какая-нибудь...
   - Нет, рекомендаций я ни у кого не прошу. Не имею такой привычки. Но вы
можете убедиться сами.
   - Да, конечно, пожалуйте сюда.
   Она пошла вперед,  а он за нею. Когда дверь  отворилась, я  увидел, что
стены увешаны картинами.
   Девушки сновали по кухне и глазели на  меня  с  любопытством; одна была
очень недурна собой. Я порадовался, что с утра успел побриться.
   Минут через  десять  Фалькенберг начал настраивать рояль. Хозяйка снова
вышла на кухню и сказала:
   - Так вы говорите по-французски? А я вот не умею.
   Слава  богу, она  не стала продолжать расспросы. Не  то пришлось бы мне
говорить  "пардон",  приводить  французскую  поговорку  да   изрекать:  "Ищи
женщину" и "Государство - это я".
   - Ваш товарищ показал мне  свидетельство,- сказала она,- и  я вижу, что
вы дельные люди. Право,  не знаю... я могла  бы  послать мужу  телеграмму  и
узнать, нет ли для вас какой-нибудь работы.
   Я хотел ее  поблагодарить, но  не  мог  вымолвить  ни  слова,  и только
проглотил слюну.
   Нервы...
   Я  обошел усадьбу и поля,  всюду был  образцовый порядок, и урожай  уже
убрали; даже картофельная ботва, которая обычно остается на поле до снега, и
та была сложена под навесом.  Работы  для нас не нашлось.  Гразу видно было,
что хозяйство здесь богатое.
   Уже вечерело, а Фалькенберг все возился с роялем, и тогда я,  прихватив
еды,  ушел  подальше  от усадьбы,  чтобы  не напрашиваться на  приглашение к
ужину.  Все  небо было в  звездах,  светила  луна, но  я предпочел темноту и
забрался в самую глухую чащу леса. Там было тепло. Какая тишина на земле и в
воздухе!  Подмораживает,  земля  вся  в инее, порой зашуршит трава,  пискнет
мышь, вспорхнет с  дерева ворона, и  снова тишина. Видел  ли  ты хоть раз  в
жизни   такие  чудесные  белокурые   волосы?  Нет,  никогда.   Она   -  само
совершенство, вся с головы до ног,  у нее  такие нежные и прелестные губы, а
волосы  - чистое золото.  Ах, если б можно было  вынуть из  мешка  диадему и
преподнести ей! Я найду нежно-розовую ракушку, сделаю из нее ноготь и подарю
ей трубку для ее мужа, да, возьму и подарю.
   Фалькенберг встречает меня у ворот и торопливо шепчет:
   - Пришел ответ от ее мужа, мы будем рубить лес. Ты справишься?
   - Да.
   - Ну ладно, ступай на кухню. Она про тебя спрашивала.
   Хозяйка встретила меня словами:
   - Куда же вы исчезли? Прошу к столу. Как, вы уже поужинали? Но чем?
   - У нас есть кое-какие припасы.
   -  Помилуйте,  вы  это  напрасно.  Неужели  вы  даже  чаю  не  выпьете?
Решительно не хотите?.. Я получила ответ от мужа. Вам доводилось рубить лес?
Вот  и   прекрасно.  Читайте  сами:  "Нужны  два  лесоруба,  Петтер  покажет
делянку..."
   О господи, она стояла  совсем рядом, держа телеграмму в руке. И дыхание
у нее было свежее, как у юной девушки.


XVI

   И вот мы в лесу, нас привел сюда Петтер, один из работников капитана.
   Из  разговора  с Фалькенбергом  выясняется, что  он вовсе  не чувствует
благодарности к хозяйке за эту работу.
   -  Ее  и благодарить не за  что,- сказал он.-  На  рабочие руки  сейчас
спрос.
   Ко всему Фалькенберг оказался  не  очень хорошим дровосеком, а для меня
это было делом привычным, пришлось мне взять Фалькенберга под начало. Он сам
сказал, что будет меня слушаться.
