,
тоже покрикивали, а одуревшие от музыки окраинные лягушки кваканьем воз-
давали хвалу Аллаху.
   - Ля илла! - сказал Леснин.
   Принеся домой  письма,  я  их спрятала - от самой себя?  Удовольствие
растягивала, что ли? - и увидела на столе две книги. Первую решила я Ка-
медиарову не отдавать,  мне не хотелось, чтобы она оказалась у него, это
могло,  почему-то решила я,  повредить Хозяину.  Я  собиралась  засунуть
книжку  без  начала  и конца на верхнюю полку,  где стояли множественные
истрепанные неотличимые томики приложений  к  "Ниве",  пусть  Камедиаров
ищет, если не лень; да не станет он искать, а я скажу - забыла про него,
поставила на полку,  не помню куда. Теперь, видимо, предстояло мне врать
на каждом шагу.
   Я открыла книгу,  принесенную Эммери. Картинка с лунатичкой либо сом-
намбуличкой в ночной рубашке, с закрытыми глазами и распущенными волоса-
ми шляющейся по оконному карнизу, простирая длани к луне. В тексте гово-
рилось о сне.  Шрифт несколько назойливый,  ярко-белая бумага,  выходные
данные отсутствуют;  похоже на русские книги, вышедшие в Париже, именуе-
мые "эмигрантскими изданиями".  Главы предваряли эпиграфы; например, та-
кие  мне попались:  "...подверженный воздействию искусства человек...  с
помощью увиденного (во сне) ...  учится жизни".  Фридрих Ницше.  "...два
разъединенных художественных мира: мир сновидения и мир опьянения..." Он
же.
   До восточной маски я,  вероятно, пребывала, среди прочих ночных посе-
тителей квартиры Хозяина,  в состоянии опьянения;  а теперь и сновидения
черед настал.
   И снова Ницше:  "Чудесные иллюзии мира сновидений,  создавая которые,
каждый человек действует как настоящий художник".
   Уже и наяву начинала я действовать,  как в сновидении: в импровизации
с Шиншиллой было нечто художественное, если это можно так назвать.
   "Я собирался написать труд,  в котором сравнил бы сны правоверного  и
сны неверных". Мухаммед Абу-Нимр ибн аль-Джебран.
   "О сновидениях греков, несмотря на их литературу из этой сферы и мно-
гочисленные истории о снах, мы можем говорить лишь предположительно; ...
а у греков, к стыду всех последующих поколений, и в снах ощущалась логи-
ческая связь линий  и  очертаний,  красок  и  групп,  последовательность
сцен...  грезящие греки - это Гомеры, и Гомер - один из грезящих греков,
мы рассуждаем об этом в более глубоком смысле слова,  чем  если  бы  наш
современник,  говоря о своем сне,  осмелился сравнить себя с Шекспиром".
Ф. Ницше.
   Цитат в сей хрестоматии,  или,  точнее, путеводителе по миру сновиде-
ний,  было  великое множество,  но большинство цитируемых были мне неиз-
вестны, их имена, кроме, разве что, Зигмунда Фрейда, ничего мне не гово-
рили.
   Особо вникать  в проблемы грез мне не хотелось.  Однако меня и прежде
притягивали научно-популярные издания о волках или о пчелах,  об океанс-
ких приливах и именах народов мира, и не роман лежал у меня в пятнадцать
лет под подушкой, а "Охотники за микробами" Поля де Крюи; и я продолжала
чтение, сильно в суть не вникая. Следовали рассуждения о снах овальных и
квадратных,  причем вторые насылал на спящих синклит преисподней; иссле-
довались сонники, символика и семиотика сновидений; сравнивались сны ди-
карей и цивилизованных граждан,  стариков и детей и тому подобное. В об-
щем, скажи, каков твой сон, и я скажу, кто ты.
   Одна из  страниц  остановила  меня  в вялом передвижении по абзацам и
главам. "...два мира, - читала я, - видимый мир и мир невидимый - сопри-
касаются. Однако их взаимное различие так велико, что не может не встать
вопрос о границе их соприкосновения.  Она их разделяет,  но она же их  и
соединяет..."
   Я вспомнила  разговор с Эммери,  его слова о меже,  и поняла,  почему
именно эту книгу он случайно достал для меня с полки.
   "...глубокий сон...  не сопровождается сновидениями,  и лишь полусон-
ное-полубодрственное состояние,  именно граница между сном и бодрствова-
нием есть время,  точнее сказать, время-среда возникновения сновидческих
образов".
