ризналась сразу.
   Последовала пауза,  в которой все сидящие за столом замерли, а Хозяин
встал и медленно отправился к секретеру.  Мне кажется, он принимал реше-
ние за эти несколько шагов - и принял. Он открыл нижний ящик и достал из
секретера связку ключей. Потом обернулся и обратился ко мне.
   - Между прочим,  - сказал он, - я с самого начала, с момента знакомс-
тва,  знал все про каждого из присутствующих.  Я не считал для себя воз-
можным изображать верховного судию. Да, колеблема чаша весов, колеблема.
Об этом и говорить нечего.  И про тайник я догадался, Ленхен. Теперь это
не важно.  Тайник теперь пуст.  Мне только в голову не могло прийти, что
ты станешь читать чужие письма.  Я не тебе их писал.  Пожалуйста, молчи.
Хорошо,  что ты сказала все сама.  Но,  прости, я тебя простить не могу.
Мне нет дела до Камедиарова. И Леснин в то, чем сейчас является, превра-
тил себя сам;  хотя и от него кое-каких демаршей я не ожидал;  видимо, я
плохо читал ваши тексты, модный беллетрист, вы мне не казались безнадеж-
ным;  но и до вас, Леснин, мне дела нет, вам меня не достать; при стече-
нии обстоятельств соответствующем - убить можете;  достать - нет.  Мы  в
разных плоскостях. В моих ящиках, Ленхен, кроме старой связки, полно бо-
лее актуальных записей.  Я хочу сделать тебе подарок.  Вот ключи от всех
моих шкафов, шкатулок, бюро и протчая; ройся, сколько душе твоей угодно.
Ключ от квартиры прилагается.  Но только без меня.  Я тебя видеть больше
не хочу. Никогда. Уходи.
   И он швырнул мне через всю комнату связку ключей. Я ее поймала.
   - Я бы попросил уйти всех.  Но сначала уйдешь ты. Ты не слышишь меня?
Прощай.
   И я ушла.
   Вышла на набережную я под проливной грозовой дождь. Особняки возника-
ли из полумглы в бликах молний. Я сжимала в руке ключи так, что мне све-
ло пальцы.
   И теперь я нашла эту связку ключей.
   Несколько месяцев старалась я не проходить мимо квартиры Хозяина. Да-
же по противоположной стороне Фонтанки. Тогда добиралась я до своего до-
ма со стороны Московского проспекта,  со стороны Майорова и  Подьяческой
или с одной из Красноармейских, куда выходил наш польский сад.
   Но в  начале зимы пошла я мимо знакомого дома,  влекомая то ли трево-
гой,  то ли тоской.  Я свернула в подворотню, посмотрела в кухонное окно
под аркою и увидела другую жизнь там,  за окном:  груду яблок между рам,
банки с крупой;  тюлевая занавеска отодвинулась, и на меня поглядела че-
рез стекло заплаканная рыженькая девочка. Я позвонила в дверь и выслуша-
ла от озабоченной молодой женщины причитающееся мне: "Такой здесь не жи-
вет".
   Я не знала,  жив ли он, не знала, где он находится. Может, его унесло
в другой век или на другой континент.
   Я ходила в театр, покупала многочисленные театральные программы с фо-
тографиями  актеров и кратким содержанием балетов и опер.  "В смятении и
тоске Евгений остается один". Но имя Шиншиллы бесследно исчезло с афиш и
из театральных программ. Что сталось с ним, я так и не выяснила.
   В феврале  встретила я на набережной Фонтанки Сандро.  Было ветрено и
знобко. Нас заметало колкой недоброй снежной крупой, кололо щеки.
   - Помните сказки тысяча и одной белой ночи? - спросил Сандро. - Слов-
но это было сто лет назад.
   - Сандро, почему вы рассказывали о ковре? И о маске? И о флаконе?
   - Мне Камедиаров что-то наплел насчет коллекции, якобы распроданной и
раздаренной;  он подозревал,  что Хозяину известна судьба коллекции  или
хотя бы ее части, и просил вскользь завести разговор, упоминая несколько
предметов.  А я в те поры начитался всякого о  Востоке.  Потом  увлекся,
впал в импровизаторский транс.  Детали витали в воздухе,  я улавливал их
тени. Хотите, еще одну историю расскажу?
   - Сейчас?
   - А что?
   - Холодно. И белых ночей уже нет. И того пространства нет, оно закры-
лось.  Как шкатулка музыкальная. Вы всем рассказывали. И Хозяину. К чему
сейчас стараться ради меня.  Полыньи на Фонтанке, видите? Какая страшная
вода, правда?