   И тогда я задумал изобрести одну штуку.
   Обычно, когда двое пилят  дерево,  они ложатся  на землю  и по  очереди
тянут пилу на себя. Таким способом за день много не сделаешь,  и к  тому  же
остаются  уродливые пни. Если  же сделать  устройство  с конической зубчатой
передачей, которое врезалось бы  под  самый корень,  можно прилагать  усилие
сверху вниз, а пила при этом  пойдет горизонтально. Я  принялся  вычерчивать
детали. Больше всего  пришлось поломать  голову над тем, как сделать,  чтобы
нажим на  пилу передавался плавно и  не был слишком сильным.  Пожалуй, этого
можно  добиться  с  помощью пружины, которая действовала  бы, как в  часовом
механизме,  или же  используя тяжесть подвесной гири.  Гиря имеет постоянную
тяжесть, и,  по  мере того как пила будет уходить все  глубже в дерево,  она
станет  опускаться и обеспечит равномерный нажим.  А стальная пружина  будет
постепенно  слабеть и  также регулировать нажим. Я предпочел  пружину.  "Вот
увидишь,  все  прекрасно  получится,  -  сказал я  себе.- Ты прославишься  и
проживешь свою жизнь не зря".
   День проходил за  днем,  мы валили  деревья толщиной в девять дюймов, а
потом очищали стволы от веток и сучьев. Кормили нас сытно и вкусно, мы брали
с  собой в лес  еду и кофе, а  вечером,  когда мы возвращались из  леса, нам
подавали  горячий ужин. Мы умывались, приводили себя в порядок, чтобы нас не
равняли с  другими работниками, и сидели на кухне  в обществе трех служанок,
при свете яркой лампы. Фалькенберг начал ухаживать за Эммой.
   Порой из  комнат слышались чудесные звуки рояля, а  иногда сама хозяйка
выходила к нам, девически юная, с чудесной, ласковой улыбкой.
   - Ну,  как вам сегодня работалось? - спрашивала она.- Медведя в лесу не
видели?
   А как-то  вечером  она поблагодарила  Фалькенберга  за  то, что  он так
прекрасно настроил рояль. Да неужели? Обветренное лицо Фалькенберга просияло
от удовольствия, и я сам был горд, когда услышал его скромный ответ:
   - Да, мне тоже кажется, что он стал чуточку получше.
   То  ли  Фалькенберг сумел кое-чему научиться, то ли хозяйка просто была
ему признательна и радовалась, что он хотя бы не испортил рояль.
   Каждый  вечер Фалькенберг надевал мое  городское платье. Теперь мне уже
нельзя было отобрать это платье  даже на время: все подумали бы, что  я взял
его поносить.
   -  Давай меняться: бери себе платье, а мне отдай Эмму,- предложил я ему
в шутку.
   - Да забирай ее, сделай одолжение,- ответил Фалькенберг.
   Тогда я понял,  что  Фалькенберг  охладел  к  ней.  Ах, мы  с  ним  оба
влюбились в ту, другую. Какие же мы были мальчишки!
   - Как думаешь, выйдет она к нам вечером? - спрашивал иногда Фалькенберг
в лесу. А я отвечал:
   - Хорошо, что капитан все еще в отсутствии.
   - Да,- соглашался Фалькенберг.- Но  если  только я узнаю, что он с  ней
дурно обращается, ему несдобровать.
   Однажды вечером Фалькенберг спел красивую песню. Я был  горд  за  него.
Вышла  хозяйка и  попросила  спеть еще  раз; в кухне  зазвучал  его чудесный
голос, и пораженная хозяйка воскликнула:
   - Ах, это бесподобно!
   И тут я впервые позавидовал Фалькенбергу.
   - Вы когда-нибудь учились петь? - спросила она.- Знаете ноты?
   - Да,- ответил Фалькенберг.- Я посещал общество любителей пения.
   "A ведь по совести ему надо бы сказать "нет", потому  что  ничему он не
учился",- подумал я.
