- Очень мило,  - заметил Шиншилла, - начали с геометрии гроба, закон-
чили гробовым входом.
   - Литературный прием, - сказал Леснин.
   Всю ночь,  как в лихорадке, читала я письма Хозяина. Господи, что это
было за чтение.  Для начала,  большинство писем написаны были его рукой,
послания, не достигшие адресата: Ла Гиру, Анне Ла Гир, Савиньену, Филип-
пу;  одного из адресатов именовал он Петровичем, к восточной женщине об-
ращался: "О, Фатьма!"
   И дневники-то не отличались регулярностью:  такого-то числа,  месяца,
года имярек посетил то-то и се-то,  видел А.,  беседовал с Б. и т. д., -
дневники не являлись таковыми,  скорее,  представляли собой ночники,  он
фиксировал мелькание мысли,  порхающей перед сном с факта на факт. То же
и с письмами,  своего рода дневниками души,  фрагментами несуществующего
метафизического диалога, бесконечными монологами существа, которому не с
кем поговорить. Отчасти психотерапевтические тексты. Но и не только.
   Датированные, они восстанавливали причудливую хронологию его  странс-
твий;  он менял с легкостью место и время; жизнь его была дискретна: по-
падая тридцатилетним в Алеппо сороковых годов  восемнадцатого  столетия,
тридцатилетним  выныривал  он в шестидесятом году того же века в России.
Можно было прочертить траекторию его пути,  у меня в руках находился до-
кумент.
   Но главное  (я  думаю,  именно  поэтому он не сжег старые бумаги,  не
расставался с ними,  с такой уликой инобытия)  -  передо  мной  медленно
раскрывало несуществующий сюжет поразительное литературное произведение.
   Пропитанное пространством и ядом разновременных весей и городов.
   Странно было  мне  чувствовать себя первой и единственной читательни-
цей; словно письма свои - все! - он писал именно мне! Хотя, если бы мож-
но было опубликовать его текст,  то же,  я полагаю, чувствовал бы каждый
читающий.  Правда, читающий читал бы поспокойней, воспринимая написанное
как игру воображения, авторский выверт; я же знала: все правда. Ужасная,
как всегда, и невыносимая, по обыкновению.
   Похоже, иногда он мог возвращаться во времени,  его носило и в  конец
двадцатого  века,  а оттуда попадал он в середину девятнадцатого,  чтобы
попребывать там и двинуться...  слово "дальше" не подходило, другого ис-
кать я не стала.
   Жар шел  от  пожелтевшей  безжизненной хрупкой бумаги,  у меня горели
пальцы, пылали щеки.
   Встретилась мне и фраза из волшебной книжки с проявляющимися и пропа-
дающими  строчками  типографского палимпсеста:  "О Восток!  Я никогда не
пойму твою психоделическую душу!"
   Менялся тон, менялась и тематика писем, в зависимости от того, к кому
он обращался,  и непостижимым образом вставали из небытия, такие разные,
одержимый ученый-энциклопедист,  художник, математик, астроном и геометр
Ла Гир,  легкая и веселая Анна,  насмешливый,  злой и нежный дуэлянт Са-
виньен,  добрый и бесшабашный Петрович,  мудрая красавица Фатьма,  люби-
тельница шахмат и сластей,  и ряд эпизодических, но весьма выразительных
персонажей.  Разумеется,  мои эпитеты и характеристики условны и наивны,
как школьное сочинение.
   К утру все было дочитано.
   В одном из писем в маленьком пергаментном пакетике лежали причудливые
семена нездешних растений,  готовые прорасти, если Бог даст и Аллах сми-
лостивится.
   В другом конверте нашла я портрет, точнее, гравюру с женского портре-
та, очевидно, изображающую Анну (если верить подслушанной мною фразе Ка-
медиарова),  потому что,  минус костюм, минус цвет волос, минус гравиро-
вальная игла, это была я.
