, потому что она была так близко, и сказал, сам того не желая:
   - Эрик... с ним вчера случилось такое несчастье.
   - Я знаю, - сказала она.
   - Он разбился.
   - Ну да, разбился. Но почему ты мне это говоришь?
   - Мне казалось... нет,  сам не знаю. Ничего, он ведь  поправится. И все
снова будет хорошо.
   - Да, да, конечно.
   Пауза.
   Похоже было, что ей нранилось меня поддразнивать.
   Вдруг она сказала с улыбкой:
   - Ты такой странный. Зачем ты  ходишь по вечерам в такую  даль и сидишь
здесь?
   - Просто у меня такая привычка. Коротаю время перед сном.
   - И не боишься?
   Ее насмешка заставила меня опомниться, я вновь обрел почву под ногами и
ответил:
   - Если мне чего-нибудь и хочется, так это снова выучиться дрожать.
   - Дрожать! Значит, и ты читал эту страшную сказку! Где же?
   -- Уж и не припомню. В  какой-то книжке, которая случайно попала мне  в
руки.
   Пауза.
   - А почему ты не захотел наняться к нам в работники?
   - Это не по мне. Я хочу уйти отсюда вместе с одним человеком.
   - Куда же вы пойдете?
   -- Не знаю. На восход или на закат, все равно. Такие уж мы бродяги.
   Пауза.
   - А  жаль,- сказала она.- Нет,  я не то  хотела сказать,  просто  ты не
должен был... Но говори же, что с Эриком. Ведь я для этого и пришла.
   - Боюсь, что дела его плохи.
   - А что говорит доктор, он поправится?
   - Говорит, поправится. Но кто его знает.
   - Ну что ж, спокойной ночи.
   Ах,  будь  я молод,  и богат, и  красив,  и  знаменит,  и  учен...  Она
уходит...
   В тот вечер  я  нашел  на кладбище  подходящий ноготь и спрятал  его  в
карман. Потом я постоял  немного, озираясь,  прислушался - вокруг было тихо.
Никто не крикнул: "Это мое!"


