рыш;  но  в
том, что он, именно он, получит наследство, он  никогда  не  сомневался.  Он
верил в это еще и потому, что ему,  как  многим  людям,  казалось,  что  он,
Альберт Форэ, конечно, заслуживает лучшей участи, чем та, которая выпала  на
его долю.
     Он был убежден, никогда об этом не думая, что ему естественно  иметь  в
своем распоряжении крупные деньги и что его теперешнее положение, -  которое
было бы понятно, если бы речь шла о  ком-нибудь  другом,  -  для  него  было
особенно унизительно, так как у него должна была бы быть  совершенно  другая
жизнь - богатство, женщины и даже известность. Тот несомненный факт,  что  у
него не было для этого решительно никаких данных и что он ничем не выделялся
среди других - ни знаниями, ни способностями, ни умом, не играл никакой роли
- для него не существовал. Он знал, что не заслужил  своей  участи,  которую
считал печальной и знал, что эта явная несправедливость  судьбы  будет  рано
или поздно возмещена наследством тетки Жюстины.
     После ее смерти в доме наступили дни особенного злобного  траура.  Мать
Пьеро часто плакала - по всякому поводу, иногда совершенно  незначительному;
но было  очевидно,  что  если  непосредственной  причиной  этих  слез  было,
например, разбитое блюдо, то  объяснялось  это  все-таки  наследством  тетки
Жюстины. Отец не плакал и даже избегал об этом говорить, но с неестественной
быстротой постарел и помрачнел и именно тогда  стал  жаловаться  на  боли  в
груди и начал по-настоящему хворать. Все чаще и чаще  он  приходил  домой  в
нетрезвом виде, и когда ему жена как-то сказала об этом, он ответил с  такой
искренне печальной интонацией, какой Пьер никогда раньше не слыхал у него:
     - Какое это может теперь иметь значение? Разве ты не понимаешь, что все
кончено?
     Но вопреки ожиданиям его жены,  дела  его  несколько  улучшились  и  он
приносил домой больше денег, чем раньше. Это было тем более удивительно, что
он стал еще невнимательнее, еще небрежнее,  пропускал  важные  свидания,  не
являлся туда, куда было нужно, и вообще,  казалось,  махнул  рукой  на  все.
Через год после смерти тетки Жюстины он слег - и больше  не  встал.  Он  так
хорошо знал, что он умирает, что в тот день, когда он прервал  однажды  свое
обычное тяжелое молчание, он сказал Пьеру в ответ на начатую фразу;
     - Когда, папа, ты начнешь выходить...
     - Я выйду отсюда ногами вперед, сынок, ногами вперед, ты понимаешь, - и
со стоном повернулся к стене.
     А мать все прибирала, чистила, натирала полы, делая это автоматически и
безошибочными движениями, и в день смерти Альберта Форэ она  с  утра  начала
мыть оконные стекла в столовой и вошла в комнату, где он умер, - в переднике
и с тряпкой в руке, которую забыла бросить или положить куда-нибудь.
     То, что больше всего запомнилось Пьеру, это лицо его матери,  когда  он
как-то вернулся домой, через несколько дней  после  смерти  отца.  Когда  он
вошел в комнату, он увидел,  что  она  сидела  опустив  голову  и  беззвучно
плакала. На ней было старое платье и вечный ее передник, в правой  руке  она
опять держала пыльную тряпку. В ее низко склоненной голове, во всем ее  теле
была такая глубокая усталость  и  такое  непоправимое  несчастье,  что  Пьер
почувствовал, как слезы навернулись на его глаза.  -  Бедный  мой  Пьеро!  -
сказала она едва слышно. Он сел прямо на пол перед ней, обнял ее колени, как
он  делал,  когда  был  маленьким,  и  начал  говорить  ей,  чтобы  она   не
беспокоилась ни о чем, что он будет о ней заботиться, будет работать  и  она
не будет знать нужды. - Да, да, мой миленький, я знаю, - сказала она.  -  На
тебя я могу положиться. Я не об этом плачу. Пьеро.