   Быстро прочла  я,  дивясь,  несколько страниц,  посвященных обратному
времени, характерному для сновидений, и мнимому пространству.
   "То, что сказано о сне, должно быть повторено с небольшими изменения-
ми о всяком переходе из сферы в сферу.  Так, в художественном творчестве
душа исторгается из дольнего мира и восходит в мир горний. Там без обра-
зов она питается созерцанием сущности горнего мира,  осязает вечные ноу-
мены вещей и,  напитавшись,  обремененная видением, нисходит вновь в мир
дольний.  И тут,  при этом пути вниз, на границе вхождения в дольнее, ее
духовное стяжание облекается в символические образы - те самые, которые,
будучи закреплены, дают художественное произведение. Ибо художество есть
оплотневшее сновидение".
   Где же я слышала прежде о взаимодействии реального мира и мистическо-
го? Выготский! Он так о "Гамлете" написал в своей "Психологии искусства"
(наши студенты ее читали запоем)! По его словам, трагедия написана имен-
но о взаимодействии миров,  и по сравнению с тенью отца Гамлета,  с пос-
ланцем иного мира,  все - "слова, слова, слова", и принц датский медлит,
оцепенев,  охваченный  печалью  и  холодом нездешним.  Я закрыла книгу о
снах,  открыла снова,  как бы гадая,  и взгляд вырвал из текста строчку:
"Маска выдохлась,  и в ее труп вселились чуждые, уже не причастные рели-
гии силы".
   Больше я читать не могла и не хотела.  Как тень,  пошла я в институт,
занятия  чуяли  наступление  каникул,  кое-как отзанималась я живописью,
поприсутствовала на истории искусств,  чирикая профили на полях тетради,
молча и механически отработала в гипсомодельной мастерской, потом броди-
ла по Летнему саду,  словно ища неизвестно кого, надеясь встретить. Если
Хозяин и вправду был человеком порога,  человеком межи,  и оба мира были
ему равно свои или одинаково чужие,  становилась понятна сквозившая даже
в  смехе  его  -  а  он любил посмеяться - глубокая гамлетовская грусть.
Впрочем,  если он всего-навсего явился из осьмнадцатого столетия, за три
милых века можно было всякой всячины навидаться, к веселью не располага-
ющей, да еще с количественным, на несколько жизней, перебором.
   Грустью веяло от мерцающих белонощной белизной статуй  Летнего  сада.
Раньше их общество успокаивало и утешало меня.  В их компании обретала я
душевное равновесие,  веселье,  уверенность в себе; они тоже были ночные
любимцы,  брезжащие в июньской листве копии римских копий; но они молча-
ли,  и во мне все молчало и померкло,  и,  потеряв надежду автоматически
прийти в хорошее настроение, возрадоваться по привычке на второй скамей-
ке боковой аллеи, я оставила и Януса, и Беллону, и Лето медитировать под
сенью  кленов и лип и поплелась нехотя,  как старая лошадь в стойло,  по
Фонтанке.
   Флер рождественского праздника,  пронизывающий воздух ночных  посиде-
лок, растаял. Несмываемая тень вишневой маски застилала мне жизнь. Восп-
риятие ли мое изменилось, я ли сама, но в каждой реплике слышались фаль-
шивые ноты;  может,  из-за собственного вранья слух у меня на них обост-
рился,  или видела я изнанку, швы, где мерещились мне прежде праздничные
одежды.  Должно  быть,  прежнее желание постоянно присутствовать на рож-
дественском празднике тоже грешило противу правды, было нескромным и не-
лепым,  и теперь за тягу к круглогодичному карнавалу приходилось распла-
чиваться.
   - О чем вы так задумались, Ленхен? - спросил Сандро.
   - Мне стало жаль дьявола, ему так мучительно скучно с людьми.
   Эммери перестал качаться в качалке, отвлекся от зрелища оконного про-
ема и воззрился на меня.
   - Сколько раз я просил не поминать его к ночи, - сказал Хозяин.
   - К утру, - отвечала я чуть не плача.
   - Ну, все, все, - сказал Сандро, - не наливайте ей больше ликера. Ле-
на,  со следующего понедельника мы с вами вступаем в общество трезвенни-
ков.  Иначе нам грозит круглосуточное похмелье на всю пятилетку. Не воз-
ражайте.  Сядьте на диван,  Шиншилла, уступите даме уголок поуютней. Вот
уже  золотую лютню солнца убрали в футляр запада и достали из чехла вос-
тока серебряный ребаб месяца,  и взошла звезда Зуххаль, ввергая в небес-
ную сферу принадлежащее ей седьмое небо.  Ганс продолжал идти куда глаза
глядят по улицам и улочкам Пальмиры,  пока не догнал одного из изгнанных
музыкантов, вытирающего лицо рукавом изодранной одежды, лишившегося лют-
ни, барбитона либо каманджи. Ганс похвалил игру бывшего оркестра и поди-
вился борьбе верующих с музыкой.
