, что хотела бы записать свои воспоминания.
     - Вы много раз спрашивали меня, кто я такая, - сказала она изменившимся
голосом. - Я не могла тогда вам ответить, но не потому, что я не  хотела,  я
не могла, действительно не могла. Теперь я написала об этом, я знаю, что так
я не сумела бы вам рассказать. Может быть, это плохо написано,  но  это  все
равно, Пьер. Во всяком случае, я писала это для вас.
     - Мари...
     - Меня звали Анной, Пьер,  -  сказала  она.  -  Но  теперь  мне  иногда
кажется, что мое настоящее имя - это то, которое вы произносите.
     Она поднялась со своего кресла. Пьер спросил:
     - Вы уходите к себе?
     - Сегодня, первый раз за все время, - сказала она, - я хочу быть одна.
     Он с тревогой смотрел в ее лицо.  Оно  было  неподвижно,  и  ее  широко
раскрытые глаза пристально глядели на него.  Он  опустил  голову.  Но  через
несколько секунд она сказала:
     - Я буду одна, Пьер. Но я буду знать, что вы недалеко от меня.

x x x

     "Я не знаю, кто я. Я знаю свое имя и свою фамилию, я знаю, сколько  мне
лет и где я родилась,  но  я  знаю  не  менее  твердо,  что  это  ничего  не
определяет. Я знаю, что я такая, какой я  себя  вижу  и  ощущаю,  я  живу  и
существую  только  с  недавнего  времени,  и  об  этом  у  меня  почти   нет
воспоминаний. То, что предшествует во времени  моей  теперешней  жизни,  мне
кажется бесконечно далеким. У меня такое  впечатление,  что  я  вспоминаю  -
чью-то чужую жизнь, которая кончилась несколько лет тому назад. И эта  чужая
жизнь,  медленно  возникающая  в  моей  памяти,  начинается,   -   как   это
представляется мне сквозь неизмеримую даль, которую мне  никогда  больше  не
суждено пересечь, - начинается с того, что я вижу перед собой в свете яркого
солнечного дня сложное сплетение железных прутьев на  воротах,  вделанных  в
каменную стену,  окружавшую  сад,  в  глубине  которого  стоит  дом,  где  я
родилась, в Провансе, на юге Франции".
     Так начиналась первая страница  тетради,  которую  Анна  дала  Пьеру  и
которую он читал до трех часов утра.
     То, что поразило его больше всего, это свежесть повествования, какая-то
особенная непосредственность восприятия Анной всего, что она описывала, -  и
сквозь этот медленный словесный ритм до него доходило ясное видение далекого
мира, который появлялся перед ним из этой тетради  в  коричневом  переплете.
Такое впечатление было у него, когда он читал это первый раз, читал так, как
если бы это была книга, написанная автором, которого  он  не  знал.  Но  как
только он кончил читать, он опять начал все сначала  -  и  тогда  постепенно
перед ним появилась Анна, сперва девочкой, потом подростком. Он видел  перед
собой отца Анны, ее учителей, аббата, вспомнил, что он тоже читал  когда-то,
очень давно, стихи Луизы Лабэ. Он никогда не был в Провансе, где  стоял  дом
родителей Анны, но ему казалось, что  он  видит  все  это  с  необыкновенной
ясностью, эти кипарисы и пальмы сада, этот красновато-желтый цвет стен,  это
сверкание южного  солнца,  эту  красную  землю,  эту  прозрачность  горячего
воздуха,  этот  полет  ласточек,  эти  сумерки,  эти  ночи,  эти  дни.   Ему
представлялось, что из этой далекой картины идет к нему и все не может дойти
девушка, которой он никогда не знал. Она принадлежала  к  совершенно  чуждой
ему среде, но это казалось ему неважным. Он прочел все до конца второй  раз,
разделся и лег в постель, но знал, что не заснет до утра. Он  думал  о  том,
что  образ  Анны,  такой,  каким  он  возникал  из  ее  воспоминаний,  -  он
представлялся ему очень отчетливым, - наивная  лирика,  ожидание  того,  что
вдруг, в один блистательный день ее жизни, этот романтический мир  откроется
перед ней во всем своем великолепии, - тогда, когда в  силу  невозможного  и
невероятного совпадения чья-то воля сольется  с  ее  волей,  чье-то  чувство
будет таким же, как ее чувство, словом, когда осуществится этот идиллический
и  детский  бред  ее  воображения.  Он  вдруг  вспомнил   свое   собственное
впечатление от Лувра  и  сожаление  о  том,  что  этих  красок,  этого  мира
пророков, героев и красавиц больше  не  существовало,  как  не  существовало
того, о чем мечтала Анна.
