- В какой другой раз?  - спросила я.  - Как я теперь буду сюда прихо-
дить?  Смогу ли я разговаривать с Лесниным? А с Николаем Николаевичем? А
с Камедиаровым? Кстати, он кто? Марсианин?
   - Вроде того, - сказал Эммери.
   - Он для меня опасен?
   - Только потому, что вы знаете про тайник.
   - Он мне враг?
   - Нет, пока нет, - сказал Эммери. - Это мне он враг. И Хозяину.
   - Он мне, Лене, не враг. Мне как человеческому существу - враг точно.
А почему вам и Хозяину?
   - Хозяин  - человек межи.  Я ее страж.  А цель Камедиарова уничтожить
межу и разделить миры.  Не дать людям возможность общаться с высшим  ми-
ром. Замкнуть их на земное существование. Изменить человеческую породу и
искоренить самую ее суть,  лучшее, что в ней есть. Превратить людей даже
не в животных - в механизмы,  в роботов, в ничто. Почему вы сказали, что
отчасти он и вам - враг? Поэтому? Так ощущаете?
   - Да.
   - Я вашим ощущениям верю.
   Мы вышли на набережную.  Меня не покидало чувство, что я не всю маску
сняла, то есть не полностью снял ее с меня Эммери, словно невидимый слой
на лице остался,  и хотя окрестности не были подвержены таким переменам,
как библиотека, комната и игроки сквозь прорези маски, смещение происхо-
дило.  О людях,  идущих мне навстречу,  я кое-что знала,  без информации
формальной, без слухов и сплетен, без физиономистики и дедукции; безоши-
бочно знала с первого взгляда. Кийяфа. Ясновидение бедуина.
   - Я забыла книжку, - сказала я.
   - Нет,  я ее захватил.  Придется привыкать, Лена, к лишнему знанию, и
зрению,  и слуху.  А что до того,  как разговаривать с Лесниным... вы не
думали, как вы сами смотритесь через маску цвета граната?
   - Лица не видела, - сказала я, - а одежды нет, голая.
   - Что это может означать?
   - Не знаю.
   - Подумайте.  Трактуйте как-нибудь.  Легко обвинять в грехах  других,
воображая себя безгрешным,  не видя себя и не понимая. А я, знаете ли, и
без маски вижу всех такими, как есть.
   - Как же вы тут живете?
   Мы миновали Измайловский сад и подходили к польскому, к моему дому.
   - Лена,  правда - страшная, а ложь - отвратительная. Идите выспитесь,
напейтесь  кофе,  я надеюсь услышать про Ганса в Пальмире вместе с вами.
Если на то пошло,  вам не следовало лезть в чужие тайны. А коли так пос-
тупили,  платите. Человек платит за все. Придется забыть о правде и тер-
петь.
   Польский сад приветствовал меня сиренью.
   Я только что рассталась с ангелом,  велевшим мне забыть о правде. Ко-
медия дель арте закончилась,  мне предстояло жить по системе Станиславс-
кого. Идиллия растворилась, компания распалась.
   Впрочем, за Шиншиллу я порадовалась.  Впрочем, какое было мне дело до
того,  что Хозяина принесло из восемнадцатого столетия?  И у меня теперь
был знакомый ангел-хранитель. Не так и плохо. Мужайся, медхен.
   День, независимо от внешних событий, посвящен был внутреннему моноло-
гу - или диалогу:  я уговаривала себя,  в глубине души чувствуя, что уже
уговорила.
   У каждого,  думала я,  карнавал на особицу: я надела чужую маску, они
сняли свои.  Хотя кто их разберет, может, для кого-то из них ночная роль
естественней дневной,  а дневная вынужденная?  Действительность,  время,
окружение провоцируют человека на определенные поступки,  на форму пове-
дения,  мало у кого настолько велик запас упрямства и душевного здоровья
или личных черт и сопротивляемости, чтобы идти своей дорогой, не плясать
в чужих пьесах под дудку чужого дяди-режиссера.  Да и не всякий поначалу
ощущает принуждение.
   Однако мне  жалко было прежних своих чувств по поводу ночной компании
в доме Хозяина,  а новых чувств у меня пока не было, они смутным туманом
окружали меня, заволакивая испарениями даль; в некотором роде я присутс-
твовала,  то есть участвовала, в сотворении мира. Пузыри земли. Гейзеры.
Болота. Хвощи. Папоротники. Лава. Драконы и динозавры.