   - О!  - воскликнул лютнист без лютни. - Я и сам принял ислам и уважаю
правоверных:  но мне непонятны ничего не ощущающие  при  звуках  музыки,
считающие  два  различных  напева одним и не отличающие воя волка от воя
шакала.  Прав мудрец,  говоривший: общества подобных людей следует избе-
гать,  ибо  лишены они признаков человеческого и к роду людскому не при-
надлежат;  к тому же у всякого,  на кого музыка не действует, расстроено
здоровье: он нуждается в лечении.
   - Может,  расправившимся  с вами не нравится состояние ваших слушате-
лей, впадающих в исступление? Не скрою, - сказал Ганс, - в музицировании
вашем присутствовало нечто чародейское, я и сам чувствовал сильное серд-
цебиение и подступающие слезы.
   - О чужеземец! - сказал музыкант. - Музыка - удел духа; возможно, че-
ловеку надлежит сдерживаться и не проявлять тревоги,  тоски или радости,
возникающих в нем,  благодаря напевам,  столь бурно; видимо, у некоторых
силы телесные выходят из повиновения, силы душевные не справляются с ни-
ми, и в этом есть нечто неподобающее. Слышал ли ты про ходжу Джунайда?
   - Нет, - отвечал Ганс.
   - Как-то раз в присутствии ходжи Джунайда,  да освятит  Аллах  могилу
его,  некий  дервиш  издал вопль отчаяния во время пения.  Ходжа Джунайд
гневно глянул на вскрикнувшего, и дервиш накрыл голову своей власяницей.
Пение длилось долго,  и когда подняли власяницу,  под ней оказалась лишь
кучка пепла.  Звуки музыки разожгли пламя тоски в дервише,  а, повинуясь
гневному взору ходжи Джунайда,  он заключил в себе языки огня, не позво-
ляя им более вырываться наружу.
   Ганс вздохнул.
   - Согласись, - сказал он, - тут тоже без чародейства не обошлось.
   - Многие говорят,  - сказал музыкант,  - в голосах барабанов  чудится
смех Иблиса,  ибо он сам их и изобрел и,  изготовив, смеялся над людьми,
которым предстоит наслаждаться звуками ударных.  Я-то играл на струнных,
обязанных  своим  происхождением обезьяне и тыкве.  Но в ближайшее время
вряд ли я добуду себе лютню,  барбитон либо ребаб.  Похоже, придется мне
довольствоваться тростниковой дудочкой.
   - А я так очень люблю духовые инструменты! - с воодушевлением крикнул
Ганс.  - Я их люблю за то, что связаны они с человеческим дыханием, и за
разнообразие издаваемых ими звуков,  родственных птичьему щебету, свисту
ветра и трубному гласу ангелов.
   - Хорошо ты сказал, сина, ты прав. Куда ты сейчас направляешься?
   - Никуда. Я никого не знаю в Пальмире и никогда не бывал тут прежде.
   - Мы дошли до моего дома и,  если хочешь, могли бы лечь спать на кры-
ше, никого не беспокоя.
   Ганс уже знал,  что на Востоке принято спать под открытым небом таким
образом,  и даже правители частенько спали на плоских крышах своих двор-
цов. Он улегся на старую, превратившуюся в кожу, звериную шкуру; под го-
ловой у него была многоцветная подушка с  выцветшим  рисунком;  над  ним
пульсировали огромные звезды Зуххаль и Бахрам, светились загадочно Ката-
фалк,  Лужок и Два Тельца; ему приснился сон про синего шакала и красную
обезьяну,  которые никак не могли поделить царства музыки, хотя вовсе не
годились в правители этого царства.  Тем не менее они упорно повелевали,
и из-за экзотической раскраски многое сходило им с рук. В царстве музыки
все и вся музицировали:  и кузнечики, и цикады, и осы, и германские эль-
фы,  прилетевшие временно в теплые края, и барабанившие лапками по высу-
шенным тыквам мартышки, и эблаитские пери, и сами аравийские пески, пою-
щие пески,  дышащие,  перемещающиеся барханы, звенящая мошкара песчинок,
подвластных огромной, невидимой, но обрисовывающей их рои трубе аравийс-
кого ветра.