   - Полно,  Лена. Вода как вода. У вас глаза на мокром месте. Все равно
я вас провожаю. Не молчать же всю дорогу. Лучше слушайте.
   Итак, повидав врата в ад,  Ганс,  вынесенный потоком на  свет  божий,
впал в беспамятство.
   Первое, что увидел он,  очнувшись,  - стебли и цветы, наклонившиеся к
нему. Он лежал посередине огромного сада под кустом амаранта.
   Камнеломка, фиалка,  бересклет,  гиацинты соседствовали с жасмином  и
зарослями роз.  Ганс поднялся,  не веря глазам своим, и пошел по садовой
дорожке.  Попадались ему фонтаны, бьющие из бассейнов с диковинными рыб-
ками,  подстриженные кусты, образующие огромные зеленые шары, керамичес-
кие слоны в человеческий рост, на чьих спинах размещались корзины с при-
чудливыми тигровыми орхидеями. По газонам разгуливали павлины, на ветвях
абрикосовых и гранатовых деревьев сидели попугаи.  Ганс вышел к светлому
дворцу,  орнаментированному узорами из камня, с белыми ступенями мрамор-
ной лестницы и бирюзовой аркадой полуоткрытых боковых галерей.
   Перед дворцом на лужайке накрыт был стол.  Серебряные  блюда  вмещали
целые развалы дынь,  гранатов, персиков, мандаринов, инжира и винограда.
На бирюзово-голубых керамических тарелках лежали изюм,  халва,  плетеные
косы из вяленой дыни и фисташки с полуоткрытыми ртами. Лепешки, мед, за-
жаренный целиком и украшенный фонтанчиками зелени фазан довершали карти-
ну.  Там и сям стояли кувшинчики с прохладительными напитками и горшочки
с пряностями и соусами.
   На пороге дворца дремала ручная пантера,  приподнявшая голову, погля-
девшая на Ганса и вновь погрузившаяся в сон.
   Где-то в глубине сияющих изнутри,  подобно изделию из слоновой кости,
неяркой белизной дворцовых покоев мелодично смеялась женщина.
   Под ее беззаботный смех Ганс обошел дворец.  На лужайке с  противопо-
ложной  входу  стороны стояла небольшая беседка;  вместо мебели лежали в
ней алые,  вишневые, гранатовые, малиновые, карминные, киноварные, розо-
вые подушки. К одной из стен беседки прислонена была лютня.
   Пчелы, шмели, огромные бабочки и стрекозы жили в своем цветочном Эде-
ме размеренной и расчисленной жизнью насекомых.
   Ганс сорвал с наклонившейся к нему яблоневой ветки  огромное  желтое,
налитое соком яблоко.
   Внезапно словно  вздох,  или всхлип,  или всплеск взбудоражил воздух.
Взлетели бабочки и пчелы, иссякли фонтаны, растворились и пропали и дво-
рец,  и беседка, и цветы, и павлины, и пантера, и Ганс очутился в весьма
скромном оазисе, обведенном песками, с яблоком в руке в обществе челове-
ка, который хохотал как сумасшедший.
   Смеющийся упал на землю, катался, хохоча, утирая выступающие от смеха
слезы, и, наконец, слегка успокоившись, сел и заметил Ганса.
   - И это все, - сказал весельчак, указывая на прекрасное яблоко в руке
у Ганса, - это все, что осталось от Гюлистана?
   Тут его снова разобрал смех,  он так и покатился, но постепенно опять
успокоился.
   - Что это было?  - спросил Ганс. - Какие чары недобрые разрушили див-
ный дворец и сказочный сад? Может, и дворец, и сад мне померещились?
   - Почему померещились?  А яблоко? Нет, все на самом деле было: и пав-
лины,  и пантера, и розы, и лютня, и ребаб, и красавица. Но чары не раз-
рушали дворца,  и не они превратили кусты и цветы в пару деревьев и жал-
кие травы. Это сделал я.
   - Зачем же ты это сделал? И как это тебе удалось?
   - Зачем - объяснить трудно;  впрочем,  я попробую.  Как? Я только что
снял с безымянного пальца и бросил в колодец перстень Джамшида.
   - Перстень, вероятно, был волшебный?
