свое  отношение  к  Жаку.
Это было чувство  и  враждебности,  и  презрения,  и  жалости  к  нему.  Он,
казалось, ничего этого не замечал и продолжал быть таким же, как  и  раньше,
внимательным,  неизменно  вежливым  и  всегда  готовым   дать   Анне   самые
пространные объяснения, которые никогда ей не были нужны.
     За то время, которое Анна прожила со своим мужем, у нее было  несколько
любовников, но  каждый  раз,  через  очень  короткое  время,  это  кончалось
разрывом, слезами и припадком глубокой  печали.  Сначала  Анна  думала,  что
какой-то ее собственный  недостаток,  душевный  и  физический  одновременно,
лишает ее возможности испытать  то  чувство  ослепительного,  всеобъемлющего
счастья, которого она ждала долгие годы, еще с того времени, когда  девочкой
смутно  о  нем  мечтала.  Потом  она  пришла  к  убеждению,  что   случайное
определение ее понимания любви Жаком, не отдававшим, быть может, себе отчета
в значении своих слов, но сказавшим, что это понимание слишком чувственное и
слишком возвышенное, было совершенно правильно и что все ее  предрасполагало
именно к такой любви: ее темперамент,  ее  романтические  представления,  ее
готовность отдать все тому, кто испытает по отношению к ней чувство, которое
будет таким же, как то, которое способна испытать она. Но она  не  встретила
ничего похожего на это - особенно в том, что для нее было  важнее  всего,  -
неудержимое движение к ней чьей-то души,  не  знающее  никаких  препятствий.
Потом она почти потеряла надежду, что это может  когда-нибудь  произойти,  и
решила, что надо найти в себе силы примириться с этим и искать смысл  своего
существования в чем-то другом, а не в нелепой и  детской,  в  конце  концов,
романтике, ценность которой так упорно  отрицал  ее  отец.  Это  совпало  по
времени с тяжелой болезнью отца, и диагноз этой болезни не оставлял  никаких
надежд на выздоровление: у него был рак легких. Через месяц он умер. Это был
единственный человек в жизни Анны, к которому у нее было  постоянное  теплое
чувство  и  который  тоже  ее  искренно  любил,  несмотря  на  свои  теории,
признававшие  только  все  ту   же   злополучную   функциональную   ценность
эмоционального мира. В день его смерти, глядя на  его  мертвое,  неподвижное
лицо и не удерживая  слез,  Анна  почувствовала,  что  теперь  она  осталась
совершенно одна.
     Это было за год до начала  войны,  и  весь  этот  год  Анна  провела  в
состоянии глубокой душевной подавленности. Она перестала заботиться о  своей
внешности, отказывалась сопровождать Жака куда бы то ни было, не выходила по
целым дням из своей комнаты и долгими часами лежала без  движения,  глядя  в
белый, невыразительный потолок. Жак старался ей помочь и вывести ее из этого
состояния, но она не разговаривала с ним, и единственные слова, которые  она
произносила, были всегда одни и те же-оставьте меня в  покое.  Она  говорила
это даже без раздражения, которое он так хорошо знал, и он дорого дал бы  за
то, чтобы к ней вернулась возможность раздражаться. Он  оставил  ее  в  этом
состоянии, когда была объявлена война, и уехал в  армию.  Потянулись  долгие
месяцы, когда она оставалась одна в своей парижской квартире и  не  отвечала
ни на письма, ни на приглашения, ни на  телефонные  звонки.  Потом  наступил
наконец июль тысяча девятьсот сорокового года. Германская армия приближалась
к Парижу, над городом стоял черный дым. И тогда, однажды утром,  Анна  вышла
из дому с одним чемоданом, вывела из гаража автомобиль Жака и решила ехать к
себе, в Прованс, где давно уже стоял пустым дом  ее  родителей  и  только  в
небольшом флигеле, в саду,  жил  по-прежнему  сторож  Максим,  молчаливый  и
суровый старик, которого всюду сопровождал его огромный черный дог, такой же
мрачный, как и его хозяин. Но она не доехала до Прованса...
     Она услышала, как в двери щелкнул ключ. Потом Пьер появился  на  пороге
комнаты. Поднявшись с кресла, с неудержимой, широкой улыбкой, открывавшей ее
ровные белые зубы, она сказала - Пьер никогда  потом  не  мог  забыть  этого
выражения ее голоса:
     - Я рада вас видеть, Пьер.