XII

   Мы с Фалькенбергом отправились в путь. Холодный осенний вечер, высоко в
небе мерцают  звезды. Я уговорил Фалькенберга пойти мимо кладбища,-  как это
ни смешно, мне хочется  видеть, горит ли свет в одном  из окошек  пасторской
усадьбы. Будь я молод, и богат, и...
   Мы шли час  за часом, ноша у нас была  легка, и мы, двое бродяг, еще не
знали друг  друга, нам было  о чем поболтать.  Позади осталась  одна  лавка,
потом другая, и в вечерних сумерках мы увидели шпиль приходской церкви.
   По привычке я хотел и тут заглянуть на кладбище и сказал:
   - А не заночевать ли нам здесь?
   - Что за глупости! - сказал Фалькенберг.- Сена полно во всяком сарае, а
прогонят из сарая, лучше уж спать в лесу.
   И он снова пошел вперед.
   Ему  было за тридцать, он был высок ростом  и  хорошо сложен, но слегка
сутулился  и носил  длинные,  закрученные  книзу  усы.  Говорил  он  мало  и
неохотно,  был неглуп,  ловок, обладал красивым голосом, хорошо пел и вообще
совсем  не  походил  на  Гринхусена.  В  своей  речи он невероятным  образом
смешивал треннелагский и вальдреский говоры,  а иной раз  ввернет и шведское
словечко, так что нельзя угадать, откуда же он родом.
   Мы  пришли  на  какой-то  хутор,  где  собаки  встретили  нас лаем,  и,
поскольку там никто еще не ложился, Фалькенберг попросил позвать кого-нибудь
из хозяев. Вышел молодой парень.
   - Не найдется ли для нас работы?
   - Нет.
   - Но  ведь  изгородь  у дороги, того и гляди,  упадет,  не хотите ли ее
поправить?
   - Нет. Уже осень, сами сидим без дела.
   - А можно у вас переночевать?
   - К сожалению...
   - Хоть на сеновале...
   - Нет, там спят служанки.
   - Вот сукин сын,- пробормотал Фалькенберг, уходя со двора.
   Мы пошли без дороги, через лесок, присматривая место для ночлега.
   -- А что,  если вернуться  на этот хутор... к служанкам? Может, они нас
не прогонят?
   Фалькенберг поразмыслил.
   -- Нет, собаки залают,- сказал он.
   Мы  дошли  до выгона, где паслись две  лошади. У одной  на шее болтался
колокольчик.
   -  Хорош хозяин, у которого  лошади  пасутся без присмотра, а  служанки
спят  на  сене,-  сказал  Фалькенберг.- Вот  мы  сейчас  прокатимся на  этих
лошадках.
   Он поймал  лошадь с колокольчиком, засунул в  него пучок травы и мха, а
потом уселся верхом. Моя лошадь была пугливее, и поймать ее оказалось не так
легко.
   Мы отыскали ворота  и выехали с выгона на дорогу. Одно из своих одеял я
отдал Фалькенбергу, а  другое  подстелил под себя,  но  уздечку  взять  было
негде.
   Все шло как по маслу, мы проeхали  целую милю  и были  уже  в  соседнем
приходе. Вдруг где-то впереди на дороге послышались голоса.
   - Скачи за мной! - крикнул Фалькенберг, оборотясь ко мне.
   Но  долговязый  Фалькенберг  недалеко ускакал,  я видел, как  он  вдруг
ухватился за ремешок, на котором висел колокольчик, и сполз вперед, цепляясь
за лошадиную шею. Мелькнула нога, задранная кверху, и он упал.
   К счастью, нам  ничто  не  грозило. Просто  двое  влюбленных бродили по
дороге и говорили друг другу нежности.
   Мы ехали еще  полчаса, а когда набили  себе синяков и устали,  слезли с
лошадей да  хлестнули их хорошенько, чтоб они бежали домой.  Дальше мы снова
пошли пешком.
   "Га-га-га!" -  послышалось вдали. Я узнал крик диких  гусей.  В детстве
меня приучили  стоять смирно, сложив руки, чтобы не испугать гусей,  которые
тянулись над головой; этого зрелища я никогда не пропускал и теперь замер на
месте. Чудесное и таинственное  чувство  шевельнулось в моем  сердце, у меня
захватило дух, я глаз не мог отвести от стаи. Вон  они летят, словно плывут,
рассекая  небо.  "Га-га!"  - раздается  у нас  над  самыми  головами. И  они
величественно уплывают по звездному небу...
   Мы  нашли наконец тихий хутор и славно выспались на сеновале; спали  мы
до того крепко, что наутро нас застали там хозяин и его работник.
   Фалькенберг  не  растерялся и предложил хозяину  уплатить за ночлег. Он
объяснил, что  мы  пришли поздней ночью  и  не хотели  никого беспокоить, но
пускай не думает, будто мы  какие-нибудь мошенники. Хозяин денег  не взял  и
даже  пригласил нас выпить  кофе на  кухне. Но работы у него не было, уборка
урожая давно закончилась, и сам он со своим работником чинил заборы,
   чтобы не сидеть сложа руки.


