утро Пьер запомнил на всю свою жизнь. Он никогда не мог его  забыть
- потому, что в ответ на его вопрос Мари сказала:
     - Гораздо лучше.
     Пьер настолько устал за эти три недели, в течение которых он  почти  не
спал, что он  не  сразу  понял  все  значение  этого  ответа.  Он  только  с
удивлением прислушивался к звуку голоса Мари. Это был  совершенно  новый  ее
голос,  который  он  слышал  в  первый  раз:  в  нем  больше  не  было  того
искусственного металлического оттенка, характерного  для  нее  раньше.  Этот
новый голос наполнял смыслом слова,  которые  он  произносил,  и  в  нем  не
оставалось больше той тревожной железной легкости, которая была прежде.
     - Наконец  я  слышу  ваш  настоящий  голос.  Мари,  -  сказал  Пьер  со
спокойствием, которое удивляло его самого и которое, как он  подумал  позже,
объяснялось только его усталостью. - Вы знаете, что вы  были  тяжело  больны
три недели, и я все время боялся за вашу жизнь, которая висела на волоске.
     - Мне было очень плохо, - сказала она. -  Теперь  мне  кажется,  что  я
только сейчас пришла в себя.
     "Она говорит, - думал Пьер, - этого не может быть. Вероятно,  я  брежу.
Этого не может быть". Но этот новый голос продолжал звучать рядом с ним.
     - Я все видела так смутно, все - как  в  тумане.  Единственное,  что  я
чувствовала, это что я не одна, что рядом со мной кто-то есть.
     Потом этот голос умолк. Пьер  посмотрел  на  Мари  и  увидел,  что  она
заснула. Тогда он прошел к себе, лег, не раздеваясь,  на  кровать,  и  через
несколько секунд он уже спал глубоким сном, впервые за последние три недели.
После этого началось медленное выздоровление Мари. Она была так  слаба,  что
ей трудно было говорить, и большую часть времени она спала. Наконец наступил
день, когда она в первый раз могла сделать несколько шагов  по  комнате.  Но
это настолько утомило ее, что она опять легла на кровать  и  заснула.  Утром
Пьер не решался ее будить. Но когда он опять вошел в ее комнату, -  был  уже
час дня, - он увидел, что она проснулась.
     - Вот и я, - сказал он. - Вы не хотите есть. Мари? - Она  утвердительно
кивнула головой, и он ушел на кухню. Потом он вернулся и накрыл в ее комнате
стол, который придвинул к ее кровати. Когда он налил в тарелку Мари  горячий
бульон, - тот самый,  которым  он  должен  был  ее  кормить  по  предписанию
доктора, - она проглотила несколько ложек и сказала:
     - Ах, как вкусно. Это вы приготовили?  Каждый  раз  теперь,  когда  она
начинала говорить, Пьер вздрагивал от неожиданности. Он смотрел на  нее  так
пристально, что она улыбнулась и спросила:
     - О чем вы думаете?
     - Я думаю о том, что с вами случилось во время вашей болезни, -  сказал
он. - О том, что произошло.
     - Я не знаю, - сказала она. - Мне показалось, что мне вдруг стало легко
дышать. Но я не помню, что было до болезни.
     - Вы не помните наших разговоров? Не помните, что я вам говорил?
     - Почти ничего, - сказала она. - То,  что  я  помню,  это  звук  вашего
голоса и ощущение вашего присутствия.
     - Мне кажется сейчас, что я вас никогда не знал, - сказал Пьер. - Мы  с
вами встречаемся сегодня первый раз в жизни. Да, я вас никогда не знал. Но я
знал то, из чего вы возникли, - и это была очень страшная вещь, Мари.
     - То, из чего я возникла? Что вы хотите сказать?
     - Я вам это рассказывал, вы не помните этого?
     - Нет, - сказала она. - Но почему вы меня называете Мари?
     - Потому что никто не знает вашего имени. Вы знаете, как вас зовут?  Вы
знаете, кто вы, где вы родились, сколько вам лет?
     - Нет, сейчас я не могу этого сказать. Единственное, что я  помню,  это
ощущения - боль, усталость, пустота и потом  -  ваше  присутствие  рядом  со
мной. Больше ничего.
     - Я вам много раз говорил о том, что с вами было, - сказал Пьер.  -  Но
так как вы этого не помните, то я вам расскажу это еще раз. Все это началось
несколько лет тому назад...