   - Ты,  вероятно, прибыл издалека и недавно, о чужеземец, если спраши-
ваешь,  был ли волшебным перстень Джамшида. У нас о нем знает каждый ре-
бенок. Джамшид - имя легендарного могущественного царя; ему принадлежала
волшебная чаша, в которой можно было лицезреть судьбу, и перстень - сим-
вол власти над духами.  Судьба чаши мне неизвестна.  Многие охотились за
перстнем Джамшида,  немало из-за него пролилось крови и  слез,  возникло
армий,  появилось дворцов и пало царств.  Мне перстень Джамшида достался
случайно, я не прилагал к тому никаких усилий. С того момента, как я на-
дел его,  изменилась моя судьба.  Духи исполняли малейшее мое желание. Я
мог строить мечети, зинданы, крепости и дворцы, наполнять драгоценностя-
ми  сокровищницы,  самые красивые женщины мира были мои.  Если мне хоте-
лось,  я перелетал с помощью духов через горы,  проходил  сквозь  стены,
пускался в плаванье по морям на прекрасном паруснике, водил дружбу с ца-
рями,  эмирами, военачальниками, учеными, со всеми, с кем захочу. В пус-
тоте пустыни по мановению моей руки возникали караваны,  вставали шатры,
зеленели оазисы,  появлялись источники,  звучали струны каманджи.  Каких
только  экзотических  кушаний я не перепробовал!  Однажды духи потчевали
меня боярскими щами из страны неверных Московии,  фаршированными тухлыми
яйцами  соловьев  из  Китая,  политыми лимоном лягушачьими бедрышками от
франкских поваров и печенью кита из страны,  где никогда не тают льды. Я
слышал крик боевых слонов и плач эоловых арф. Я видел летающих рыб и не-
поющих птиц.  Для меня танцевали пери, пели гурии, цвели невиданные цве-
ты.
   Он ненадолго замолчал.
   Ганс осторожно спросил:
   - Зачем же ты бросил перстень Джамшида в колодец?
   - Ты  не  представляешь,  сина,  во что превратилась моя жизнь с этим
перстнем.
   - Ну, почему же, - сказал Ганс, - я представляю.
   - Ах, нет! - с горячностью воскликнул его собеседник. - То, что у ме-
ня вовсе не осталось желаний, ничего такого, о чем обычный смертный меч-
тает (а мечты греют в полночь лучше кошмы),  еще можно было бы стерпеть,
хотя мужчина,  выдумывающий желания, абы их иметь, перестает быть мужчи-
ной и становится капризной избалованной бабой,  заслуживающей разве  что
плетки.  Но если бы ты знал, как жутко ощущение безграничной власти! Ка-
кой холод устанавливается в душе,  не встречающей  сопротивления  жизни!
Как быстро отлетает соскучившаяся душа, - а ты остаешься влачить сущест-
вование земное без нее,  словно изгой, словно поставленный вне всего че-
ловеческого рода,  хуже прокаженного! Короче говоря, сегодня я снял этот
перстень и бросил его на дно, где засосет его ил, где пребудет он, нико-
го не искушая,  пока какой-нибудь несчастный счастливчик водонос не воз-
намерится почистить колодец.  Но это уже будет его печаль.  А у  меня  в
подчинении духов теперь нет.  И дворца у меня нет,  и сада,  и красавицы
отсутствуют,  все как одна,  и луноликие, и рыжекудрые, и чернобровые, и
полногрудые, и тонкорукие, на любой вкус; и снова придется мне заботить-
ся о хлебе насущном,  не зная,  ждет ли вечером меня лепешка,  не говоря
уже о плове. Прощайте, эмиры, прощайте, океаны, прощайте, яства, прощай-
те, золото и серебро! Я свободен!
   И он опять расхохотался.
   - Что же тебя во всем этом так смешит? - спросил Ганс смеющегося.
   - Мне просто хорошо,  - отвечал бывший властелин мира, - я опять стал
человеком. Кажется, я счастлив.
   - Ладно, - сказал Ганс, - я понял. Давай съедим яблоко.
   И они съели гюлистанское яблоко,  разделив его пополам, и улеглись на
песке под смоковницей, и уснули под небом, полным звезд, называемых раз-
ными народами разными именами.
   Оказывается, Лена, до вашего дома рукой подать. И ветер стихает.
   Я поблагодарила Сандро. Мы попрощались. Больше я его не видела.
   Как же  могла я все забыть?  Как я могла так долго не вспоминать нашу
ночную компанию? Видно, вспоминать не хотелось, и услужливая память с ее
вечным лакейским "чего изволите?" потрафила мне.
   Впрочем, неправда, о Хозяине я все же думала часто, но как-то отдель-
но, о нем одном, он возникал сам по себе.