XIII

   Мы скитались три дня, но не нашли никакой работы, а нам  ведь надо было
есть и пить, мы поиздержались и выбились из сил.
   -  Много ли у нас с  тобою  за душой осталось?  Дальше так  не пойдет,-
сказал Фалькенберг, и  из  его  слов  было  ясно,  что  придется  промышлять
воровством.
   Мы  поразмыслили немного и решили, что там  видно будет.  О  пропитании
беспокоиться не приходилось, всегда можно стащить курицу, а то и две; но без
денег тоже никак не обойтись,  надо их как-то раздобывать. Так ли, иначе ли,
а надо, мы ведь не ангелы.
   -  Нет,  я-то  не ангел  небесный,-  сказал  Фалькенберг.-  Вот  на мне
праздничная одежда, а ведь такую и в будни не всякий наденет. Я стираю ее  в
ручье и жду голый, покуда она высохнет, а когда она расползается в лохмотья,
я ее латаю. Надо подработать и купить другую. Так дальше не годится.
   - А Эрик говорит, что ты не дурак выпить.
   - Щенок твой Эрик! Само собой, иногда я выпиваю. Есть да не пить - ведь
это же тоска смертная. Давай поищем усадьбу, где есть пианино.
   Я смекнул: "Если есть пианино, значит, усадьба богатая,  там будет, чем
поживиться".
   Такую  усадьбу мы нашли  под  вечер.  Фалькенберг  надел мое  городское
платье  и  велел мне  нести  мешок,  а  сам  шел  налегке,  будто гулял.  Он
отправился прямо в комнаты с парадного крыльца и пробыл  там довольно долго,
потом вышел и сказал, что будет настраивать пианино.
   - Что будешь?
   -  Тише  ты,  - сказал  Фалькенберг. -  Я не  люблю  хвастать,  но  мне
приходилось уже делать такую работу.
   И когда  он  достал  из мешка ключ  для настройки, я  понял, что он  не
шутит.
   Мне  он  велел дожидаться  где-нибудь  неподалеку,  покуда  он меня  не
позовет.
   Коротая время,  я стал бродить  вокруг усадьбы, и, когда  проходил  под
окнами, слышал,  как  Фалькенберг в комнатах ударяет по клавишам. Он не умел
играть, но у него был хороший слух, он  подтягивал струну, а  потом ровно на
столько же ослаблял. И пианино звучало ничуть не хуже прежнего.
   Я  разговорился с  одним здешним работником, совсем еще молодым парнем.
Он мне сказал, что получает  двести  крон в  год, да еще живет на  хозяйских
харчах. Встает он в половине седьмого утра и идет задавать корм лошадям, а в
страдную  пору приходится вставать в половине шестого и  работать весь день,
до восьми вечера. Но он не унывает и  доволен тихой жизнью в своем маленьком
мирке. Как  сейчас  вижу  его  красивые, ровные  зубы  и  чудесную улыбку, с
которой он  говорил  о  своей девушке.  Он подарил ей  серебряное  кольцо  с
золотым сердечком.
   - Ну и что она сказала?
   - Удивилась, ясное дело.
   - А ты что сказал?
   -  Что сказал?  Сам  не  знаю...  Сказал:  носи  на здоровье. Хочу  еще
подарить ей материи на платье...
   - А она молодая?
   - Да. Совсем молоденькая, и голос у нее, как музыка.
   - И где же она живет?
   - Этого я тебе не скажу. А то пойдет сплетня по всей округе.
   Я  стоял перед  ним, будто Александр  Македонский, властитель  мира,  и
презирал его жалкую жизнь. На прощанье я подарил ему  свое шерстяное одеяло,
потому что мне тяжело было носить сразу два; он сказал, что отдаст его своей
девушке и ей теперь будет тепло спать.
   И тогда Александр Македонский изрек:
   - Не будь я тeм, что я есть, быть бы мне тобой.
   Фалькенберг кончил работать и вышел, вид у него был важный и говорил он
на датский манер, так что я едва понимал. Хозяйская дочка провожала его.
   - Ну-с,- сказал  он,-  а теперь мы направим  стопы  к соседней усадьбе,
ведь и  там, без сомнения, тоже имеется пианино, которое необходимо привести
в порядок. Прощайте, фрекен! - А  мне он шепнул: - Шесть крон, приятель! И с
соседей ихних получу еще шесть, всего, стало быть, двенадцать.
   Мы отправились в соседнюю усадьбу, и я тащил мешки.