                                 ----------

     Каждый  раз,  когда  Анна  оставалась  одна,  она  думала  о  множестве
вопросов, встававших перед  ней,  -  которые  нужно  было  разрешить.  Самый
трудный из них был тот, на который она до сих пор не ответила Пьеру: - Мари,
вы знаете, кто вы такая? Как именно надо было сказать  ему,  что  раньше  ее
звали Анной Дюмон, что у нее было известное положение,  квартира  в  Париже,
дом в Провансе, муж и знакомые, но что при всех обстоятельствах в  тот  мир,
который перестал существовать - в день этой бомбардировки  летом  сорокового
года, - она не могла вернуться, потому что и ее душа,  и  ее  сознание  были
против этого? Это возвращение было невозможно, об этом не  могло  быть  даже
речи. Ее, вероятно, давно считали погибшей -  неизвестно  как  и  неизвестно
где; во всяком случае, в течение долгих лет никто  о  ней  ничего  не  знал.
Может быть, это было к лучшему? Потому что, - она ясно отдавала себе в  этом
отчет, - той Анны Дюмон, которая пропала без вести  летом  сорокового  года,
больше не было и именно этот  июньский  день  надо  было  считать  датой  ее
смерти,  о  которой  она  не  жалела.  Она  еще  раз  подумала  о  том,  что
предшествовало этому. За все время своей жизни, с тех пор  как  она  помнила
себя, был только один человек, к которому  она  была  искренно  привязана  и
которого она любила, - ее отец. Но его давно нет в  живых.  Ей  было  теперь
двадцать девять лет. Из них последние пять лет были годами того  непонятного
и смертельного небытия, про которое теперь она  знала  все,  вплоть  до  тех
подробностей,  о  которых  ничего  не  говорил  Пьер,  но  о   которых   она
догадывалась. А теперь нужно было жить, -  но  как?  Теоретически  все  было
просто: сказать Пьеру, кто она такая, сказать, что она бесконечно благодарна
ему за то, что он для нее сделал, - то есть вернул ее к жизни, - узнать, где
Жак, и уехать на свою парижскую квартиру. Этого она сделать не могла, -  она
даже улыбнулась, думая об этом. Теоретически было ясно и другое: теперь  она
была здорова, ей больше не угрожала никакая опасность, и  все  эти  дни  она
чувствовала, как к ней возвращаются силы, значит  -  теоретически,  -  Пьеру
незачем было заботиться о ней, и, значит -  теоретически,  -  ее  пребывание
здесь потеряло свой смысл. Она еще раз  обошла  все  комнаты,  глядя  новыми
глазами на то, что ее окружало, - портреты отца и  матери  Пьера,  несколько
репродукций, буфет, столы, стулья, кресла, диваны, - все это  содержалось  в
необыкновенной чистоте. Пьер каждый день, до ухода  на  службу,  убирал  всю
квартиру. Это было похоже на меблированные комнаты и резко отличалось  и  от
ее собственной парижской квартиры, и от ее дома в Провансе.  Она  посмотрела
на книжные полки - энциклопедический  словарь  в  шести  томах,  изданный  в
начале  столетия,  классики,  несколько  новых  романов,  Шекспир,  Толстой,
Сервантес, Достоевский во французском  переводе,  Платон,  Овидий,  Плутарх,
монографии о Рембрандте, Ван Гоге, Боттичелли, Руссо,  учебники  -  алгебры,
истории  французской  литературы,  те  самые,  по   которым   она   училась.
Теоретически...
     Она остановилась и прислушалась. Она всегда  ощущала,  неизвестно  как,
животным и безошибочным чувством, приближение Пьера. Через минуту он вошел в
квартиру, и это прервало ее мысли. И когда она увидела  его,  она  поняла  с
отчетливостью, не допускавшей сомнений, что  слово  "теоретически",  которое
она повторяла столько раз, не имело и не могло иметь никакого смысла.