   Я думала  о Хозяине,  сменившем в видении моем костюм,  а в остальном
оставшемся собою.  Неужели,  думала я, сменить век - всего-навсего поме-
нять  одежду?  Позже  я много раз вспоминала Хозяина.  Именно в те утра,
когда меня охватывала лень,  когда попадала я в самую сердцевину ее див-
ного оцепенения, в омут созерцательного застывания существа типа медузы,
превращаясь в орган сто шестого,  никак не именующегося,  не имеющего ни
смысла,  ни цели, чувства, именно в утра лени меня навязчиво преследовал
его образ. Вот идет он по набережной, рука в кармане, усмехаясь. Я ниче-
го  о нем не знала,  но и ведала нечто,  я подстерегала его,  как птичку
(как если бы мышка подстерегала... ну, хоть грифа!), подглядывала, подс-
лушивала,  письма и дневник его читала.  Зачем?  В итоге я его сочинила,
сочинила на свой лад,  его придумывали все, он был непостижим. Сочинение
мое все время дрейфовало,  смещалось, меняло координаты, перемарывалось,
превращалось в прямо противоположный протейский текст.
   К вечеру подивилась я собственной гибкости,  готовности  смотреть  на
людей сквозь пальцы, способности легко и равнодушно принимать недопусти-
мые вещи; неужели это я, такая, как мне казалось, цельная натура с непо-
колебимыми принципами? Интересно, думала я, а знает ли подноготную своих
гостей Хозяин?  Или у нас у всех в равной мере имеется жилка артистичес-
кая,  тяга подспудная к художественной самодеятельности?  Художественной
самодеятельности, как выражался Николай Николаевич? И еще интересно, ду-
мала я, всякий ли человек такой враль или только советский?
   По дороге успела я,  вовсе уж некстати,  поразмыслить о том, что ведь
мы зовем его Хозяином;  только ли потому, что собираемся в его квартире?
Роль  хозяина  и роль гостя - штуки разные,  если не полярные.  Хозяин -
создание с ответственностью, ему надо гостей принять и накормить, да при
том не упустить из рук бразды хозяйственные,  ну,  овин,  амбар, свиньи,
отара овец,  арык,  хурджум; а гость - тварь легкомысленная, одна у него
обязанность - вести себя прилично, этикет блюсти, мерсикнуть вовремя, не
дать под зад хозяйской собаке,  не спереть понравившуюся безделушку,  не
шарить по чужим тайникам, не щипать хозяйскую жену и не оскорблять почи-
таемых в доме святынь и житейских  правил.  Путешественники,  думала  я,
гости заезжие с острова Гурмыза, все лентяи и любители безответственного
жития, за которым готовы тащиться хоть на край света, претерпевая дорож-
ные неудобства, только бы пол не мести, крышу не чинить да огород не ко-
пать. Даже и в отпуск люди ездят за этим.
   Белая ночь освоила воду Фонтанки и  высвечивала  фасады  потускневших
особняков фосфорическим нутряным светом;  я подошла к дому Хозяина,  из-
рядно опаздывая по отношению ко всем прошлым приходам.  Они уже отыграли
в свою канасту.  Полагаю, ждали меня, Сандро медлил; кем бы они ни были,
они очень обрадовались моему приходу;  это растрогало меня, и я пила чай
с  мятой,  смягчившись и слушая очередную историю про обрусевшего немца,
загремевшего ненароком в халифат либо эмират.
   - Ганса совершенно зачаровала Пальмира, - начал Сандро, - он бродил в
рощах ее золотистых колонн,  проходил под арками желтого камня, перекры-
вающими торговые перекрестки улиц, любовался Тетрапилоном, четырьмя гра-
нитными монолитами на гигантских пьедесталах,  множеством храмов, посвя-
щенных разным божествам: богу искусств Набо, мудрой богине Аллат, всемо-
гущему Белу, богу солнца Шамсу. Особенно поразили его алтари Безымянному
богу,  "тому, чье имя благословенно во все времена", чьим символом явля-
лась сжимающая крылатую молнию рука.
   - На этот счет существуют две версии,  - лениво вступил Камедиаров, -
первая - каждый, независимо от веры и национальности, мог молиться у вы-
шеупомянутых алтарей, подставляя имя своего божества и творя свои молит-
вы; вторая - имя Безымянного бога не известно людям земным, это бог иных
миров, возможно, карающий. Что это вы, Ленхен, чай на белую юбку плеска-
нули? Пятно останется.
   - Отстираю, - сказала я.
   - Чем? - спросил Шиншилла.
   - Рассолом, - отвечала я. - Извините, Сандро.