   - Но пели вы где-нибудь? Перед публикой?
   - Да, иногда на гуляньях. И еще как-то на свадьбе.
   - Ну, а понимающие люди вас слушали?
   - Право, не знаю. Может быть.
   -- Ну, спойте же еще что-нибудь!
   Фалькенберг спел.
   "Кончится  тем,  что  она  пригласит  его  в  комнаты  и  пожелает  ему
аккомпанировать",- подумал я. И сказал:
   - Прошу прощения, что капитан, скоро вернется?
   - Hо...- проговорила она с недоумением.- Но зачем вам?
   - Я хотел потолковать насчет работы.
   - Стало быть, вы уже срубили все, что отмечено?
   - Нет, не все... осталось порядочно, да только...
   -  Ах  так!..- сказала  она  и вдруг догадалась: -  Послушайте... может
быть, вам дать денег?
   Я растерялся и пробормотал: '
   -- Да, будьте столь любезны.
   А Фалькенберг промолчал.
   - Милый  мой, так бы прямо и сказали. Вот, пожалуйста.- И она протянула
мне бумажку.- И вам тоже?
   - Нет. А впрочем, благодарю,- ответил Фалькенберг.
   Господи,  опять  я  сел  в  лужу,  да   еще  в  какую!  А  Фалькенберг,
бессовестный  человек, строит из себя богача, которому деньги ни к чему! Так
и сорвал бы с него мою одежду, пускай ходит голым!
   Но, конечно, ничего такого я не сделал.


XVII

   Шли дни.
   - Если она сегодня вечером  опять выйдет к нам, я спою песню  про мак,-
сказал Фалькенберг, когда мы работали в лесу.- Совсем позабыл про эту песню.
   - А про Эмму ты тоже позабыл? - спросил я.
   - Про Эмму? Ты, скажу я тебе, нисколько не поумнел.
   - Да неужто?
   - Я тебя давно раскусил. Ты, конечно, стал  бы увиваться вокруг Эммы на
глазах у хозяйки, а я вот на такое не способен.
   - Ну и врешь,- сказал я со  злостью.- Никогда я не стану любезничать со
служанкой.
   - Я  тоже  не  стану больше гулять  по ночам.  Как думаешь, выйдет  она
сегодня вечером? Я совсем забыл спеть ей эту песню про мак. Вот послушай.
   И Фалькенберг запел.
   - Напрасно ты радуешься, что вспомнил песню,- сказал я.-  Ничего у  нас
не получится: ни у тебя, ни у меня.
   - Не получится, не получится! Вот заладил!
   - Будь я молод, и богат, и красив, тогда дело другое,- сказал я.
   - Еще бы. Так-то проще простого. Капитан ведь сумел.
   - Да, и ты. И я. И она. И  все на свете. И вообще хватит трепать языком
и сплетничать о ней,- сказал я, сердясь на самого себя за нелепую болтовню.-
На что это похоже, два бывалых лесоруба мелют невесть что!
   Оба  мы осунулись,  побледнели. Фалькенберг совсем извелся, лицо у него
было в глубоких морщинах; к тому же мы потеряли аппетит.
   Мы старались скрыть друг от друга свои чувства, я весело насвистывал, а
Фалькенберг хвастался, что ест  до отвала,  еле ходит и едва не лопается  от
обжорства.
   - Вы  совсем  ничего  не едите,-  говорила хозяйка, когда мы  приносили
домой припасы, к которым едва притрагивались.- Какие же вы лесорубы!
   - Это Фалькенберг виноват,- говорил я.
   - Нет, это все он,- возражал Фалькенберг.- Хочет уморить себя голодом.
   Иногда  хозяйка  просила о  какой-нибудь мелкой  услуге, и мы наперебой
старались ей угодить; в конце концов вскоре мы по своей охоте  стали таскать
воду  на  кухню и  следили, чтобы чулан  всегда  был полон  дров.  А однажды
Фалькенберг ухитрился принести из лесу ореховую  палку для выбивания ковров,
которую хозяйка просила принести именно меня, и никого другого.