x x x

     Она часто думала о том, что если бы на месте Пьера был какой-то  другой
человек, все трудные вопросы могли бы быть разрешены и их разрешение было бы
тем более необходимо, потому что фальшивое и странное положение,  в  котором
она была, становилось просто невыносимо. Но ей никогда и ни с  кем  не  было
так легко, как с Пьером. Его  постоянное  присутствие  ничем  и  никогда  не
стесняло ее, и она не могла себе представить, что Пьер вдруг ушел бы  из  ее
жизни. Ей казалось, что Пьер был не похож ни на кого из тех  людей,  которых
она знала. То, что она ощущала в  его  присутствии,  -  это  его  неизменную
доброжелательность и его немую готовность поддержать ее во всем, - то,  чего
она никогда не испытывала раньше и что ей казалось самым ценным,  что  может
быть.  Она  понимала,  что  потерять  это  было  бы  для  нее   непоправимым
несчастьем, и потому она все не решалась сказать Пьеру, что она знает теперь
свою прошлую жизнь. Он больше  не  спрашивал  ее  об  этом  -  и  ей  иногда
казалось, что она понимает почему.
     Однажды после ужина она сказала ему:
     - Пьер, вы знаете что? Вы, может быть, правы, может быть, действительно
меня зовут Мари.
     Он быстро взглянул на нее. В ее улыбающихся глазах  он  заметил  теплый
перелив выражения, которого он раньше не видел. Она села  глубже  в  кресло.
Пьер смотрел на ее туго натянутые чулки и  черные  туфли  и  вдруг  вспомнил
летний день, дождь и ее босые ноги, увязшие в глине.
     - Вы знаете, - продолжала она, - я много думала все эти  дни  и  многое
вспомнила. Но я боюсь, что я не сумею вам рассказать это так,  как  было  бы
нужно. И я решила, что,  может  быть,  лучше,  если  я  постараюсь  все  это
написать. Что вы скажете об этом?
     - По-моему, это прекрасная идея, - сказал он.  -  Я  буду  с  интересом
ждать, когда вы это кончите, и обещаю вам быть внимательным читателем.
     Кроме того ощущения, что она выздоровела после очень долгой  и  тяжелой
болезни,  Анна  впервые  чувствовала  теперь,  насколько  жизнь  может  быть
спокойной и счастливой - она не находила других слов. Когда Пьера  не  было,
она выходила на улицу и гуляла целыми часами в этом районе Парижа,  которого
раньше совершенно не знала. Потом  она  возвращалась,  садилась  за  стол  и
начинала писать. Незаметно для нее самой страницы шли за страницами, и перед
ней возникали сначала зрительные ее воспоминания - красная  земля  Прованса,
неподвижные пальмы, тугая листва кустарников, железный узор ворот  ее  дома,
каменные арки его фасада и его особенный желтовато-красный  цвет,  темневший
после захода солнца, высокое безоблачное небо,  кипарисы  в  саду,  дрожание
листьев, когда дул мистраль, далекие звезды вечером. Потом комната, где  она
писала, наполнялась звуками - покашливание ее  отца,  прерывающаяся  мелодия
рояля, на котором играла мать этюды и ее собстственные  импровизации,  вдруг
вливавшиеся в исполнение ноктюрна или "сада под дождем"  -  с  преобладанием
минорных нот, последовательность которых напоминала  пронзительную  рояльную
жалобу неизвестно на что, - и после этого импровизация прекращалась и  снова
начиналось долгое гармоническое повествование,  звуковая  проекция  какой-то
блистательной и до конца рассказанной жизни, в которую Анна вкладывала  свой
собственный смысл, где  были  стихи,  воспоминания,  предчувствия,  надежды,
далекое лирическое движение, уход, возвращение, отражения  пейзажей,  отказ,
согласие, ответ на все вопросы, - Анна сидела на скамейке, в саду, в том его
месте, куда выходило окно комнаты, где стоял рояль, и  слушала  то,  что  ей
казалось музыкальным рассказом о ней самой. Было слышно  стрекотание  цикад,
хлопанье крыльев голубя, взлетевшего в воздух, крик  ночной  птицы,  далекий
звон колокола из  деревни,  находившейся  в  двух  километрах  от  их  дома,
слышался иногда легкий  треск  туго  пригнанных  половиц  паркета,  когда  в
вечерней тишине кто-нибудь проходил через  комнаты,  хруст  гравия  в  саду,
звуковой след, по которому можно было знать,  в  каком  направлении  шел  ее
отец, совершавший одинокие прогулки в  поздний  час,  когда  Анна  лежала  в
постели и в ее комнате было отворено окно и когда она не  могла  заснуть  от
смутного и непонятного волнения о том, что она слышала  в  звуках  рояля,  в
стихах, в далеких замирающих переливах колокольного звона.