     Ее воспоминания обрывались на том месте, когда она уехала из Прованса в
Париж. Он лежал с открытыми глазами. Так вот  кем  было  то  бедное  больное
животное, которое он увидел в лесу, недалеко от дома Франсуа, это несчастное
существо в грязном  балахоне,  -  босые  ноги,  облепленные  мокрой  глиной,
спутанные волосы, пустые светлые глаза!  Вот  кому  принадлежало  это  тело,
которое он так хорошо знал и которое он в  течение  долгого  времени  мыл  и
одевал, - в котором было всегда, до  последнего  месяца,  нечто  пугающее  и
нечеловеческое, потому  что  это  было  соединение  тканей  и  мускулов,  не
одушевленное ни одним проблеском сознания. Теперь это тело, вероятно,  стало
другим. Но Пьер тотчас же забыл об этом и продолжал думать об Анне так,  как
будто она была почти отвлеченным видением. Кто  мог  подумать,  -  тогда,  в
лесу, у Франсуа, - что эти грубые  и  грязные  руки  когда-то  перелистывали
страницы книг или нот, что эти пустые глаза видели раньше что-то  иное,  чем
то зияющее небытие, в которое они, казалось, были так неподвижно устремлены?
- Но мы победили это! - вдруг сказал он вслух с необыкновенной силой.
     В комнату давно проникал дневной свет. Пьер встал, надел халат и  пошел
в ванную. Он делал все привычными  движениями,  но  совершенно  механически,
думая о другом. Когда он вошел в столовую, он увидел Анну, сидящую  в  своем
кресле.
     - Мари, - сказал он. - Простите,  Анна...  Я  хотел  бы  сказать  очень
много, но я сейчас не нахожу слов. Я прочел, что вы написали. Я хотел  бы...
Я не спал эту ночь, вы знаете...
     Она подняла на него глаза, и Пьер встретил ее взгляд.
     - Я тоже не спала, -  сказала  она.  -  Пьер,  вы  самый  замечательный
человек, которого я встретила в своей жизни.

                                 ----------

     С недавнего времени Пьер  перестал  думать  о  том,  как  сложатся  его
отношения с Анной и как будет идти их жизнь. Он знал, что это зависело не от
него, а от решения Анны. То беспокойство, которое было у него раньше,  когда
он спрашивал себя, что будет дальше, теперь прошло. Он  думал  об  Анне  все
время, но другие вопросы занимали его внимание. Он думал, что  Анна  никогда
не найдет, не встретит человека, который мог бы  не  обмануть  ее  ожиданий,
тех, о которых она  писала  в  своих  воспоминаниях.  Для  того,  чтобы  это
произошло, - он повторял это себе много раз, -  нужно  столько  удивительных
совпадений, на  что  нельзя  рассчитывать.  Правда,  под  влиянием  чувства,
которое она могла бы испытать к  какому-то  человеку,  эти  требования  Анны
могли измениться, но это было бы с ее стороны -  в  какой-то  мере-отказ  от
самой себя, искажение своего собственного образа, и оправдал  ли  себя  этот
отказ?
     Анна сказала ему, что ей надо подумать несколько дней и что после этого
она начнет писать вторую часть своих воспоминаний. Пьер чувствовал, - он  не
мог определить, с какого именно момента это началось, -  что  в  жизни  Анны
наступает самый важный, как ему казалось, период. Но при этой  мысли  он  не
испытывал ни тревоги, ни волнения, которые были раньше.
     Франсуа позвонил ему на службу, и Пьер условился встретиться  с  ним  в
кафе, как всегда. Он рассказал ему, что  произошло  за  последнее  время,  и
долго говорил о воспоминаниях Анны.
     - Это написано, - так мне кажется, ты понимаешь, я плохой критик, я  не
берусь  судить,  -  с  удивительной  свежестью,  и,  читая  это,   ты   ясно
представляешь себе все. Когда я это прочел, я подумал, - вот с кем мы  имели
дело, Франсуа, вот кого ты поднял с  дороги.  Разве  это  можно  было  тогда
представить?