   А по вечерам Фалькенберг пел.
   Тогда я замыслил возбудить у хозяйки ревность.
   Эх ты, дурак несчастный, да  она этого и не заметит, даже взглядом тебя
не удостоит!
   А все-таки я заставлю ее ревновать.
   Из трех служанок только Эмма годилась для этой цели, и я принялся с ней
любезничать.
   - Послушай, Эмма, один человек сохнет по тебе.
   - А ты откуда узнал?
   - По звездам.
   - Уж лучше узнал бы от кого-нибудь на земле.
   - Узнал и на земле. Он сам мне сказал.
   - Это он о себе,- вставил Фалькенберг, боясь, как бы она не подумала на
него.
   - Что ж, может быть, и о себе. Раratum cor meum*.
   Но Эмма бесцеремонно отвернулась и не стала со мной разговаривать, хоти
я умел вести  беседу лучше Фалькенбeрга.  Как?.. Неужели  даже Эмма не хочет
меня  знать?  С  тех пор я  гордо  замкнулся  в себе,  сторонился людей, все
свободное  время делал чертежи для своей машины и мастерил небольшие модели.
По  вечерам, когда  Фалькенберг  пел,  а  хозяйка  его  слушала, я уходил во
флигель,  где была  людская, и оставался там.  Благодаря  этому я не  уронил
своего достоинства. Но, на мою беду, Петтер заболел, и я не мог тесать доски
и бить молотком;  поэтому  всякий раз,  как  нужно было стучать, приходилось
идти в сарай.

   * Сердце мое готово (лат.).

   Но иногда мне приходило в голову, что хозяйка огорчена, не видя меня на
кухне. По крайней мере, так мне казалось. Однажды вечером,  во  время ужина,
она сказала:
   - Я слышала от работников, что вы делаете какую-то машину?
   - Да, он мастерит переносную пилу,-  сказал Фалькенберг.- Но она  будет
слишком тяжелой.
   Я ничего на  это не возразил, у меня  хватило хитрости и дальновидности
промолчать. Всех великих изобретателей  поначалу не признавали. Ну погодите,
придет мое время. Между тем я не устоял перед искушением и сказал служанкам,
что я сын благородных родителей, но меня погубила  несчастная  любовь; и вот
теперь я  ищу  забвения  в  вине.  Что делать, человек  предполагает, а  бог
располагает... Видимо, эти россказни дошли до хозяйки.
   -  Пожалуй,  я  тоже  стану  ходить  по  вечерам  во  флигель,-  сказал
Фалькенберг.
   Я сразу сообразил, в чем тут дело: теперь его все реже просили спеть, и
это было неспроста.


ХVШ

   Приехал капитан.
   Однажды к нам  в лес пришел  высокий человек  с  окладистой  бородой  и
сказал:
   - Я капитан Фалькенберг. Как идут дела, ребята?
   Мы  почтительно приветствовали его и  сказали, что, мол, спасибо,  дела
идут хорошо.
   Он  расспросил,  сколько  деревьев  срублено  и  сколько  еще остается,
похвалил нас за то,  что мы оставляем  невысокие,  аккуратные пни. Потом  он
подсчитал, сколько деревьев приходится  на день,  и сказал,  что  не  больше
обычного.
   - Но капитан забыл вычесть воскресные дни,- заметил я.
   - Ваша правда,- согласился он.- Стало быть, выходит  больше обычного. А
как инструмент? Пилы не ломаются?
   - Нет.
   - Никто не поранился?
   -- Нет.
   Пауза.
   - Вообще-то вам положено жить на своих  харчах,- сказал  он.- Но раз уж
вы предпочли столоваться у меня, мы учтем это при окончательном расчете.
   - Как будет угодно капитану, мы согласны.
   -- Да, мы согласны,- подтвердил Фалькенберг.