   Огромной лакуной,  белым пятном старинной неточной карты времен изоб-
ретения картографии показались мне долгие годы между мгновениями,  поме-
ченными общей деталью:  связкой звенящих ключей на тонком колечке.  Бро-
шенные Хозяином,  они пересекли пространство комнаты,  рассекли воздух в
свечных отсветах и ударили меня в ладонь;  а сейчас они лежали у меня на
ладони холодно и спокойно. Потому что, не умея и не желая навести поряд-
ка в своей душе,  я наводила его в своей квартире. Не было уже ни замоч-
ных скважин,  ни шкафов, ни ящиков, ни двери, ни бумаг, хранимых взапер-
ти; остались одни ключи: весьма символично.
   Действительно ли он не мог меня простить?  Или  подчеркнуто  от  меня
отступался перед Камедиаровым и Лесниным?
   В белом пятне моей несуществующей карты эпоха высоких каблуков и ниж-
них юбок переодевалась и переименовывалась неоднократно. Не желая думать
о  френчах и ватниках (хотя в моем поколении не было ни одного человека,
не думавшего о них),  мы носили самодельные свитера и куртки, напоминав-
шие средневековые кольчуги.
   Моя жизнь  конструировалась наподобие сна.  И не только моя.  Все мы,
все окружавшие меня люди,  вдруг представились мне жильцами  сомнамбули-
ческого  периода истории,  блистающего алогичной связью эпизодов,  неле-
постью причин и следствий,  непонятным объединением в группы, гигантским
бредом с нарушением масштаба, заполнявшим широты и долготы.
   Вот и  сейчас я вспоминала компанию с Фонтанки так,  как если бы сни-
лись мне мертвые к перемене погоды или как мертвецу, только что расстав-
шемуся с дольним, снились бы живые.
   Как бы ни называлась приодевшаяся в очередной карнавальный костюм но-
вая эра (кстати,  о том,  что она новая, периодически объявлялось офици-
ально; стоило обратить внимание на газетные подшивки; одни заголовки че-
го стоили! если засесть в архиве и читать там только газетные заголовки,
можно было натурально сойти с ума),  она снова и снова с завидным посто-
янством блюла свою суть эры подмен, подделок, личин, нескончаемых масок,
ничего не значащих словес и весьма устойчивых оборотов.
   Вольно или  невольно любая биографическая подробность соответствовала
общему целому,  из коего и извлекалась подобно дроби.  Ни числитель,  ни
знаменатель роли не играли,  только целое. Все мои романы, на самом деле
вполне прозаические бытовые истории,  представляли собой подмены и  под-
делки, как романы Леснина, модного беллетриста с пистолетом, этакое неу-
ловимое оно,  не действительность уже,  но еще и не литература; словно и
диалоги моих романов были цитатами из его опусов,  умозрительные приклю-
чения несуществующих чувств.
   И все же,  думала я, Камедиаров на наших широтах не преуспел, не смог
осуществить полного заземления существа человеческого на бытовуху! Отри-
нутый мир инобытия, вся с блеском, казалось бы, похороненная, под фанфа-
ры погребенная сфера духа ожила в неизречимо нереальном нашем бытийстве,
в его несусветных художествах театра абсурда.
   Каждая кухарка управляла государством,  государство бойко  распоряжа-
лось на каждой кухне, алкоголики у пивных ларьков беседовали об освоении
Луны космонавтами и устроении на ней в парниках огородов,  старые сплет-
ницы и склочницы ведали образованием и воспитанием подрастающего поколе-
ния, профессора убирали картошку, литераторы играли в кочегаров, кочега-
ры в литераторов, художники занимались политикой и торговлей, - самодея-
тельность без конца и края охватила умы от моря и до моря,  и мало какой
профессионал  ценой титанических усилий умудрялся продержаться на плаву,
то есть на уровне моря, одинокий борец с земным притяжением, пловец, ку-
да ж нам плыть.  И из последних сил мужчины изображали мужчин, а женщины
женщин;  например, разыгрывая любовные истории; и я не отставала от дру-
гих.  Похоже, именно я была хуже всех, ибо одарена была кийяфою, способ-
ностью видеть, но старательно играла слепую, стараясь быть, как все.
   Притча о неприбранной горнице пришла мне на ум более чем некстати, и,
никак ее не трактуя и ни в какую плоскость мышления не переводя, я прос-
то прекратила свою эпилептоидную уборку и, почувствовав нескончаемую ус-
талость и несказанную пустоту, завалилась спать.