     Он не решился расспрашивать ее. Ему все было ясно и  без  этого:  такая
долгая жизнь, упорная экономия, постоянная работа, никаких  радостей,  кроме
иллюзорной надежды на чудесное разрешение всех вопросов - тетка Жюстина, - и
все это совершенно впустую. А начинать сначала - слишком поздно, нет сил,  и
прожить второй раз жизнь нельзя. Так он думал тогда  и  решил  сделать  все,
чтобы  облегчить  существование  матери.  Ему  оставался  год  до  получения
аттестата зрелости, но он не  вернулся  в  лицей.  Через  две  недели  после
похорон отца он уже работал писцом в небольшом предприятии. Он  относился  к
своему делу с необыкновенной добросовестностью, которая,  однако,  вовсе  не
объяснялась его интересом к работе и его служебным усердием, как  это  думал
его хозяин, неизменно мрачный и неразговорчивый  пожилой  человек,  один  из
бывших клиентов Альберта Форэ. Через месяц он сказал Пьеру:
     - Ну, знаете, могу только сказать, что вы не  похожи  на  вашего  отца.
Совершенно не похожи, совершенно.
     Пьер не курил, не ходил в кафе и на службу отправлялся пешком. Все свои
деньги он приносил домой, и в этом суровом воздержании от  каких  бы  то  ни
было удовольствий он  находил  удовлетворение,  заполнявшее  его  жизнь.  По
воскресеньям он сам натирал полы в квартире, никогда не  забывал  ни  одного
поручения матери и  искренне  страдал  от  того,  что  она,  по  многолетней
привычке, вставала раньше, чем он, и  приносила  ему  кофе  в  кровать.  Она
изменилась, постарела, стала медленнее в движениях, но чистила  и  мыла  все
по-прежнему. Иногда, в отсутствие Пьера, она  разговаривала  с  соседками  -
всегда о том, какой у нее заботливый сын.
     - Я уверена, - говорила она, - что даже если он женится, то  будет  так
же хорош ко мне, как теперь.
     Проходили однообразные месяцы, не принося никаких изменений. Пьер знал,
однако, что его мать успела отложить небольшую сумму  денег,  -  потому  что
теперь всеми средствами она распоряжалась бесконтрольно в  отличие  от  того
времени, когда был жив Альберт, который ей давал ровно столько, сколько,  по
его расчетам, было необходимо, чтобы не умереть с  голоду,  как  он  говорил
шутя. Затем Пьер получил повышение: ушел помощник бухгалтера и он занял  его
место. Ему прибавили жалованье.  Откладываемая  сумма  стала  увеличиваться;
два, иногда три раза в неделю мать теперь кормила его то кроликом, то  дичью
и начала говорить, что мужчине как-то  неловко  не  курить.  Затем,  однажды
заглянув  в  свой  бумажник,  Пьер  совершенно  неожиданно   нашел   в   нем
пятисотфранковый билет, который она ему туда положила, считая, что  молодому
человеку нельзя ходить без денег. Он пожал плечами и билета не тронул.
     В сущности, не было никакой необходимости, особенно теперь,  -  он  это
прекрасно понимал, - в таком суровом  аскетизме.  Но  он  настолько  к  нему
привык, что для него было действительно трагедией заказать  себе,  например,
новый костюм. Он вовсе не был  скуп,  но  ему  казалось,  что  он  не  имеет
морального права тратить такие деньги, в то время, как его мать была  лишена
самого необходимого всю свою жизнь. Ему  доставляло  особенное  удовольствие
отдавать ей все, что он зарабатывал, не оставляя себе  почти  ничего.  Кроме
того, он просто физически не любил деньги, ни кредитные билеты, ни монеты, и
очень хорошо понимал  кассира,  веселого  тридцатилетнего  мужчину,  который
говорил:
     - К деньгам я чувствую отвращение. Я их перебираю  целый  день,  и  под
конец дня меня начинает тошнить.
     Пьер  не  перебирал  деньги,  он  имел  дело  только  с  их   цифровыми
отражениями. Длинные ряды чисел проходили перед его глазами  каждый  день  -
задолженность. прибыль, отчетность, скидка, проценты, отчисления. В том, что
все эти  числа,  в  их  постоянных  смешениях  и  метаморфозах,  подчинялись
неизменным законам, никогда не допускавшим ни малейшего от  них  отклонения,
был  какой-то  успокоительный  и  почти  философский  смысл,  было  какое-то
напоминание о повторности всего происходящего. Пьер иногда думал об этом  во
время работы.