   Красная обезьяна  обожала пчелиный хор неприхотливых черных и каприз-
ных красных пчел;  впрочем,  любила она и мед;  посему в ее покоях полно
было обычных ульев,  напоминающих темно-коричневые керамические бутылки,
и ульев бедуинских - огромных кожаных бурдюков.  А синий шакал  требовал
сольных восхвалений,  и на его половине дворца пел соловей,  рычал тигр,
лаяла лисица, молчала в потаенном восторге выпучившая глаза золотая рыб-
ка.  В  конце  сна синего шакала и красную обезьяну в результате сложных
дворцовых интриг изгоняли,  и царем музыки становился крошечный  разноц-
ветный  жаворонок Абу Баракиш,  гордо появившийся на подоконнике второго
этажа дворца и крикнувший всем своим, облепившим дворец, подданным древ-
нее приветствие: "Семья! Приют! И простор!"
   На последнем слове приветствия Ганс и проснулся, отнюдь не на просто-
ре и даже не на крыше, а в весьма тесном помещении.
   - Эммери,  - сказала я, когда мы дошли с ним до моста, - я прочла про
сны. Почему сны? Это как-то касается вас или Хозяина?
   - У человека порога,  человека межи сны всегда яркие, художественные,
запоминающиеся,  с повторяющейся через годы обстановкой и географией  на
особицу,  часто зеркально отображающие реальность. Пограничные с яснови-
дением.
   - Сновидение,  ясновидение,  - сказала я.  - А у меня сейчас душевная
слепота. Или духовная. И некому перевести меня через улицу.
   - Я знаю, Лена. Я вам сейчас не указчик. Я прихожу только к людям ме-
жи, только такому человеку я спутник. И собеседник.
   - Но ведь вы говорите со мной. Почему?
   - Ленхен,  вы дитя природы,  в вас есть от настоящей женщины,  во все
времена на самое себя похожей. Разве непонятно?
   - Настоящих женщин полно, - сказала я.
   - Неправда.
   В польском саду целовались парочки; я им завидовала.
   - В настоящей женщине небытие, то есть инобытие с бытием встречаются.
А вы еще ребенок, Лена, но ведь подрастете когда-нибудь, да?
   - Надеюсь, - сказала я уныло. - Что мне делать, Эммери? Раньше я жила
легче. Черт меня дернул сунуться в чужой тайник.
   - Мир неисправим, - сказал Эммери, улыбаясь, - нешто можно к ночи при
ангеле поминать...
   - Я больше не буду.  И где это вы видите ночь? Одна заря сменить дру-
гую спешит. Петушок пропел давно. Вся зга видна.
   - Полно, Лена, не плачьте, перестаньте.
   Дома, одна,  за закрытыми дверьми, я разревелась в голос, на меня об-
рушилось враз ожидающее меня житие без неопределенных надежд,  без розо-
вых очков,  без сотворенных кумиров. Я была не готова к подобному житию.
Отсвет восточной маски лежал на всем,  беспощадный отсвет.  Эммери  снял
маску  с  меня  так неудачно;  или состояла она из двух частей - видимая
снялась, невидимая осталась? неснимаемая (как железная!), невесомая мас-
ка-невидимка. Но, поскольку все проходит, иссякли и мои слезы.
   бумаг, показавшихся мне сначала письмами; были и письма, а сверху ле-
жали несколько листков (подобные листки попадались между письмами,  а  в
самом низу связки обреталась целая кипа),  чем-то напомнивших мне книгу,
посвященную Востоку: подобие дневника или записной книжки, то цитаты, то
заметки,  записи на память,  по-французски,  по-немецки. Немецких я про-
честь не могла.
   "Видел я ограду,  за которой ты живешь,  и ограда была неприступна, и
никто  не собирался открывать мне ворота,  и судьба не собиралась соеди-
нять нас; отчего же таким счастьем наполнилось все мое существо при виде
стены, скрывающей мою любимую?"
   "Дома, полные яств,  и гостей, и нарядов, и безделушек, и шума, прев-
ратились в развалины, и затянуло развалины песком, и все прошлое мое по-
дернуто зыбучими песками, и не дойти мне по ним до тебя, преграждают мне
путь десятилетия событий,  призраки пространств,  шипы трагаканта и  обе
наши жизни".