   - Хоть кто-то из перебивающих повинился,  - сказал  Сандро,  улыбаясь
мне моей улыбкой. - Ганс переходил от памятника к памятнику; кому только
не ставили памятников в благословенной Пальмире!  Чиновникам,  синодиар-
хам,  водителям караванов, военачальникам, сенаторам и даже одному водо-
носу.
   - Водоносу-то с какого перепугу? - спросил Шиншилла.
   - Поживите на такой жаре, поймете, - сказал Леснин.
   - Это был любимый водонос халифа, - предположил Николай Николаевич.
   - Наконец,  - продолжал Сандро, - к вечеру, совершенно устав от ходь-
бы,  зноя, шума таможен, харчевен, рынков и постоялых дворов, криков ме-
нял,  воплей спорщиков,  косых взглядов соглядатаев  и  звона  браслетов
проституток...
   - Как я его понимаю, - сказал Шиншилла.
   - Ну,  это вы, почтеннейший, загнули, - сказал Хозяин, - кто ж устает
от звона браслетов проституток? Чай, не колокола.
   - Он устал от всего по совокупности.  Устав, Ганс забрел в пустой ам-
фитеатр  со скамьями на греческий манер и нишами в центре стены на манер
римский. В театре ничего не играли, и только один человек сидел у стены,
размышляя о своем или отдыхая.
   - Мир тебе, чужеземец, - сказал сидящий.
   - И тебе мир, - отвечал Ганс.
   - Нравится ли тебе город?
   - Истинное чудо! - воскликнул Ганс. - Кто же построил такую жемчужину
зодчества в сердцевине песков?
   - Ходят слухи,  что Пальмиру,  подобно Баальбеку и  театру  в  Басре,
построили джинны и шайтаны по велению царя Соломона,  которому,  как из-
вестно,  Аллах подчинил шайтанов,  строителей и водоносов. Ночами джинны
властвуют в Пальмире с давних пор; будь осторожен тут после захода солн-
ца. Откуда ты, чужеземец?
   - Я из города, - ответствовал Ганс, - именуемого Северной Пальмирой.
   - О чудо! - воскликнул собеседник его. - А вашу Северную Пальмиру то-
же строили северные джинны?
   Ганс замялся.
   - Не совсем так;  однако строили ее в местах пустынных,  болотистых и
гиблых,  и многие строители умерли,  не выдержав тягот;  говорят, что их
призраки,  особливо тех,  кого похоронили не по обряду, тоже властвуют в
нашей Северной Пальмире ночами;  правда, несколько месяцев в году солнце
у нас заходит за горизонт ненадолго, и тогда ночи наши светлы, как дни.
   - Это страшно,  - сказал сидящий у стены, - ибо вы не видите звезд, и
их охранительные взоры не проникают в ваши сердца,  и в сердцах,  должно
быть,  воцаряется смута. Да и уснуть засветло трудно, а человек не может
жить без сновидений, он ведь не призрак.
   - Браво! - сказал Хозяин.
   - К тому же,  - бестрепетно продолжал Сандро,  - (это не мой текст, а
речь человека из амфитеатра) к тому же в вашем городе, видать, мало про-
роков по этой причине, ведь пророки получают откровения во снах. Сон ве-
рующего, говорит Аллах, - сороковая часть пророчества.
   - Думаю,  вы правы,  - заметил вежливо Ганс,  - в белые ночи действи-
тельно не спится.  Зато у нас много мечтателей и фантазеров, равно как и
сочинителей, они грезят наяву и выдают свои сны за правдивые истории.
   Человек у стены покачал головой.
   - А это уж вовсе никуда не годится,  - сказал он, - ибо сказано: лгу-
щий о своих снах ответит в день восстания мертвых. Говоришь, у вас много
сочинителей? Ты имеешь в виду поэтов?
   - Да, - отвечал Ганс, - например поэтов.
   - Знаешь, как называл поэтов аль-Джахиз? "Псы шайтана".
   - За что же он их так называл? Не оскорбление ли это?
   - Только не для меня,  - последовал ответ, - я знаю цену вдохновению,
чужеземец. Ведь я шаир.
   - Что такое шаир?
   - Шаир - ведун, поэт, маг. Ты никогда не писал стихов, чужеземец?
   Ганс вспомнил, что он сочинял ко дню рождения Анхен, смутился и отве-
тил:
   - Нет, никогда!
   - Как тебя зовут?
   - Ганс.