     Она внимательно слушала его. Пьер смотрел  в  ее  глаза,  и  его  голос
несколько раз прерывался.
     - Мне самому теперь все это кажется неправдоподобным, -  сказал  он,  -
теперь, когда я смотрю на вас и вижу, что вы понимаете каждое слово. Если бы
вы знали, сколько раз я приходил в отчаяние, когда мне казалось, что все мои
усилия не приведут ни к чему.
     - Но как у вас хватило сил на все это? И почему вы это делали?
     - Почему? - спросил Пьер с удивлением. - Потому, что если бы вы  видели
себя такой, какой вы были, и такой, какая вы сейчас, то вы  бы  поняли,  что
этот результат стоит каких угодно усилий. Вас не было, Мари,  вы  понимаете,
вы не существовали. Я не умею говорить, не нахожу слов, я  не  могу  описать
того, что было. Но если вы живы и если вы существуете, то  это  потому,  что
несколько лет тому назад мой товарищ нашел вас лежащей на дороге  и  взял  к
себе. Я вам о нем говорил, его зовут Франсуа. Вы его тоже не помните?
     - Нет, - сказала она. - Единственный человек, которого я помню, это вы.
Вернее, даже не вы, а просто чувство вашего присутствия.  Мне  кажется,  что
это чувство, это ощущение я знала всегда. Как вас зовут и кто вы такой?
     - Меня зовут Пьер Форэ, - сказал он, -  и  я  счастливейший  человек  в
мире.
     Неожиданная мысль пришла ему в голову. Он сказал:
     - Мари, подождите меня немного. Мне надо по делам, я скоро вернусь.
     Он вышел из дома. Был теплый майский день. Он вошел в первую телефонную
кабинку и набрал свой собственный номер. Глядя прямо  перед  собой  в  стену
кабинки, он ждал, - что произойдет? После первого  звонка  раздался  второй,
третий. Затем  далекий  и  спокойный  голос  Мари  сказал  с  вопросительной
интонацией:
     - Алло?
     Пьер растерялся.  Вместо  того  чтобы  произнести  несколько  слов,  он
повесил трубку. Выйдя из кабинки, он остановился и прислонился к стене. Мимо
него прошел пожилой рабочий, который вел под руку толстую немолодую  женщину
с красным лицом. Взглянув на Пьера, она отвернулась и громко сказала:
     - Видишь, что бывает с людьми, когда они пьют, стыдно смотреть.
     Пьер слышал ее слова и понимал, что это о нем. Но красное лицо  женщины
вдруг расплылось и  исчезло,  и  Пьер  на  секунду  перестал  понимать,  что
происходит. Потом он подумал о значении того,  что  случилось:  он  позвонил
домой по телефону и Мари ответила на его звонок. С силой, какой он  себе  не
представлял, он испытал сложное чувство восторга и отчаяния одновременно.  И
первый раз за все время он боялся вернуться домой.
     Он думал о том, о чем он говорил  с  Франсуа.  Все  представлялось  ему
смутным и нестройным, все захватило его врасплох, и он  не  мог  сделать  из
этого тех выводов, которые нужно было сделать.  Он  вдруг  вспомнил,  как  в
лицее, когда он написал одно из наиболее трудных сочинений,  учитель  сказал
ему:
     - У вас, Форэ,  в  том,  что  вы  пишете,  и  в  том,  как  вы  пишете,
преобладает  элемент  впечатления,  а  не   последовательного   рассуждения.
Сочинение должно быть написано так, чтобы было ясно, что  именно  вы  хотите
сказать, и чтобы был также ясен ход тех рассуждений, которые привели  вас  к
вашему окончательному заключению. У вас  нет  этой  последовательности,  вам
нужно обратить на это внимание. Во всем  необходима  строгая  дисциплина,  и
дисциплина мышления - прежде всего.