   Писем, предназначавшихся Хозяину, было четыре: от Петровича, от русс-
кой княгини Урусофф,  от сэра Хьюго Уэзерли и неизвестно от кого невесть
что арабской или персидской кружевной вязью. Как написанный левшою зави-
ток  у  буквы  "джим".  Соответственно,  надо думать,  с буквами "джим",
"алиф", "лам", "ра" и т. п., чьи очертания были мне неведомы.
   "Я жил очень долго и мало что понял.  И вот сейчас,  кажется, - писал
он Ла Гиру, - я стою на пороге понимания жизни".
   "Мало сделал я добра,  - писал он Петровичу,  - может, поэтому предс-
тавляется мне, что я не жил вовсе. Когда мы воистину люди, нашей страной
обитания должен быть долг".
   "Все города похожи, - писал он Фатьме, - все времена подобны, и путе-
шествие - воистину рай для дураков.  Ибо душа и без того странница, так,
стало быть, необязательно перемещаться телесно".
   "Попадались мне люди,  - писал он Анне, - поражавшие воображение мое,
например,  человек,  сажавший сад на клочке земли,  чья жизнь напоминала
притчу.  Он  таскал  землю и ил от подножия горы вверх по горной тропе в
плетеных корзинах.  Сель и потоки тающей воды смывали землю  с  каменной
террасы.  Он опять покрывал ее землей. Наконец посадил он сад. Деревья и
кустарники уничтожил очередной сель.  Он посадил сад  вторично.  Ударила
засуха,  а сам он валялся в лихорадке и не смог спасти от засухи саженцы
и рассаду.  Он посадил третий сад. Когда яблони отцвели, и абрикосы отц-
вели,  и гранаты,  и готовы были плодоносить,  сад вырубили воины врага.
Сейчас у него растет четвертый сад. Что такое "сейчас", Анна? Я не знаю.
Сам я ни одного дерева не посадил. В отличие от тебя".
   "Дорогой Хьюго!  - обращался он к Уэзерли.  - Вы редкость, потому как
ни в чьей помощи не нуждаетесь,  напротив, оказываете ее другим. Вас лю-
бят потому, что вам ничья любовь не нужна".
   "Я не Мельмот Скиталец,  не Агасфер, не Синдбад-аль-бахри, ни один из
великих образов мне не впору; я всего-навсего пьющий ветер времени беду-
ин из пустыни людских судеб, - писал он Савиньену. - Ты великий стилист,
Сирано,  и мои изыски,  коим обязан я витиеватой и приподнятой восточной
манере изъясняться, вероятно, покажутся тебе смешными и достойными твоих
бурлескных пародий".
   "И теперь,  как прежде, - писал он Фатьме, - властно над нами благоу-
ханное дыхание пророка Исы,  способное воскрешать мертвых. Есть мертвые,
которых хотел бы я видеть живыми, есть время и место, закрытые для меня,
где хотел бы я жить, но все врата распахнуты для меня, кроме этих. И од-
на из тайн мироздания - невозможность для Бога нарушать законы  Природы,
созданной им самим".
   "Музыка не  обращена к зрению,  разве что к духу,  - писал он графине
Урусовой, - однако есть у меня один навязчивый зрительный образ, связан-
ный с Иоганном Себастьяном Бахом (кто-то,  верно, называл его Гансом): в
одном из его опусов внезапно повторяющаяся, поворачивающаяся вокруг сво-
ей  оси музыка напоминает мне спиралевидную галактику в окуляре телеско-
па".
   Тот же образ преследовал с детства и меня. Я знала, о какой вещи Баха
идет речь.
   Всю пачку надо было немедленно вернуть, положить в тайник.
   С трудом дождавшись приличествующих звонку восьми утра, я набрала но-
мер Шиншиллы; после того как взял он трубку, послышался щелчок, и слыши-
мость стала ослепительной.