   - Ты  говоришь  с шаиром Абу-Бакром ибн аль-Хусейном.  Я истинный пес
шайтана,  уж можешь мне поверить, и, хотя я принял ислам, меня не отмоет
и это.  Видишь ли,  у меня есть фаль, дар ясновидения, связанный с подс-
казкой демонов;  именно они,  я полагаю, а не архангел Джебраил, диктуют
мне мои касыды.  И повествуют мне немало лишнего о мире и о людском нра-
ве. Шайтаны приклоняют слух к речам ангелов, перегоняющих дождевые обла-
ка, к их громовой речи, молниеносному смеху и ливневым слезам, подслуши-
вая разговоры небожителей и,  по непониманию и злому  умыслу,  перевирая
их,  передают поэтам. Мы лжецы и грешники поневоле, чужеземец. Я не могу
вызвать вдохновение,  когда захочу;  демоны насылают его на меня, демоны
вдохновения,  у которых столько имен:  Хаджис, Халиля, Амр. Некоторые из
правоверных называют стихи "Кораном дьявола".
   - Ну,  уж это,  верно,  слишком сурово,  - сказал Ганс. - Но если все
обстоит так, как ты говоришь, попытайся бросить писать стихи.
   - Разве в силах человек не быть тем,  что он есть? Такова судьба моя,
сина. Был момент, когда хотел я уклониться от своей доли и замолить гре-
хи свои, и ходил поклониться черному камню Каабы, и видел на его поверх-
ности белую,  сверкающую, как мечта, точку, обостряющую зрение. Но через
некоторое время меня вновь посетил демон вдохновения,  и я не устоял пе-
ред ним. Я в родстве со знаменитым поэтом Имруулькайсом, а стало быть, и
с предком его Акилем, по прозванию аль-Мурар, "едок мурара", столь горь-
кого растения,  что у верблюда выворачиваются губы;  у нас в роду всегда
превыше всего ценилось умение терпеть, сабр. Ас-сабр джамиль, чужеземец,
в терпении красота. Мне придется претерпеть участь пса шайтана. Пожалуй,
я подарю тебе горсть семян мурара, и, когда эта горечь прорастет и взой-
дет в твоей Северной Пальмире, вспомни обо мне, шаире, лжепророке, лжеце
поневоле.
   Абу-Бакр ибн  аль-Хусейн дал Гансу горсть семян,  завернутую в клочок
старинной эблаитской ткани с золотой нитью, и сказал:
   - Прощай.
   Но Ганс попросил его на прощанье прочесть какие-нибудь стихи, что ша-
ир и исполнил.  И стихи его были так хороши и так потрясли Ганса, что он
тут же забыл их,  выйдя из амфитеатра,  и никогда ни единой строчки,  ни
единого слова не мог вспомнить,  а помнил только,  какие осиянные звезды
стоят над Пальмирой и над пустыней,  обнимающей ее,  и как  отдает  свое
дневное  жаркое  дыхание песок провалу немереной бедуинской ночи,  перед
которой меркнут абрисы развалин,  стираются следы  покинутых  стоянок  и
растворяются в непроглядном ничто превратившиеся в пепел костры.
   Краткую паузу после подобного финала прервал Леснин.
   - Какое,  однако, безобразие, что мы не услышали газелей, бейтов либо
касыд. С чего бы Гансу или Сандро их запамятовать? Кто-нибудь может про-
цитировать восточного шаира? Любого.
   - Пожалуйста!  - с готовностью отозвался Шиншилла.  - Кушайте на здо-
ровье:
    Лишь только ночь подобрала край черного плаща,  И утра розо-
вый подол заискрился,  блеща, Я вызвал ловчего, он вел гепарда на ремне,
Ему покорен был гепард, а ловчий сладок мне.
   - Кто про что, - отозвался Камедиаров.
   Но Николай Николаевич прервал его:
   Вот готова птицам гибель - ноги кречета сильны, Сам широкок-
рыл  и  крапчат,  цвета вызревшей луны,  Гордо голову он держит с клювом
крепким и кривым, Как написанный левшою, завиток у буквы "джим".
   - Похоже на Киплинга, - сказала я.
   На сей раз провожал меня Шиншилла.
   - Ты любишь драгоценные камни? - спросил он.
   Я отвечала, что больше люблю их, когда они сами по себе, а не в изде-
лиях.
   - Смотри, что мне подарил мой покровитель.
   У Шиншиллы на безымянном пальце красовалось бронзовое кольцо с насто-
ящим египетским скарабеем, поворачивающимся на оси и показывающим брюшко
с резной печаткою. Я собиралась молчать, но на меня внезапно нашло.
   - И все ты врешь, - сказала я, - нет у тебя никакого покровителя.
   Шиншилла остановился.
   - Откуда почерпнута информация?
   - Ниоткуда. Знаю - и все.
   - Этого никто знать не может.
   - Только я.
   - У тебя агенты охранки под началом?
   - У меня кийяфа, - сказала я, - и частично фаль.