     - Ну, представить можно было все, что угодно, - сказал Франсуа. - Можно
было ставить себе самые разные вопросы, зная заранее, что ни на один из  них
не будет ответа. Но что с ней было потом, со времени ее приезда в Париж и до
июня сорокового года?
     - Она мне сказала, что начнет писать об этом через несколько дней.
     - Собственно, почему ей просто не рассказать тебе об этом?
     - Мне кажется, я это понимаю, - сказал Пьер. - Я убежден, у меня в этом
нет ни малейшего сомнения, что она напишет правду обо всем. Но, насколько  я
себе представляю, когда она пишет, ей самой все становится  яснее  и  вместо
беспорядочных воспоминаний в смешанной и спутанной последовательности  перед
ней возникает отчетливо то, что было. Я думаю, кстати говоря, что у нее есть
несомненные литературные способности.
     - Теперь о другом, -  сказал  Франсуа.  -  Ты  не  обращался  больше  к
психиатру?
     - Откровенно говоря, мне кажется, что в этом нет надобности.
     - Практической надобности - может быть. Но тебе не хотелось бы  понять,
как все это произошло и как это могло произойти?
     - Конечно, хотелось бы. Но я сомневаюсь, что кто бы то  ни  было,  будь
это даже специалист, мог бы это объяснить. Почему ты об этом заговорил?
     - Я недавно встретил именно такого  специалиста,  это  мой  товарищ  по
университету.  Очень  дельный  человек,   между   прочим,   хотя   несколько
увлекающийся. Мы с ним ужинаем завтра, и я хотел бы ему все это  рассказать,
мне интересно знать, что он скажет. Ты ничего не имеешь против?
     - Нет, - сказал Пьер, - мне тоже интересно было бы узнать его мнение.
     - Послезавтра я тебе позвоню, - сказал  Франсуа.  Он  ужинал  со  своим
университетским товарищем на следующий  вечер  в  ресторане,  огромные  окна
которого выходили на набережную Сены. Когда подали кофе, Франсуа сказал:
     - А теперь я тебе расскажу одну историю, это непосредственно  по  твоей
части, и буду тебе благодарен, если ты мне скажешь, что ты об этом  думаешь.
Так вот. Началось это давно...
     Его собеседник,  еще  молодой  человек,  с  очень  спокойными  и  очень
внимательными глазами, - по его взгляду было видно, что он привык направлять
мысль других людей и что он привык к их добровольному подчинению,  -  слушал
Франсуа, не выражая ни недоверия, ни удивления.  Франсуа  кончил  рассказ  и
вопросительно посмотрел на своего товарища. Тот сказал:
     - То, что ты мне рассказал, это изложение ряда неправдоподобных фактов.
Так, как ты это рассказываешь, это происходить не могло.
     - Парадоксальным образом это не мешает тому, что все происходило именно
так.
     - Я, может быть, неудачно выразился.  Я  хотел  сказать,  что  это  мне
кажется клинически невозможным. Было что-то другое, самое важное, чего ты не
знаешь.
     - И чего не знает никто?
     - Это стоило бы  выяснить.  Тогда  всему  этому  можно  было  бы  найти
объяснение.
     - Ты думаешь, вообще говоря,  что  все  может  быть  объяснено?  Ты  не
думаешь,  что  существуют  вещи,  явления,  по  отношению  к  которым  слово
"объяснение" теряет смысл?
     - Если ты станешь на этот путь, ты отказываешься от анализа и от  того,
что называется научным исследованием.
     - Ни в  какой  степени,  -  сказал  Франсуа.  -  Я  только  думаю,  что
количество явлений в жизни значительно превосходит количество  тех  понятий,
которыми мы располагаем для того, чтобы эти  явления  определить.  Мы  можем
идти от простого к сложному или от сложного к простому. Но если того, что мы
хотим понять, нет ни среди простых, ни среди  сложных  явлений,  которые  вы
знали? Почему ты говоришь, что это клинически невозможно?
     - Я говорю, что это не могло происходить так, как ты это рассказываешь,
тут чего-то не хватает. Как и почему она впала в то состояние, в котором она
прожила несколько лет, какой шок мог вызвать это? То, что она пришла в  себя
после менингита... Она не упала ни разу во время болезни или до болезни?
     - Не знаю, - сказал Франсуа, - надо спросить Пьера.
     - Вот что касается Пьера, - сказал его собеседник, -  тут  все  гораздо
яснее.