     Потом возвращался Пьер. - Как вам пишется. Мари? - Я скоро кончу первую
часть. - Они ужинали, после ужина Пьер убирал  со  стола.  Анна  садилась  в
кресло, и когда он, вымыв посуду, входил в комнату, она говорила ему:
     - Расскажите мне о вашей матери, Пьер. Вы мне уже говорили о ней, но  я
как-то не составила себе точного представления обо всем этом.  Вы  говорили,
что главная ее особенность была в примиренности со своей участью?
     - Вы знаете. Мари, мне иногда кажется, что почти в каждой  человеческой
жизни есть какая-то неизбежная ошибка. Ну,  не  в  каждой,  конечно,  но  во
многих. У такого-то человека, скажем, жизнь должна была  бы  быть  такой,  а
выходит,  что  она  другая.  У  меня  есть   призвание   быть   врачом.   Но
обстоятельства сложились так, что я архитектор. Или наоборот. Теперь,  когда
я думаю о моей матери и ее жизни, мне кажется, что в ней всегда было  что-то
теплое и  уютное,  что  только  она  могла  дать  своей  семье.  У  нее  был
неисчерпаемый запас мягкости, вы понимаете? Она была простая  женщина,  и  я
думаю, никогда ни одна отвлеченная мысль не приходила ей в  голову.  Она  не
рассуждала и не думала, но у нее была - как бы  это  сказать?  -  неутомимая
душа. Она была очень достойная женщина, и все, в конце концов,  в  ее  жизни
было незаслуженно жестоко и несправедливо  -  эта  бедность,  безвыходность,
отношение к ней моего отца, который не  был  плохим  человеком,  но  не  был
способен дать ей то, на что она имела право. Потом  его  смерть,  потом  эта
глупейшая война и, наконец, ее болезнь, с которой  она  могла  бы  жить  еще
долгие годы.
     Пьер много рассказывал Анне о своей жизни, об истории  своей  семьи,  и
через некоторое время она знала о нем столько, сколько узнала  бы,  если  бы
прожила рядом с ним много лет. Та жизнь, которую вела раньше  она,  вели  ее
родители и их знакомые, не имела ничего общего с той, о которой  ей  говорил
Пьер. Она представляла себе, что сказал бы об этом ее отец  -  "статистика".
До ее матери это вообще не дошло бы: в  узком  кругу  тех  нелепых  понятий,
которые определяли ее существование, просто не было места для  того,  о  чем
рассказывал Пьер. Вспоминая все, что он говорил,  она  думала,  что  в  этом
никакой роли не играло то, что в  другой  жизни,  в  той,  какую  она  знала
раньше, имело важное значение: соображения  денежного  характера,  вопрос  о
положении - общественном, служебном, дела, которых  здесь  вообще  не  было,
наконец, брак, приданое, пристрастие к крупной игре, разорительные увлечения
- сколько раз она слышала эти слова: и подумать, что из-за нее  он  едва  не
погубил всю свою карьеру... и подумать, что она, забыв обо  всем,  позволила
себе... Не было также и другого - семейных традиций, кастовых предрассудков,
своеобразной  социальной  философии,  таких  понятий,  как  "ущемление   тех
законных  прав,  которые  дает  происхождение",   -   слова   матери   Анны,
"невежественная  буржуазия"  -  определение  ее  отца  -  или  "недопустимые
требования рабочих, которым  нечего  было  бы  есть,  если  бы  я,  владелец
предприятия, не дал бы им  возможность  такого  существования,  о  каком  их
родители не могли и мечтать",  -  как  это  говорил  ее  отцу  один  из  его
знакомых, и отец ему ответил - в конце концов, вашим положением  вы  обязаны
случайности, но даже если бы это было результатом ваших собственных  усилий,
то вы не правы вдвойне: во-первых, с точки зрения социальной справедливости,
потому что каждый из ваших рабочих имеет моральное право жить  так  же,  как
вы, и с другой точки зрения, с которой вы не можете не согласиться, так  как
вы лишены этой возможности, независимо от ваших взглядов и намерений,  точки
зрения соотношения  сил  в  современном  обществе:  в  столкновении  рабочих
профсоюзов с собственниками предприятий; рабочие профсоюзы сильнее вас, и вы
вынуждены делать не то, что вы хотите, а то, что хотят они. Я говорю это  не
как представитель того или  иного  класса,  а  как  человек,  который  имеет
известное понятие о структуре современного общества, той, которой совершенно
не предвидел, например, Маркс.