   "Мне милы все ночные любимцы: страдающие бессонницей влюбленные, наб-
людающие фазы Луны астрономы,  следящие за склонением звезд мореплавате-
ли, полуночные дозоры, склонные разговаривать во сне сочинители, лунати-
ки,  одолживший мне при свете лунном гусиное перо Пьеро с картины госпо-
дина Ватто,  даже крадущиеся во тьме заговорщики и откровенные разбойни-
ки,  целое братство сов,  ночных птиц,  одиночных,  отбившихся от  стада
овец,  ибо спит ночью все людское стадо, и отдыхает от человека Природа,
отдыхает от людской суеты Земля,  предоставленная другому небу,  распах-
нувшемуся Космосу,  от коего отгораживается день лазоревым сводом земной
атмосферы. Черное правдивое око ночи не нуждается в человеческих сущест-
вах.  Человеку ночью трудно разыгрывать царя природы и центр мироздания.
И для любви недаром отведена космогоническая страна ночная, все мы зача-
ты  под  взором  недреманных  светил,  и верны гороскопы,  и астрологи в
чем-то правы. Может, из зачатых в дневные часы и выходят негодяи и монс-
тры? Есть же на свете племя, верящее, что в один из дней недели рождают-
ся убийцы".
   "Все позорное можно скрыть и во всем покаяться, кроме лжи".
   "Уже достаточно тесно было мне от любви, - как же быть мне, если пос-
тигли меня и любовь, и разлука?" Ибн-Хазм.
   "Иногда между  судьбами  людскими  пролегает  барзах  - непреодолимая
преграда между морями, чтобы они не слились и оставались собою".
   "Ковры-самолеты! Перстни Джамшида!  Всевластные джинны из брошенных в
море житейское бутылок! Я ваш властелин, ваш данник и ваш пленник разом.
Я оказался в огромном замке для великанов,  чьи своды и ступени не соот-
ветствуют  скромным  человеческим масштабам и мерилам.  Древние изваяния
богов недаром так колоссальны:  колоссы молчаливо твердят  нам  об  иной
системе мер. Другим измерениям вы учили меня, мэтр Ла Гир, другим точкам
отсчета. Простите меня. Прости меня, Анна. Поднимись на башню, сестричка
моя, и махни мне платком. Путь оказался слишком долгим".
   "Существует закон пути: ты придешь туда, куда ведет дорога, выбранная
тобою. Все так просто".
   "День был,  помнишь ли ты,  теплый,  ранняя осень.  Ты надела  черное
платье, ты всегда любила темное, серое, тускло-зеленое. Шелк шуршал нег-
ромко,  легкий шорох движения.  Тебе было весело, ты вышивала, и котенок
закатил под диван клубок ниток. Я не понимал тогда прелести обычной жиз-
ни,  ее незначительных деталей. Меня манила магия, интересовала алхимия,
таинству я предпочитал тайны.  На самом деле,  Анна, ничего таинственней
твоей улыбки я не видал ни в одной стране и ни в одном веке. Что с тобой
стало,  когда я исчез, отправился в экзотические края, из которых не мог
вернуться в покинутые место и время?  Должно быть,  ты ушла в монастырь,
как твои двоюродные тетки. Я их потом тоже вспоминал неоднократно, четы-
ре монашенки с белыми пальцами, они тебя учили и вышивать, и рисовать, и
гравировать. Еще они учили тебя варить варенье, ты его пролила, пальцы у
тебя слиплись, в варенье вымазался котенок, и стол, и туфли, и черепахо-
вый гребень, липкое, сладкое, абрикосовое, налетели пчелы, весь скромный
абсурд бытия налицо.  И меня тянуло к тебе, как пчел на варенье. Ты была
старше, тебе казалось непристойным и безнравственным отвечать мне взаим-
ностью,  точнее,  показать, что отвечаешь. Пять лет разделяли нас; между
пятилетней  девочкой  и  грудным младенцем пропасть,  между сорокалетним
господином и сорокапятилетней дамою полшага.  Между нами теперь столетия
и  страны,  и нас прежних нет на свете,  и никакого "мы" нет,  разве что
слово, единица языка, местоимение, бессмыслица. На Востоке, куда занесло
меня  невзначай  колдовство,  утверждают,  что  мужчину  делают мужчиной
скорбь и страсть.  Но ни для тебя, ни для меня мой нынешний мужественный
образ уже не является ни настоящим,  ни прошлым, ни будущим. Мы призраки
с картины Антуана Ватто: ты в черном, я в коричневом камзоле и в берете,
напоминающем тюрбан,  плоский холст,  окно в небытие,  машина времени