     - Что? - удивленно сказал Франсуа. - Яснее? Почему?
     - Что он собой, по-твоему, представляет? Это твой  старый  товарищ,  ты
знаешь его давно, и ты мне рассказал приблизительно его жизнь. Что ты о  нем
думаешь?
     - Это я тебе скажу, - ответил Франсуа. - Но мне интересно знать, что ты
думаешь и почему тебе все так ясно?
     - Это человек, у которого нет,  как  это  говорится,  резко  выраженной
индивидуальности.
     Франсуа вспомнил статью о среднем французе.
     - У твоего Пьера нет честолюбия, у него нет личной цели в жизни. В  нем
нет, если хочешь, какого-то творческого начала. Если его оставить одного, он
не будет знать, что с собой делать. Но  у  него,  как  у  всех  людей,  есть
душевная энергия, которую ему не на что направить. Он не может себя найти  -
поэтому он неизбежно идет к раздвоению личности. Он должен жить не для себя,
а для кого-то другого - и в этом он находит  удовлетворение.  Ты  понимаешь,
говоря образно, он смотрит в эту чужую жизнь и только там он видит отражение
самого себя - искаженное, неправильное, частичное,  но  все-таки  отражение.
Полноты образа тут нет, и его личные возможности наполовину парализованы. Но
все это, конечно, не мешает  ему  быть  отличным  человеком  с  несомненными
достоинствами.
     Франсуа покачал головой.
     - Ты со мной не согласен?
     - То, что я с тобой не согласен, это не так важно, - сказал Франсуа.  -
В конце концов, может быть, ты его обрисовал правильно с точки зрения  твоей
собственной терминологии. Но эта терминология мне не  кажется  убедительной.
Что такое раздвоение личности? И где граница между ее клиническим  значением
и творческой силой воображения, той самой, которая заставила Флобера сказать
эти слова - ты их не можешь не помнить: "Мадам Бовари - это  я!"?  Что  это,
как не раздвоение личности, которое доходило до того, что у него была рвота,
когда он описывал ее отравление? Но оставим искусство  потому,  что  никакой
анализ  никогда  не  объяснит  возможности  появления   таких   людей,   как
Микеланджело, Дюрер, Шекспир, Толстой. Я тебе скажу, что я думаю о Пьере. Он
не фанатик, не святой, он не из тех, кто готов посвятить свою жизнь уходу за
прокаженными, он не склонен ни к какой экзальтации. Но он  способен  сделать
то, чего мы с тобой сделать не можем,  и  именно  потому,  что  в  нем  есть
творческая сила,  которую  ты  у  него  отрицаешь.  Он  способен  создать  и
построить мир, ты понимаешь? Какую волю надо было иметь, чтобы  сделать  то,
что  он  сделал!  Какой  огромный  запас  душевной  силы!  Если  хочешь,  он
действительно живет не для себя. Но что значит жить для себя? И для кого,  в
конце концов, он строит тот или иной мир? Ты  понимаешь,  что  это  такое  -
победа над небытием?
     - Без ее болезни и чего-то другого, чего мы не знаем,  этой  победы  не
было бы.
     - Я в этом не уверен, - сказал Франсуа. - Я знаю только, что  без  него
она до конца вела бы, вероятно, то жалкое животное существование, которого я
был свидетелем.
     - Мы все склонны совершать одну ошибку, - ответил приятель  Франсуа.  -
Эта ошибка, о которой ты косвенно упомянул,  -  оставаться  в  пределах  тех
понятий, которыми мы оперируем, так, как будто бы не жизнь создает  понятия,
а понятия создают жизнь. Я лично  всегда  стремился  этой  ошибки  избегать.
Может быть, ты прав в своем суждении о Пьере, но я должен тебе сказать,  что
оно не очень противоречит тому, что я о нем думаю,  -  разница  тут  главным
образом, как ты говоришь, терминологическая. Я говорю "раздвоение личности",
а ты говоришь "построение мира", - но одно другого не исключает. То,  что  я
думаю на основании моего опыта и  очень  долгих  размышлений,  повлекших  за
собой известные выводы,  -  я  думаю,  что  в  результате  этой  победы  над
небытием, как ты поэтически выражаешься, что меня удивляет,  кстати,  потому
что ты журналист...