   Капитан быстро обошел участок и вернулся.
   - А с погодой вам очень повезло,- сказал он.-  Не приходится разгребать
снег.
   -- Да, снега нет. Вот если бы еще подморозило...
   - Это зачем? Разве вам жарко?
   - Бывает и жарко. Но главное, мерзлое дерево легче пилить.
   - Вы давно занимаетесь этой работой?
   -- Давно.
   - И поете тоже вы?
   - К сожалению, нет. Поет он.
   - Стало быть, вы? Мы с вами, кажется, однофамильцы?
   - Да, в некотором роде, - ответил Фалькенберг, слегка смутившись.- Меня
зовут Ларc Фалькенберг, можете поглядеть в свидетельстве.
   - А откуда вы родом?
   - Из Треннелага.
   Капитан ушел. Держался он дружелюбно, но был немногословен  и серьезен,
ни  улыбки,  ни   шутки.  Лицо  у  него  было  приятное,  хоть  и  ничем  не
примечательное.
   С  этого  дня Фалькенберг стал петь только  во флигеле  или  в лесу, на
кухне он уже не пел из-за капитана. Он приуныл, стал нести мрачные разговоры
о том, что жизнь отвратительна, черт бы ее побрал, впору хоть повeситься. Нo
он недолго предавался  отчаянью. Как-то в воскресенье он побывал на тех двух
хуторах, где настраивал  пианино,  и  попросил  рекомендации. Вернувшись, он
показал мне бумаги и сказал:
   - В трудную минуту мы с этим не пропадем.
   - Значит, ты раздумал вешаться?
   - У тебя для этого больше причин,- ответил Фалькенберг.
   Но и я уже не был так подавлен. Капитан  узнал про мою машину и пожелал
вникнуть  во все подробности.  Едва взглянув на чертежи, он сказал, что  они
никуда не годятся, потому что я набросал их на  клочках бумаги кое-как, даже
без  циркуля; он  дал  мне готовальню и  научил делать необходимые  расчеты.
Кроме того, он заметил, что пила будет слишком громоздка.
   -  Но  это не беда, вы сделайте все по  правилам,-  сказал  он.- Строго
соблюдайте масштаб, а там посмотрим.
   Я прекрасно  понимал,  что  тщательно  сделанная  модель дает наглядное
представление о моей машине, и,  закончив чертежи, принялся мастерить модель
из дерева. Токарного станка  у меня не  было, пришлось вырезать  вручную оба
вала, колеса и винты.  Все воскресенье я был занят этим делом и так увлекся,
что даже не слышал, как прозвонил колокол к обеду.
   Пришел капитан и крикнул:
   -- Пора обедать!
   Увидев, чем я занят,  он предложил на другой же день съездить к кузнецу
и заказать все необходимые части.
   - Дайте  мне  только размеры,-  сказал  он.-  И потом, не  нужны ли вам
какие-нибудь  инструменты?  Ага,  ножовка.  Разные  сверла.  Шурупы.  Тонкое
долото. Больше ничего?
   Он все записал. Таких деловых хозяев мне еще не доводилось видеть.
   А  вечером, когда я поужинал и ушел во флигель, меня кликнула  хозяйка.
Она стояла на дворе, под неосвещенными окнами кухни, и пошла мне навстречу.
   - Мой муж обратил внимание... он заметил, что вы  слишком легко одеты,-
сказала она.- Может быть, вы... возьмете вот это?
   Она сунула мне в руки костюм.
   Я, запинаясь, бормотал слова благодарности. Ведь  я  и  сам смогу скоро
купить себе костюм, это не к спеху, мне вовсе не надо...
   - Да,  конечно,  я знаю, что  вы  можете сами  купить, но  ваш друг так
хорошо одет, а вы... да берите же, берите.
   Она  поспешно   ушла  в  дом,  совсем  как   наивная  девушка,  которая
испугалась,  что  ее  сочтут  слишком  доброй.  Я  крикнул  ей  вслед  слова
благодарности.