     Но вообще он думал сравнительно редко. Ему казалось, что это происходит
оттого,  что  знает  мало  вещей,  которые  заслуживали  бы  пристального  и
углубленного внимания. Политика его не интересовала, в  книгах,  которые  он
читал, он неизменно находил  раздражавшую  его  искусственность  построения,
театра он не понимал. Где-то далеко от того мира, в котором он проводил свою
жизнь, был другой мир,  тот  Париж,  о  котором  он  невнимательно  читал  в
газетах,  -  премьеры,  балетные  красавицы,  кинематографические   артисты,
знаменитые писатели, художники,  скаковые  поля,  лошади,  жокеи,  министры,
обеды на Кэ д'Орсэ. Все это было неважно и неинтересно. Важно и  значительно
было то, как запомнились ему эти майские сумерки, когда он  вернулся  как-то
домой, и это  незабываемое  выражение  печали  на  лице  его  матери,  низко
склоненная ее голова и пыльная тряпка в ее руке.
     Поезд  опять  остановился  и  снова  двинулся.  Глухо  зашумела   роща,
пролетевшая перед мокрым  стеклом  вагонного  окна,  потом  опять  мелькнула
мутная зелень полей, и затем все шли перед  глазами  неровные  желтые  стены
какого-то обрыва, с темными пятнами кустов, росших на скользком откосе.
     Пьер смотрел в окно, но то, что возникло перед  его  глазами,  было  не
похоже на эту глиняную стену. Он отчетливо вспомнил другие, осенние пейзажи,
сначала Нормандию, куда его повезли, когда он был мобилизован в начале войны
и где формировалась его часть, потом бельгийскую границу, бесконечные окопы,
которые рыл саперный батальон, где он служил, письма от матери - дорогой мой
Пьеро, у меня все по-прежнему... я все думаю о тебе... бедная Франция... мне
кажется, что  ты,  мой  дорогой  мальчик,  меньше  всего  заслужил  то,  что
происходит сейчас... мой дорогой Пьеро, отправляю тебе посылку... помни, что
я всегда думаю о тебе... я знаю,  что  я  вправе  гордиться  таким  сыном...
Дорогой мой Пьеро... в моей жизни было мало счастья, но тем, которое было, я
обязана тебе... если есть  на  земле  справедливость,  то  Господь  сохранит
тебя...
     Стояли  жестокие  зимние  холода.  Пьер  спал,  зарывшись   в   солому,
проваливаясь в ледяную тьму и просыпаясь ранним морозным утром. Потом  стало
теплее, затем немцы начали  наступление,  говорили,  что  они  давно  обошли
французскую армию, что все кончено и непонятно почему  оцепеневший  саперный
батальон Пьера остался на месте, ожидая неизвестно чего. Потом, в  сумерках,
лейтенант Робино сказал Пьеру:
     - Форэ, нас предали, нас ждет плен и бесчестие. Я ухожу. Хотите идти со
мной?
     - Плен? - сказал Пьер, не понимая. - Плен? Бесчестие?
     Где-то далеко был Париж, площадь  Данфэр-Рошеро,  Мартина  Форэ  -  его
мать... дорогой мой Пьеро...
     - Я с вами, господин лейтенант, - сказал  Пьер.  Они  шли  больше  двух
недель, и когда они подходили к Парижу, их уже никто не мог  бы  принять  за
военных. Робино был в потертом пиджаке, синей рубашке и бархатных штанах; на
Пьере была рабочая куртка и слишком короткие полосатые брюки -  они  достали
эту одежду у мэра  небольшой  деревни,  морщинистого  старика  со  свирепыми
глазами, который накормил их, - они не ели до этого двое суток, - уложил  их
спать и  утром  пожелал  им  счастливой  дороги,  протянув  руку  с  черными
крестьянскими ногтями. Париж давно был занят германскими войсками, но  никто
не задержал ни Пьера, ни Робино.
     В квартире, возле площади Данфэр-Рошеро, все  было  чисто  и  аккуратно
прибрано, как всегда, и кровать Пьера была постелена так, как если бы ничего
не случилось и он никогда не отлучался из дома. Город был  на  три  четверти
пуст, делать было совершенно нечего, и Пьер  от  скуки  стал  читать  книги,
которые нашел в библиотеке отца, бесконечно длинную историю культуры и труды
о каменном веке. Потом люди начали постепенно возвращаться в Париж, а когда
     Пьер в десятый раз отправился посмотреть не открывается ли предприятие,
в котором он работал  помощником  бухгалтера,  он  вдруг  увидел  отворенные
ставни, вошел и встретил хозяина, который пожал ему руку и отрывисто сказал:
     - Жизнь продолжается, Форэ, несмотря ни на что.  Мы  возобновляем  нашу
работу.