   - Я надеюсь, - сказал он медленно, - это между нами и останется. Ина-
че мне придется тебя задушить.
   - Неужели задушить? Вот она, любовь к искусству-то, какова. Может, ты
меня утопишь, на всякий случай, прямо сейчас? Фонтанка рядом.
   - Будешь теперь меня шантажировать?
   - Нет. Но ты должен мне помочь.
   Все, произносимое  мной,  было  для меня самой полной неожиданностью.
Импровизация.
   - В чем?
   - Я хочу кое-что взять из библиотеки. Ты будешь стоять у входа, чтобы
никто мне не помешал.
   - У тебя проявляются уголовные замашки, малышка.
   - Помнишь, был такой разговор: все у нас приблатнены?
   - Присутствовала  тематическая  беседушка  во пиру честном,  - сказал
Шиншилла,  - но мне и в голову не могло прийти,  что ты примешь ее в ка-
честве руководства к действию.  Ладно, по рукам. Надеюсь, ничего ценного
ты из библиотеки не слямзишь.
   - Я возьму почитать несколько старых писем.  Позапрошлого века. А по-
том с твоей помощью верну их на прежнее место.
   - Ты сексотка или шпионка?
   - Ни в малой мере, - отвечала я, - я просто любопытная тварь.
   Так получила я на следующий вечер пачку старинных бумаг, перевязанных
тесьмою, и в своем портфельчике институтском утащила их домой.
   Что касается Ганса,  то он в пятую белую ночь из обещанных тысяча од-
ной  ("Сколько лет мы теперь должны играть в карты,  чтобы обозреть весь
маршрут нашего любителя Востока?" - спросил Николай Николаевич), увлека-
емый толпой людей,  оказался на окраине Пальмиры,  где встретил бродячих
музыкантов.
   Сперва музыка показалась ему монотонной,  а как всякий немец  (как  и
всякий  армянин),  Ганс был меломан и в музыке,  как ему казалось,  знал
толк. Мелодия повторялась, варьировалась, возвращалась к исходной точке,
начиналась сызнова,  всякий раз орнаментированная по-другому,  ее извивы
напоминали Гансу орнамент сыгравшего с  ним  странную  шутку  восточного
ковра и его тайную пестроту,  погашенную темно-алым преобладающим фоном.
Звенели ударные,  усердствовали тамбурины, бубны, кастаньеты, били бара-
баны. Пели флейты (пара флейт померещилась Гансу отпиленными винтовочны-
ми стволами), заливались тростниковые дудочки и свирели, возобновляя ды-
хание,  требуя  постоянно  воздуха и усилий выдоха и вдоха.  Вибрировали
струны лютни, ребаба и каманджи, похожей на виолу, звучали цимбалы. Лют-
ня была пятиструнной, и четыре струны являли тело музыки: желтая холери-
ческая зир, алая сангвиническая масна, белая флегматическая миснас, чер-
ная  меланхолическая  бам;  была и пятая струна,  струна души,  радужная
струна, не имеющая цвета. Постепенно у Ганса захватило дыхание, пульс то
ускорялся,  то становился нитевидным, приливы слез следовали за взрывами
радости - музыка погружала в наркотический  транс.  Один  из  слушателей
кричал:  "Душа улетает,  душа улетает!" - бил себя по лицу, рвал на себе
одежду. Люди падали ничком, бились головой о землю. А музыка и не думала
прекращаться,  ее  бесконечный неисповедимый повтор нес в себе нечто на-
вязчивое и угрожающее.  Тут в толпе зародилось  движение,  толпа  учуяла
толчок извне, расступилась с криками, и группа людей ворвалась в малень-
кий оркестр, избивая музыкантов палками и плетями.
   - Что они делают? - спросил Ганс стоящего рядом старика. - Кто они?
   - Они борются с шайтаном,  сина,  - отвечал тот, - они правоверные из
правоверных, и, по их мнению, верующий не должен слушать звуков лютни.
   Лютню борцы  с шайтаном разломали вдребезги,  та же участь постигла и
свирель,  и дудочку, и тамбурин. Музыканты, прикрыв головы руками, бежа-
ли;  за ними следовали и слушатели.  Правоверные,  покончив с последними
виолами, в свою очередь удалились, оставив от всей сцены обломки инстру-
ментов с жилами струн да клочья одежды.  Побрел восвояси и Ганс,  в душе
которого еще звучали несуществующие ныне духовые, струнные и ударные, да
капо аль фине, и опять, и опять, и опять.
   Вдалеке ревел осел, увидевший шайтана; но и петухи, узревшие ангелов