   Договорившись о  встрече,  я прождала до девяти и позвонила Хозяину с
просьбой позволить мне еще раз позаниматься у него в библиотеке. Он обе-
щал мне оставить ключ под половиком, лежавшим на ступеньке при входе.
   - Не знаю, зачем я тебя и вызвала.
   Мы шли с Шиншиллой по залитому солнцем мосту.
   - Я подслушала нечаянно один разговор...
   - Ох, да ты еще и разговоры подслушиваешь?
   - Перестань.  Я не собиралась. Так вышло. Мне могут помешать положить
бумаги на место. Я и прежних воров вспомнила, тех, со шмоном. В общем, я
просто боюсь оказаться в квартире одна с этим пакетом.
   - Да ладно.  Вызвала и вызвала.  Я тебе ведь обещал, шантажистка нес-
частная.
   Мы зашли в подворотню.
   Я достала из-под коврика ключ и собиралась открыть дверь.
   Со стороны двора, из темной, продолжающей поворачивать влево арки вы-
шел Леснин.
   - Мне бы хотелось,  ребятки, - сказал он негромко, - взглянуть на бу-
маги. Я их просмотрю, потом вы их вернете.
   - С какой стати вы должны на них взглядывать? - спросила я.
   - С той же стати, с какой взяла их ты, - сказал Леснин.
   - Уже и ты? - сказала я. - Мы на брудершафт с вами не пили.
   Я решила не открывать дверь и не  входить.  Перспектива  оказаться  с
Лесниным в тесном помещении квартиры Хозяина, как в западне, мне не улы-
балась вовсе.
   У него за спиной был глухой двор-колодец.  За нами по набережной Фон-
танки ездили машины и ходили прохожие. Я не думала, что он решится скан-
далить на людях.  Леснин быстро обошел Шиншиллу и встал спиной к Фонтан-
ке, перегородив нам отступление на набережную. Подворотня шла под углом,
мы были в глубине, с улицы почти не видны.
   - Будьте благоразумны,  - сказал Леснин миролюбиво, - мы вполне можем
все уладить по-хорошему. Я беру пакет, приношу его вечером, и вы кладете
его на место. Все остается между нами.
   - Что же это, ваши сотрудники или подчиненные так плохо обучены обыс-
ки производить?  Вдобавок наследили,  все в квартире перевернули.  Плохо
работаете с кадрами, инженер человеческих душ, - сказала я.
   Мне пришло в голову отвлечь Леснина и дать Шиншилле возможность выбе-
жать на Фонтанку. Если только он догадается выскочить из подворотни.
   - Не  надо играть со мной в казаки-разбойники,  - сказал Леснин.  - У
меня в руке оружие, и я его применю в случае чего.
   - Писатель, кто же говорит "у меня в руке оружие"? - сказала я.
   Похоже, его мое замечание задело.
   - Если вы меня подстрелите,  - сказал Шиншилла,  - как вы потом перед
начальством оправдаетесь? И перед милицией?
   - Не волнуйся, что-нибудь сочиню, - сказал Леснин.
   Правую руку держал он в кармане, конечно же, с пистолетом, не на пуш-
ку берет, и ведь выстрелит, скотина, и выйдет сухим из воды.
   - Оцени обстановку, - обратился Леснин к Шиншилле, - к чему тебе пор-
тить карьеру? Я люблю стрелять по ногам, как потом танцевать будешь, со-
лист? Отдай мне письма. Никто ничего не узнает. Я даю слово, что принесу
их вечером обратно.
   - Много ли стоит твое слово,  сексот?  - сказал Шиншилла,  отступая к
стене.
   - Хамить-то не надо,  - сказал Леснин. - Это лишнее. Побежишь на ули-
цу, убью.