   На другой вечер капитан привез мне  валы  и колеса,  и я воспользовался
случаем поблагодарить его.
   - Ах да,  - сказал он. - Это  все  моя  жена,  ей вздумалось... Ну как,
костюм вам впору?
   - Да, как раз впору.
   - Вот  и прекрасно. Это все жена...  Но  вот вам колеса. И инструменты.
Спокойной ночи.
   Должно быть, оба они  любили делать людям добро. А сделав добро, каждый
кивал  на  другого.  Это такая супружеская  чета, какая была явлена  лишь  в
откровениях.


XIX

   Листья в лесу облетели,  птичье пение смолкло,  только вороны  начинают
каркать  ни свет ни  заря  и порхают  над голой  землей.  Мы с Фалькенбергом
всякий день видим их, когда  идем в лес, - годовалые птенцы, которые  еще не
знают страха перед человеком, прыгают по трoпе у самых наших ног.
   Попадается нам и зяблик, этот лесной воробушек. Он уже побывал в лесу и
теперь  возвращается к людям, близ которых  любит жить, потому что  он очень
любопытен. Милый маленький  зяблик!  От природы  он  - перелетная птица,  но
родители научили его зимовать на севере; а он научит своих детей, что только
на севере надо зимовать.  Но  в нем течет  кровь  перелетных бродяг, он  все
такой  же  непоседа.  В  один  прекрасный день  он  вместе  со  всеми своими
сородичами соберется в стаю, и они улетят  далеко, к новым людям, на которых
тоже  любопытно взглянуть, и  тогда  в осиннике станет пусто.  Пройдет, быть
может,  целая неделя, прежде  чем другая стая этих крикливых птичек сядет на
ветки осин... Господи, сколько раз приходил я поглядеть на  зябликов,  и как
это было интересно!
   Однажды Фалькенберг сказал мне, что тоска его прошла. За зиму он скопит
сотню  крон, работая лесорубом и настройщиком, а потом помирится с Эммой. Да
и мне  хватит вздыхать по благородным  дамам, надо искать себе ровню, таково
его мнение.
   И он был прав.
   В субботний вечер мы кончаем работу раньше обычного и идем в лавку. Нам
нужно купить рубашки, табак и вино.
   В лавке я увидел  швейную шкатулочку, отделанную ракушками, вроде  тех,
какие  в старину моряки привозили из Амстердама  своим подружкам;  теперь их
делают в Германии целыми  тысячами. Я купил  шкатулку,  чтобы отломать  одну
ракушку и сделать ноготь для трубки.
   - На что тебе шкатулка? - спросил Фалькенберг.- Хочешь подарить Эмме?
   В нем пробудилась ревность, и он,  не желая отстать от меня,  купил для
Эммы шелковую косынку.
   По дороге домой мы не раз  прикладывались к бутылке и болтали; ревность
Фалькенберга все еще не остыла. Я выбрал подходящую  ракушку,  отломал ее  и
отдал шкатулку Фалькенбергу. На этом мы помирились.
   Стало  смеркаться,  вечер был  безлунный. Из дома на пригорке донеслись
звуки гармоники, и мы поняли, что там затеяли танцы: в  окнах мелькали тени,
и свет мерцал, словно на маяке.
   - Давай зайдем,- сказал Фалькенберг,
   Мы с ним развеселились.
   Во  дворе  стояли  парни  и  девушки, они вышли  освежиться и  подышать
воздухом; Эмма тоже была среди них,
   -  Гляди-ка, и  Эмма  здесь! - добродушно  воскликнул  Фалькенберг;  он
нисколько  не рассердился, что  Эмма пришла без него.-  Поди  сюда, Эмма,  я
купил тебе подарок.
   Он воображал, что стоит только  ему сказать ей  ласковое  слово,  и все
уладится; но Эмма отвернулась и ушла в дом. Фалькенберг хотел пойти  за ней,
но парни заслонили дверь и сказали, что ему нечего там делать