XIV

   Фалькенберг  не просчитался,  в соседней усадьбе не захотели  оказаться
хуже  других -  пианино давно пора было настроить.  Хозяйская дочка  куда-то
уехала, надо все кончить  до ее  возвращения  - это будет небольшой сюрприз.
Она  не  раз  жаловалась, что пианино расстроено и на  нем просто невозможно
играть. Фалькенберг  ушел в комнаты,  а меня  снова  бросил  на дворе. Когда
стемнело, он  продолжал работать при свечах. Потом его пригласили к ужину, а
отужинав, он вышел и потребовал у меня трубку.
   - Какую трубку?
   - Вот болван! Ну ту, что на кулак смахивает.
   Я  неохотно  отдал  ему  свою  трубку, которую  только недавно доделал,
красивую  трубку  наподобие  сжатого  кулака, с ногтем на  большом  пальце и
золотым кольцом.
   -  Гляди,  чтоб  ноготь  не слишком накалялся,-  шепнул я,-  не  то  он
покоробится.
   Фалькенберг  раскурил трубку, затянулся и ушел в комнаты.  Однако он  и
обо мне позаботился, на кухне меня накормили и напоили кофе.
   Спать я лег на сеновале.
   Ночью меня  разбудил  Фалькенберг, он стоял посреди сарая и  звал меня.
Полная луна светила с безоблачного неба, и я хорошо видел его лицо.
   - Ну, чего тебе?
   - Вот, возьми свою трубку.
   - Трубку?
   - Не нужна она мне. Гляди, ноготь-то отваливается.
   Я взял трубку и увидел, что ноготь покоробился.
   Фалькенберг сказал:
   - Этот ноготь при  свете луны напугал меня до смерти. И я вспомнил, где
ты раздобыл его.
   Счастливец Фалькенберг...
   Наутро хозяйская дочка была уже  дома, и,  уходя, мы слышали,  как  она
отбарабанила вальс на пианино, в потом вышла и сказала:
   - Вот теперь дело другое. Не знаю, как мне вас благодарить.
   - Фрекен довольна? - спросил мастер.
   - Еще как! Стало гораздо лучше, просто сравнить невозможно.
   - А не посоветует ли фрекен, куда мне обратиться теперь?
   - В Эвребе. К Фалькенбергам.
   - К кому?
   - К Фалькенбергам. Пойдете все прямо, а там справа увидите столб... Они
будут рады.
   Фалькенберг уселся на крыльце и стал выспрашивать у нее всю подноготную
о Фалькенбергах из Эвребе. Неужто он нашел здесь родственников, попал, можно
сказать, к своим! Большое спасибо, фрекен. Ведь это неоценимая услуга.
   Потом мы снова отправились в путь, и я тащил мешки.
   В лесу мы сели под деревом и принялись толковать  между собой. Есть  ли
смысл настройщику Фалькенбергу прийти к капитану из Эвребе и  назваться  его
родственником?  Я  опасался и заразил своими опасениями  Фалькенберга. Но, с
другой стороны, жаль было упускать такой счастливый случай.
   - А нет  ли у тебя  каких бумаг, где стояло бы твое имя?  Какого-нибудь
свидетельства?
   - Есть, да оно ни  к черту  не  годится, там только и  сказано,  что  я
хороший работник.
   Мы  подумали, нельзя  ли  подделать некоторые места в свидетельстве; но
тогда  уж лучше все переписать наново.  Мол, предъявитель сего - настройщик,
которому  нет равных,  и  имя  можно поставить  другое, не Ларс, а,  скажем,
Леопольд. Кто нам мешает!
   - А берешься ты написать такое свидетельство? - спросил он.
   - Да, берусь.
   Но  тут моя разнесчастная  фантазия разыгралась и все  испортила. Какой
там  настройщик, я решил произвести его в  механики,  в гении,  он  способен
ворочать большими делами и имеет собственную фабрику.
   - Но фабриканту ведь свидетельство ни к чему,- прервал меня Фалькенберг
и  не  захотел  больше  слушать  мои  выдумки.  Так  мы  ни  до  чего  и  не
договорились.
   Мы понуро побрели дальше и дошли до столба.
   - Ну как, пойдешь ты туда? - спросил я.
   - Сам иди,- ответил Фалькенберг со злостью.- Вот возьми свою рвань.
   Мы ушли уже  далеко от столба,  как вдруг  Фалькенберг  замедлил шаг  и
пробормотал.
   - А все ж обидно уходить ни с чем. Жаль упускать случай.
   -  По-моему,  тебе надо  бы  зайти  их проведать. В конце  концов может
статься, что ты и впрямь с ними в родстве.
   - Жаль, что я не справился, нет ли у него племянника в Америке.
   - А ты разве умеешь говорить по-английски?
   -  Помалкивай,  - сказал  Фалькенберг.  - Заткни  глотку. Сколько можно
болтать!
   Он накричал на  меня,  потому что был зол  и  разволновался.  Вдруг  он
остановился и сказал решительно:
   - Ладно, я пойду к нему. Давай-ка сюда трубку. Не бойся, раскуривать ее
я не буду.
   Мы  поднялись на холм.  Фалькенберг  сразу напустил на  себя  важность,
время  от   времени  указывал  трубкой  то  туда,  то  сюда  и  рассуждал  о
местоположении усадьбы. Мне было досадно,  что он идет  как барин, а я  тащу
мешки, и я сказал:
   - Так ты настройщик или еще кто?
   - Я, кажется, доказал,  что умею настраивать  фортепьяно,- процедил  он
сквозь зубы.- Стало быть, тут и говорить не о чем.
   -  Ну,  а  если  хозяйка  сама что-нибудь  в  этом  смыслит? Возьмет  и
испробует инструмент?
   Фалькенберг  промолчал,  видно  было,  что его  одолевают  раздумья. Он
ссутулился и понурил голову.
   -- Нет, пожалуй, не стоит  рисковать. Вот  возьми свою трубку,-  сказал
он.- Спросим просто, нет ли какой работы.