     Пьер принадлежал к другому миру, о котором Анна до  сих  пор  не  имела
представления и только знала, что он существует. Но то, что ее больше  всего
удивляло в Пьере, это его превратное, как ей казалось, мнение о самом  себе:
он был твердо убежден, что он решительно ничем не отличался от других  людей
и что кто угодно в его положении действовал бы именно так, как он, и не  мог
бы действовать иначе.
     Анна никогда не знала того состояния полного душевного покоя, в котором
она жила теперь. Ей иногда начинало казаться, что именно в этом и была  цель
ее существования - в том, что после всех испытаний,  которые  выпали  на  ее
долю, она очутилась бы в этой  скромной  квартире,  далеко  от  того  района
города, где она жила с Жаком, и чтобы она проводила спокойные,  медленные  и
счастливые дни  в  ожидании  возвращения  со  службы  Пьера  Форэ,  старшего
бухгалтера какого-то незначительного предприятия. И что,  кроме  того,  явно
фальшивое ее положение здесь, так как она не была ни женой,  ни  любовницей,
ни даже отдаленной родственницей этого человека, ее совершенно не  тяготило,
как оно не тяготило и Пьера,
     - Ты думаешь, что это может  продолжаться  бесконечно?  -  спросил  его
как-то Франсуа.
     - Я был бы счастлив, если бы это было так, -  сказал  Пьер.  -  Но  это
слишком замечательно, и вряд ли это может быть длительным.
     - Не знаю, - сказал Франсуа. - До последнего  времени  я  в  чудеса  не
верил. Но после того, что произошло с Мари...
     И эта жизнь продолжалась, жизнь, которая каждому, как это думал Пьер  и
как это думала Анна, показалась бы странной и даже просто  неправдоподобной,
но которая была лишена какой бы то ни было искусственности и  в  которой  не
только не было ничего тягостного или неловкого ни для него, ни для  нее,  но
от которой ни он, ни она никогда не отказались бы. Утром Пьер вставал  рано,
убирал квартиру, брился, принимал ванну, одевался, и когда он шел на  кухню,
чтобы приготовить кофе, он слышал, как отворялась дверь комнаты Анны, слышал
ее шаги, потом шум воды в ванной. И когда он входил  в  столовую,  Анна  уже
ждала его там, со своей всегдашней теплой  улыбкой,  к  которой  он  не  мог
привыкнуть и от которой он каждый раз испытывал волнение. Потом он уходил на
службу, и она оставалась одна. Она выходила на улицу, - с недавнего  времени
она стала покупать провизию, - затем возвращалась домой и  садилась  писать.
Она писала медленно, часто останавливаясь и глядя прямо перед собой в  белую
стену, которая вдруг смещалась, и там, где она только  что  была,  возникали
железные ворота, за которыми открывалась аллея, ведущая к подъезду  дома.  В
треске гравия и ярком  солнечном  свете  из  далекого  пространства  начинал
медленно приближаться тот мир, в котором прошли детство  и  первые  годы  ее
молодости. Она старалась удержать эти видения,  они  исчезали  и  появлялись
опять, то расплываясь, то снова возникая с  необыкновенной  отчетливостью  и
скрываясь потом в густой листве сада или темнея в  наступающих  сумерках.  И
там, где только что дрожали на ветру бесчисленные  листья,  не  было  больше
ничего, кроме отдельных переливов колокольного звона или звуков рояля, почти
безмолвных, как зрительное воспоминание, и Анна повторяла  их  вслух,  чтобы
вернуть им жизнь, и только тогда рояльная  мелодия  вдруг  расцветала  перед
ней, неувядаемая и непогрешимая в своей последовательности раз навсегда.
     Наконец однажды вечером после ужина Анна сказала:
     - Пьер, я  кончила  сегодня  днем  первую  часть  того,  что  я  хотела
написать. Я старалась постепенно вспомнить все, что  было  когда-то  началом
моей жизни. - И она протянула ему большую тетрадь, которую он ей купил после
того, как она сказала ему