   Он шагнул за Шиншиллой, вынул руку с маленьким пистолетом из кармана,
молниеносно взмахнул рукой,  целясь Шиншилле рукоятью пистолета в висок,
но  тот,  изящным  движением танцовщика отклонившись в сторону,  ушел от
удара, и Леснин костяшками пальцев врезал по стене, кисть его окрасилась
алым, он здорово ободрал руку, лицо его исказила гримаса боли, но в сле-
дующую минуту, переложив пистолет в левую руку, он ударил Шиншиллу в ли-
цо, рассек ему бровь, по веку и щеке Шиншиллы полилась струйка крови, на
секунду он, по-моему, отключился, и Леснин стукнул его носком ботинка по
голени. Шиншилла сполз на асфальт. Я никогда не видела, как бьют ногами,
и когда Леснин поддал Шиншилле ногой в живот,  я закричала. Леснин обер-
нулся ко мне.
   - Будешь орать, я кого-нибудь из вас пристрелю. Тихо веди себя, дура.
   - Бездарный графоман, - сказала я тихо, - супермена-то хоть не разыг-
рывай.  Вы всегда в охранке ногами бьете? Знала бы, с кем пью, таракань-
его мора бы тебе в бокал подсыпала да еще бы с радостью смотрела, как ты
подыхаешь, убийца, тварь, садист, ублюдок фашистский.
   Я старалась говорить дольше,  потому что за спиной  Леснина  Шиншилла
поднимался,  натренирован  своим  балетом  он  был  прекрасно.  Он встал
все-таки,  и когда Леснин рывком обернулся к нему,  Шиншилла съездил ему
по  уху.  От неожиданности Леснин опешил,  последовала пауза,  в которой
Шиншилла бросил мне пакет.  Я открыла дверь,  влетела в квартиру, запер-
лась. Прижавшись к двери, я слушала, что там происходит.
   - Человек последовательный,  - сказал Леснин раздельно,  - прострелил
бы тебе колено,  твое счастье,  что я человек непоследовательный. Я тебя
просто сгною в тюрьме,  пидор проклятый,  да прослежу,  чтобы ты попал в
камеру к уголовным гомосекам и ишачил там, сука, падла, всеобщей женой.
   - А это, беллетрист хренов, сюжет из дешевой мелодрамы дурного вкуса,
- хрипло ответил Шиншилла. - Стреляй быстрей и вали отсюда.
   Из-за поворота  арки  зазвучал сценический глас материализовавшейся в
глубине двора дворничихи:
   - Пьяницы,  хулиганы,  сейчас засвищу, вызову участкового, постового,
прекратите нарушать, пошли вон.
   Леснин выматерился.  Я слышала его удаляющиеся шаги, растворившиеся в
шумах Фонтанки.  Через минуту Шиншилла поскребся в дверь, я ему открыла.
Бровь у него была рассечена,  вид сползшей кожи и крови испугал меня,  я
заплакала и кинулась к аптечке искать йод, перекись, пластырь и стрепто-
цид.
   Морщась, Шиншилла сказал:
   - Молодца, фершалица, да ты вроде не на медицинском факультете.
   - Я из медицинской семьи, - отвечала я. - Но теперь тебе надо пойти к
травматологу.
   - Что я там скажу? За углом на чей-то кулак наткнулся?
   - Это ведь не милиция. Скажи - бытовая травма.
   Он засмеялся.
   - Да,  приду и скажу:  выпал из ванны,  разбил лбом  унитаз,  бытовая
травма, романтика буден.
   - Шиншилла, - сказала я, - ведь это я тебя втравила. Прости меня.
   - Что уж теперь,  - сказал он.  - Вот только спектакль через три дня,
какой же я принц с фингалом и с порченой вывеской.  Но, будь ты одна, он
бы у тебя пакет отобрал.  Не знаю,  какие такие шпионские карты и шифро-
ванные сведения у тебя в пакете...
   Я его перебила.
   - Какие карты?  Какие сведения?  Личные письма, личные дела, интимная
жизнь, понял?
   - Хозяин вряд ли заслужил, чтобы кто ни попадя совал нос в его интим-
ные дела,  даже ты,  правда? А тем более Леснин, а с ним целый коллектив
профессиональных ищеек.