   И снился мне город,  который всю жизнь - с детства?  нет,  пожалуй, с
переходного возраста,  с обращения к полу, греху, райскому саду - прихо-
дил в мои сны, или, точнее, в который являлась я, куда заносила меня ме-
жа меж явью и навью, граница миров.
   Сон с городом всегда предварял Событие, нечто, меняющее явь (мою лич-
но) существенно, поворот судьбы.
   Зеленые холмы  и белые церкви с золочеными сияющими куполами.  Всегда
хорошая погода.  Названия городка я не знала,  произносили мне названия,
да не запоминала, придумывала, проснувшись, и все были не те. География,
то есть пространство и застройка,  стали мне знакомы за несколько снови-
дений,  и связующая две полубывших столицы дорога, при которой стоял го-
родок,  и озеро, и река, и Заречье представлялись родными местами, почти
обжито, почти, почти, хожено, видено, узнаваемо.
   Были там,  как выяснилось,  и окраины, и дворы, и зеленные ряды дере-
вянного рынка,  и огромные,  несоразмерные,  некогда белые часовни  руки
Растрелли пребывали в развалинах на окраинной,  ближней к Заречью сторо-
не,  и в развалинах, не именуемых Харабатом, продавали керосин, в руинах
то ли послевоенной, то ли послереволюционной поры.
   На сей раз и реку,  и сияющую золотой луковкой либо маковкой церковь,
и  холмы  видно   было   в   окно   комнаты,   где   находились   мы   с
ним.
   Сначала мы были не одни, велся общий разговор, меня спрашивали, как я
сюда попала,  недоумевая, почему и зачем в комнате возникла. И я спраши-
вала,  где я,  выслушивала название города - Кнежич?  Княжич?  Кныж?  (А
прежде бывало - Скворец, Холмоград.) Потом мы оказывались вдвоем.
   И ссорились сперва. Он упрекал меня, а я, не обижаясь на упреки, слу-
шала чутко, навострив уши, боясь услышать фальшивую ноту, слово, интона-
цию,  двойное дно смысла. И ничего такого не услыхала. А затем - никогда
не снились мне сцены любовные, откуда сие? зачем? за что? почему сейчас?
- невероятный страх раздеться перед глазами другого,  - не  понравиться?
оказаться несовершенной? что за поиски совершенства? Ничем не вытравляе-
мая,  засевшая в подсознание охота быть как местная  Венера,  девушка  с
веслом?  -  но  куда-то девается мое платье и его белая рубашка,  может,
кто-то заглядывает на миг в  дверь,  но  исчезает,  испугавшись,  должно
быть,  нашего  состояния запредельного,  бредового ли,  молитвенного,  и
снится объятье,  нет, попытка дотронуться сперва, робкое обучение чужому
телу, чужому миру во плоти, "как я добивался этого!" - каков переход бе-
зо всякого перехода к другому тексту,  от упреков и ссоры! - лепет, речь
из области предречи,  а я задыхаюсь и совершенно счастлива, что и у него
перехватывает дыхание, и все подлинно, и впрямь прикосновение божествен-
но, а осязание - сущее волшебство, и неужели мы чувствуем в этот миг од-
но и то же, почти одно и то же, пальцем по ключице, позвоночнику, лопат-
ке, какая у него сухая горячая кожа.
   Я просыпаюсь внезапно, словно от сердечной боли, словно меня выключи-
ли или включили.  И он, и я были во сне юными или несли обманчивые черты
юности - даже внешне.
   Я лежала как потерянная.  Не вполне понимая, зачем оказалась на собс-
твенной постели со смятым одеялом и свалившейся подушкой. Сердце колоти-
лось,  болело,  явь являлась смутной, куда более смутной и расплывчатой,
чем область, из коей низринуло меня.
   Звонок в дверь.  Возможно,  не первый звонок;  а разбудил меня именно
первый?  Или сон длился в обратном времени между двумя звонками,  молнии
подобный?
   Идя к двери, я подумала - не стану спрашивать, кто там, говорить нео-
хота,  открою сразу, все эти ужасы, волны городских историй про налетчи-
ков,  бандитов,  грабителей, убийц, пусть лучше убьют, все едино, открою
так,  облако сна окутывало меня большей реальностью, чем вся явь, вместе
взятая, проходя, я увидела в зеркале свое счастливое, похорошевшее зату-
маненное лицо и ощутила невыносимую,  неподъемную тщету бытия, жизнь моя
окончательно показалась мне сновидением,  кошмарным,  нелепым, малохуд