     Сначала они были вдвоем - хозяин и он. Потом стали появляться другие, и
к концу года почти все были на своих  местах,  кроме  кассира,  попавшего  в
плен, и двух других служащих, исчезнувших неизвестно как и куда. Пьер  сразу
же был назначен старшим бухгалтером. Стояла суровая зима, на  службе  топили
плохо, не хватало угля, зато дома была необыкновенная теплынь.  Мать  Пьера,
как оказалось, запаслась топливом надолго.
     Она жила теперь все время в состоянии блаженного спокойствия,  которого
раньше не знала. Когда вся работа по  дому  была  кончена,  она  садилась  в
кресло, против печки, брала  вязание  и  целыми  часами  сидела  неподвижно,
засыпая иногда на несколько минут и просыпаясь, чтобы вновь вернуться в этот
теплый мир наконец обретенного счастья.  Пьер  был  аккуратен,  как  всегда,
уходил утром, возвращался к обеду, шел опять на службу и приходил  к  ужину.
Раз в неделю он водил мать в  кинематограф,  остальные  вечера  он  проводил
дома, в долгих разговорах с ней. Он рассказывал ей о том,  как  идет  война,
что происходит в Ливии, приводил разнообразные цифры, на которые у него была
профессиональная память, - тоннаж союзного флота, количество дивизий, добыча
нефти, промышленный потенциал Америки. Он говорил ей обо всем этом, пока  не
замечал, что это ее не очень интересует. То, что имело для нее несомненный и
понятный интерес, касалось вещей более  непосредственных  -  ночных  тревог,
налетов авиации, того, что угрожало ее спокойствию. Пьер убедил  ее  в  том,
что  район,  в  котором  они  живут,  не  подвергается   никакой   опасности
бомбардировки, и тогда она перестала бояться  и  во  время  тревог  даже  не
спускалась больше в подвал. Он понимал, что от  нее  нельзя  было  требовать
постоянного интереса к чему-то, в сущности, для  нее  почти  отвлеченному  -
далеким боям в Ливийской пустыне или в глуши России. Это  было  ему  понятно
потому, что она была пожилой и усталой женщиной и тот запас чувств и та сила
восприятия, которые ей были отпущены природой, были давно исчерпаны почти до
конца; и еще оттого, что собственный интерес  к  этим  событиям  был  как-то
ослаблен тем, что  война  вообще  была  ему  органически  противна.  Это  не
помешало и не могло бы помешать ему  выполнять  то,  что  называлось  обычно
долгом  перед  родиной.  Но  огромные  разрушительные   возможности   войны,
вызывавшие у одних страх, у других  восторженное  преклонение  перед  силой,
производили на него неизменное впечатление тягостности и бессмысленности. Он
знал, что Германия должна была быть побеждена, и считал, что достижение этой
цели оправдывало все, что происходило. Но тягостного  чувства,  которое  его
охватывало, когда он думал о войне, это не  уменьшало.  Он  чаще  говорил  с
матерью о другом - о своей работе, о том, как он с ней  справляется.  Она  в
свою очередь рассказывала ему, где она покупает продукты, как все дорожает и
как трудно все доставать. Она стала явно слабеть в последнее время, и у  нее
начались сердечные недомогания, которые проходили довольно скоро,  но  время
от времени возобновлялись. Доктор, осмотревший ее, сказал Пьеру:
     - Состояние вашей матери не внушает  немедленных  опасений.  Она  может
прожить до девяноста лет. Не могу от  вас  скрыть,  однако,  что  этот  срок
нельзя установить даже с самой приблизительной степенью точности. Это  может
случиться завтра, или через месяц, или через тридцать лет.
     Эта невозможность предвидеть ту или иную  длительность  жизни  получила
свое подтверждение в том, что мать Пьера умерла через три года после первого
визита доктора. Пьера в тот день на службе вызвали по телефону, он  подошел,
взял трубку и услышал прерывистый голос соседки,  мадам  Росиньоль,  знавшей
его еще мальчиком:
     - Пьеро, приходи сейчас же домой. Твоей матери плохо.