   - Он,  наверно,  про  тюрьму  всерьез  говорил,  Шиншилла,  тебе надо
скрыться.
   - Скрыться? - переспросил он.
   - Тебе надо уехать.  Чем дальше,  тем лучше.  На Камчатку. На Дальний
Восток.
   - А как же всесоюзный розыск?
   - Не будут по таким пустякам объявлять всесоюзный розыск.
   - А вдруг?
   - По дороге потеряешь паспорт.  Купишь другой. С другой фамилией. Жу-
ликов много. Продадут тебе документ. Я тебе браслетик с собой дам. Брас-
летик продашь, паспорт купишь.
   - Фантастика,  - сказал Шиншилла.  - Какая,  однако, жизненный путь -
узенькая тропка. Шаг влево, шаг вправо - и ты в уголовщине. Все приблат-
нены.  Все просахалинено.  Хорошие советы даешь,  девушка из медицинской
семьи,  студентка художественного ВУЗа,  комсомолка,  активистка,  парле
франсе. Скажи, ты знала, кто такой Леснин?
   - Да.
   - Давно знала?
   - Недавно выяснила. Суток пять тому.
   - Тебе в театральной студии место. Или в разведшколе. Ты не тогда вы-
яснила, когда в библиотеке в обморок шваркнулась?
   - Тогда, - сказала я. - Но я не шваркалась.
   - Кийяфа тебя, стало быть, посетила. Ну, со мной все ясно, с Лесниным
тоже, сам прокололся; а с остальными как дело обстоит?
   - Не ахти, - сказала я.
   - Со всеми?
   - Кроме Хозяина. И Сандро еще туда-сюда.
   Ну ее,  - сказал Шиншилла. - Чем нас сегодня попотчует Сандро? Пещерой
Бархута? Вход в ад на повестке дня. Очень кстати.
   - Неужели ты придешь?
   - Будь уверена. Даже если травматолог швы наложит. - Весь израненный,
он  жалобно  стонал.  - Артист я или не артист?  Вот уж сегодня-то приду
обязательно.
   - А коли среди ночи к квартире "воронок" подгонят один на всех?
   - Стало быть,  такая судьба, медхен Ленхен. Манийя, извини. Светлова-
то,  однако,  для "воронка". Он ночная птица. Требует антуража тьмы. Что
же это наш оборотень,  Леснин-то, совушка полицейская, чувство стиля по-
терял да днем-то и высунулся?  Интересная,  видать, у нашего Хозяина ин-
тимная жизнь. Так, Ленхен?
   - Очень интересная, - сказала я. - Сплошь волшебство. Чары одне. Граф
Монте-Кристо двести лет спустя.
   - Как ты думаешь, Леснин-то появится?
   - Не один ты артист,  - сказала я. - Вестимо, припрется. И сядете вы,
игроки, играть в макао.
   - Он не артист, - поправил меня Шиншилла, - а актер, разница большая.
А в макао, дорогая, мы не играем.
   - Во что же вы,  черт побери, режетесь? Выучу ли я хоть одно название
ваших идиотских игр?
   - В буру,  в шестьдесят шесть,  в скат, в покер, в три листика; да ты
запиши.
   - Давай так договоримся, - сказала я, - сегодня вы доиграете, а завт-
ра ты рвешь когти.
   - Хорошо излагаешь, - сказал он.
   - Мне бы не хотелось,  чтобы по моей милости ты в тюрьме на собствен-
ной шкуре изучал материалы по развитию гомосексуализма в России.
   - Ты манией величия,  Лена, не страдай, - ответил Шиншилла. - При чем
тут твоя милость?  Свою легенду я выдумал сам.  Леснина ты на работу  не
принимала. Время и место действия тоже устанавливаешь не ты. Меня, прав-
да, с детства учили: нельзя читать чужие письма; а тебя?
   - Меня тоже учили.  Сначала я не знала, что это его письма. Потом мне
показалось, что он писал их мне.