     - Журнализм приучил меня к вульгаризации  и  упрощению,  это  верно,  -
сказал Франсуа, - но вне этого профессионального обязательства я оставляю за
собой право на некоторую свободу выражений, которая  в  газетной  статье  на
политическую тему была бы неуместна. Ты говоришь, что ты думаешь...
     - Я думаю, что теперь, после того что  он  сделал,  Пьер,  может  быть,
наконец найдет себя.

                                 ----------

     На следующий день Франсуа подробно рассказал Пьеру об этом разговоре. -
Да, она упала с кровати, я, может быть, тебе об этом не  говорил?  -  сказал
Пьер. - Я как-то ночью, сидя в кресле в ее комнате, заснул  и  проснулся  от
шума падающего тела. Она металась в бреду и упала на пол. Когда я ее поднял,
она была без сознания.  Но  она  и  до  этого  была  без  сознания.  Никаких
повреждений, однако, на ее теле я не заметил и думаю,  что  их  не  было.  В
конце концов, может быть, это падение и вызвало повторный шок, кто знает?
     Несколько изменив выражения, Франсуа повторил Пьеру то, что ему говорил
его товарищ. Пьер пожал плечами.
     - Мне все это кажется какой-то фантазией, - сказал он. -  При  чем  тут
раздвоение личности?  Все  это  гораздо  проще.  Ты  видишь  рядом  с  собой
несчастное  существо,  которое  заслуживает  лучшей  участи.  У  тебя   есть
возможность это положение как-то изменить. Ты это делаешь - и больше ничего.
Что тут особенного?
     - Все зависит от того, как мы к этому подходим. То же  самое  положение
можно представить себе иначе. Чья-то жизнь сложилась  определенным  образом.
Если ты фаталист, ты скажешь, что так было суждено. Но ты с этим примириться
не можешь, и ты хочешь заставить события идти не так, как они идут,  а  так,
как они, по-твоему, должны идти. Ты действуешь таким образом против  судьбы,
ты начинаешь борьбу с ней.
     - Ты меня извини, Франсуа, но у тебя все это  приобретает,  может  быть
помимо твоего желания, какую-то литературно-художественную форму. Какая  тут
борьба  против  судьбы?  Ты  просто,  в  меру  твоих  возможностей,  кому-то
помогаешь, и больше ничего. В одном я с тобой согласен: судьба часто  бывает
несправедлива,  -  если  можно  как-то  связать  эти   понятия,   судьба   и
справедливость. И вот, если тут ты можешь что-то сделать, то  это,  конечно,
дает тебе известное удовлетворение.
     - Видишь, ты сам себе противоречишь.  Потому  что  ты  все-таки  хочешь
изменить естественный ход событий.
     - Восстановить, - сказал Пьер, - не изменить, Франсуа, а  восстановить.
И я могу тебе сказать без колебаний, что это, по-моему, стоит сделать.
     Франсуа внимательно посмотрел на Пьера. Потом он сказал очень медленно:
     - А если она теперь уйдет и ты ее потеряешь?
     - Для меня это было бы катастрофой, - сказал Пьер. - Мы с тобой уже  об
этом говорили. Но это ни в какой степени не будет значить, что я  действовал
неправильно. Кроме того, и ты и я, мы склонны к  преувеличению.  Наша  роль,
моя в частности,  значительно  скромнее,  чем  может  показаться  на  первый
взгляд. Ты ее поднял с дороги, я по  отношению  к  ней  выполнял  в  течение
некоторого времени, скажем, долг фельдшера, и все это, конечно, не дает  нам
на нее никаких прав.
     - Прав не дает, это верно. Но я думаю, что если ты ее  спросишь,  какую
роль ты играл в ее жизни,  то  я  сильно  сомневаюсь,  что  она  назовет  ее
скромной.
     - Ей сейчас тоже трудно судить об этом объективно, - сказал Пьер.

                                 ----------

     Когда Пьера не было дома, Анна много раз подходила к  телефону,  хотела
снять трубку и позвонить, но не могла на это решиться.  Она  знала,  однако,
что нужно было как-то действовать, нужно было наконец  узнать  очень  важные
вещи. Что произошло за эти годы? Где теперь Жак? Что теперь в Провансе?  Обо
всем этом она не имела представления. Она нашла  в  телефонной  книге  номер
своей прежней парижской квартиры, но против него была теперь другая фамилия,
значит, Жака там не  было.  Зато  телефонный  номер  ее  двоюродного  брата,