     Он бросился бегом из конторы, спустился в метро и  через  десять  минут
был дома. Но он опоздал: она умерла в то время, когда поезд метро, в котором
ехал Пьер, подошел к станции Данфэр-Рошеро.
     Пьер закрыл глаза. Это было два года тому назад. Первое время он все не
мог привыкнуть к пустоте и тишине своей квартиры.  Замолк  навсегда  аппарат
радио; Пьер знал, что его звук немедленно вызовет с болезненной силой в  его
памяти воспоминание о матери, при жизни которой радио все  время  передавало
под сурдинку лекции, легкую музыку,  симфонии  и  концерты.  Потом  он  стал
привыкать к этому отсутствию звуков, и теперь, уже давно, возвращение  домой
значило для него погружение в ничем не прерываемую неподвижную тишину.
     Он не знал, что с собой делать, рано ложился  спать,  по-прежнему  мало
читал. Ему казалось, что жизнь его проходит теперь совершенно  зря.  До  тех
пор пока была жива его мать, его назначение состояло в том, чтобы  ограждать
ее от неприятностей, защищать от трудностей,  беспокойства,  нужды;  теперь,
когда ее не было, все, что он делал, потеряло свой главный смысл.  Но  жизнь
его не изменилась. Он по-прежнему уходил каждое утро на службу,  по-прежнему
получал жалованье, и еще некоторое время тому назад это  казалось  важным  и
необходимым. Теперь для него стало ясно, что это могло иметь свое оправдание
только в том случае, если служило для достижения какой-то цели. И  эта  цель
теперь была отнята у него, - потому что сердце его матери ослабело  и  потом
остановилось в день ее смерти.  И  прекращение  этого  мерного  вздрагивания
значило не только то, что она умерла; это значило - об этом  он  думал  чаще
всего, - что из его собственной жизни был вынут тот смысл, который  наполнял
ее раньше.
     У него было несколько коротких  романов  -  была  девушка  из  соседней
конторы, Одэтт, была другая, с  которой  он  познакомился  в  кинематографе,
Сабина; но все это оставило в его памяти легкий осадок отвращения,  и  после
того, как он расстался сначала с Одэтт, потом с Сабиной, обе они говорили  о
нем с враждебной насмешливостью. Он встретил некоторое время спустя еще одну
девушку, которая ему  особенно  -  понравилась  -  у  нее  было  кругловатое
спокойное лицо, покорные глаза, очень точные движения и  грудной  голос.  Но
когда он узнал, что ее зовут Мартиной, так же, как звали его мать, он пришел
в  необыкновенное  замешательство,  несвязно  извинился  и  перестал  с  ней
встречаться; она не могла понять причины его необъяснимого поведения.
     Вечером, ложась в кровать, он засыпал мгновенно и не успевал ни  о  чем
подумать. В противоположность большинству людей, он погружался в раздумье  -
когда это с ним случалось - по утрам. Он вставал значительно раньше, чем это
было необходимо, брился, принимал ванну, одевался, потом долго пил  кофе,  и
все-таки времени до ухода на работу оставалось еще  много.  Он  сидел  тогда
перед столом и думал, что если бы у  него  была  возможность  выбрать  любую
профессию и если бы он оказался достаточно  способным,  чтобы  выполнить  то
человеческое назначение, которое ему казалось наиболее достойным, он стал бы
врачом. И ему представлялась жизнь этого  теоретического  и  предполагаемого
врача, как его личная борьба  против  болезни  и  в  конечном  итоге  против
смерти. Победа над ней казалась ему единственным действительно важным долгом
человека.  Он  воображал   себе,   -   избегая   клинических   подробностей,
останавливаться на которых ему мешало отсутствие медицинских познаний, - ряд
отдельных  тяжелых  случаев  -  туберкулез,  рак,  обреченные  больные  и  -
благодаря усилиям врача - их медленное  возвращение  к  жизни.  Но  все  это
оставалось в области чисто умозрительных представлений, потому что он  знал,
что для такого назначения у него  не  было  никаких  данных.  В  отличие  от
Альберта  Форэ,  твердо  верившего  в  свою  собственную  судьбу  и  в  свое
воображаемое превосходство над другими, Пьер был убежден, что место, которое
он занимает в жизни, точно соответствует его способностям и что  на  большее
он претендовать не вправе. Перед ухо