   - Ну,  извини, - сказал Шиншилла. - Нет слов. Пойду-ка я, правда что,
к доктору. А то, неровен час, останусь без брови. Кому я нужен с наклад-
ной? Некосметично. И грозит профнепригодностью. Ты идешь, чи то остаешь-
ся?
   - Поеду на работу к Хозяину и отвезу ему ключ.
   - Ни к чему,  - сказал Шиншилла, - оставь, где лежал. Все равно у них
есть свой ключ от этой двери.  И сто отмычек.  Нечего себя тешить.  Ключ
она отвезет.  Иди,  поучись немного.  Займись делом.  Я тебя провожу  до
Невского.
   Прохожие поглядывали на заклеенную бровь Шиншиллы.  Синяк уже окружал
ссадину,  и легкий отек оттенял верхнее веко. Шиншилла взял меня под ру-
ку.
   - Хорошо смотримся, - сказал он. - Барышня и хулиган.
   На Невском он церемонно поцеловал мне руку.
   - До вечера, барышня.
   - Ты до вечера в тюрьму не загреми,  хулиган. Домой не ходи. Гуляй по
бульварам. Если сережка с собой, не забудь к вечеру в ухо вдеть.
   - Я и губы накрашу. Перед тем, как войти. Чао.
   В институте ждали меня консультации по истории КПСС,  практика по ри-
сунку  в железнодорожном депо и К.;  последний с предложением покататься
на "речном трамвае". После депо и перед пещерой трамвай речной был в са-
мый раз.
   Он плыл, белый пароходик, по темно-синей невской волне мимо казематов
Петропавловской крепости,  и вздрагивали гулкие равелины от громогласной
музыки из серебряного радиорупора,  под которым мы сидели, пили лимонад,
заедая его "Мишкой на Севере",  эклерами и бутербродами с завалящей кол-
басой.
   Певица с певцом, сменяя друг друга на посту, под шум патефонной зату-
пившейся иглы о заезженную пластинку блажили про любовь.  Кто пел и что,
я не помню;  "Ландыши"? "Тишину"? "Мишку"? Или сии шедевры возникли поз-
же?
   В общем,  утомленное солнце нежно с морем прощалось. Море было не так
и далеко,  о нем напоминали и пароходик, и свежесть речная, и портальные
краны в некотором отдалении;  солнце же вполне  могло  утомиться,  светя
всегда,  светя везде, до дней последних донца. Приближался вечер, хотя я
его не ждала, спадала жара, нагревшиеся гранитные парапеты начинала омы-
вать  прохлада.  Глядя на ангела с петропавловского шпиля,  я вспоминала
Эммери.  На корме,  на ветру,  мы целовались с  К.  Радиорупор  наяривал
"Брызги шампанского".  Северная Пальмира была ужасающе прекрасна, наста-
вало время призраков,  развалин,  джиннов,  мытарей,  луней, нетопырей и
прочих ночных видений, в белую ночь становящихся прозрачными.
   На лодочной  станции К.  взял лодку напрокат.  Мы поплыли к Чернышову
мосту.  У одного из спусков набережной за мостом я выскочила из лодки  и
помахала отчаливающему К.  рукой; он помахал мне в ответ. Поднимался ве-
тер,  неся пыль,  гоня плавкий воздух,  облака приближались, легкая мгла
подернула сверкающие оконные стекла, придав им ртутный блеск.
   Стуча каблуками,  обметая стены маленьким кринолином широкой ситцевой
юбки с подкрахмаленной нижней юбкою, я взлетела по узкой лестнице в ком-
нату, где уже зажгли свечи и сдали карты. Леснин обернулся и сказал мне:
   - Не сломайте каблук, Лена.
   Явился, не запылился. Рука перевязана. Визави сидел Шиншилла в атлас-
ном тюрбане с перышком (в костюмерной,  видать, свистнул), надвинутом до
перенос