XV

   По счастью,  в нас случилась нужда сразу же, как мы  подошли к усадьбе;
тамошние  работники  ставили высокую  мачту  для  флага,  но не могли с этим
справиться, тут-то мы  подоспели на помощь и легко поставили мачту. Изо всех
окон на нас смотрели женские лица.
   - Что, капитан дома?
   - Нет.
   - А его супруга?
   Капитанша вышла к  нам. Белокурая, высокая, она встретила нас ласково и
с милой улыбкой ответила на наш поклон.
   - Не найдется ли у вас какой работы?
   - Право, не знаю. Боюсь, что нет. Да и муж сейчас в отсутствии.
   Я подумал, что ей совестно нам отказывать, и хотел уйти, чтобы избавить
ее от неловкости. Но Фалькенберг, видно, произвел на нее впечатление, он был
одет так  прилично, и мешок за ним носил я, поэтому она спросила, поглядывая
на него с любопытством:
   - А какая работа вас интересует?.
   -  Всякая  работа  по   хозяйству,-   ответил   Фалькенберг.-  Изгородь
поставить, канаву выкопать, поправить стену, если обвалилась...
   - Но  ведь время позднее,  к  зиме идет,- сказал  один  из работников у
мачты.
   - Да,  в самом деле,-  подтвердила  хозяйка.- Кстати,  уже  полдень, не
зайдете ли в дом закусить? Чем бог послал...
   -- Спасибо и на этом! - сказал Фалькенберг.
   Мне стало досадно, что  он  ответил так грубо и осрамил нас обоих. Надо
было вмешаться.
   --  Мille graces,  madame, vous etes trop  aimablе,*- сказал я на языке
благородных людей и снял шапку.

   * Тысяча благодарностей, мадам, вы очень любезны (франц.).

   Она повернулась ко мне  и посмотрела  на меня долгим  взглядом. Забавно
было видеть ее удивление.
   Нас отвели на кухню и хорошо накормили. Хозяйка ушла и комнаты. А когда
мы  поели  и  уже собирались  уходить,  она  вышла снова; Фалькенберг  успел
оправиться  от смущения и, воспользовавшись ее добротой, предложил настроить
пианино.
   - Так вы и это умеете? - спросила она, пораженная.
   - Да, умею. Я работал по этой части неподалеку, у ваших соседей.
   - У меня есть рояль. Но хотелось бы...
   - Не извольте сомневаться.
   - А имеется у вас