     "Дисциплина мышления", "логические выводы"... Эти слова звучали  теперь
с особенной неубедительностью. Все это, может быть, имело значение до  самых
последних дней, но теперь то, что было  раньше,  рухнуло  и  возникло  нечто
новое, что могло оказаться или счастьем, или катастрофой. Пьер думал о  том,
что он давно и с необыкновенным упорством  стремился  к  той  цели,  которую
теперь можно было считать достигнутой; вся его жизнь была построена на  этом
расчете. Но сейчас, когда настало то, чего он тщетно так долго добивался, он
не знал, что дальше делать. Он думал о  том  -  и  эта  мысль  казалась  ему
абсурдной и возмутительной: может быть, было  бы  лучше,  если  бы  Мари  не
приходила в себя? Пока она  не  понимала  происходящего,  все  было  ясно  и
просто. Теперь не оставалось ни этой ясности, ни простоты. Пьер знал, как он
должен действовать по отношению к Мари. Но это было одно. А  другое  -  было
чувство непоправимой потери, которое он испытывал: то,  ради  чего  он  жил,
перестало существовать. Теперь возник новый вопрос: что могло связывать  его
с этой неизвестной женщиной? До последнего времени он был ей необходим,  как
больному - врач или сиделка, как ребенку -  родители.  Теперь  Пьер  ей  был
нужен только до того времени, когда наступит день ее возвращения  к  прежней
жизни.
     "Она не может понять того, что произошло, - думал  Пьер.  -  Разве  она
может знать, сколько усилий  потребовалось  для  того,  чтобы  она  спокойно
дожила до своей болезни, до этой высокой температуры,  до  этого  последнего
сдвига, который вернул ее к сознательной  жизни?  Весь  этот  долгий  период
времени, - то, как она жила у Франсуа, как я ее привез в Париж,  и  то,  что
было в Париже, - это знаем только мы, Франсуа и я. Она ничего не  знает,  не
знает, чего стоило вернуть ее к жизни. И она не должна этого знать. Для  нее
это не существует. Но что будет теперь?" Наконец он решился вернуться домой.
Мари сидела в своем кресле и как бы ждала его.
     - Вам звонили по телефону, - сказала она, - но когда я  ответила,  тот,
кто звонил, повесил трубку.
     Пьер пристально на нее посмотрел, вздохнул и вышел из комнаты.

                                 ----------

     - Конечно, c'est un de conscience {Это вопрос совести (фр.).}, - сказал
Франсуа.
     Это  было  на  следующий  день,  когда  Пьер  вызвал  Франсуа   и   они
встретились, как всегда, в кафе. Четверо пожилых людей за соседним  столиком
играли в карты. За другим сидел старик с мутными глазами и седыми  усами,  с
неподвижным, точно деревянным лицом; время от  времени  он  подносил  стакан
красного вина, и Пьер заметил, как у старика дрожали руки. Еще дальше сидела
немолодая, очень накрашенная женщина, с  ней  разговаривал  смуглый  человек
южного типа, обе руки которого были татуированы.
     - Я плохо спал, - сказал Пьер. - Ты знаешь, я  теперь  особенно  жалею,
что никогда так и не научился логически мыслить. Но все-таки одно мне ясно.
     - Что именно?
     - Она не должна знать подробностей того, что происходило в течение всех
этих лет. Ей надо об этом сказать в нескольких словах: она потеряла сознание
и память, ты ее поднял с дороги, она жила у тебя. Потом я привез ее в Париж,
и здесь через некоторое время  она  пришла  в  себя.  Больше  ничего.  Я  ей
приблизительно так и рассказал и жалею еще, что сказал слишком много.
     - Ты думаешь, что о твоей роли во всем этом не нужно  говорить?  Ты  не
хочешь, чтобы она считала себя обязанной тебе тем-то и  тем-то?  Что  это  в
какой-то степени связывало бы? Ты это хочешь сказать?
     - Ты понимаешь, если она будет думать, что без нас она бы погибла,  это
может в известной мере стеснить ее свободу и с нашей  стороны  это  было  бы
нечто похожее на моральный шантаж.
     - О каком шантаже может быть  речь,  что  ты  рассказываешь?  -  сказал
Франсуа. - Но дело не в этом. Я сейчас думаю не о ней, а о тебе. Потому  что
тебе надо опять перестраивать свою жизнь.
     - Ты знаешь, - сказал Пьер, - у меня такой хаос в голове, что  я  плохо
представляю себе значение всего, что произошло. Я никогда, мне  кажется,  не
испытывал такой душевной тревоги. Вместе с тем это нелепо, я должен  был  бы
чувствовать себя счастливейшим человеком в мире. Это  так  и  было  вначале,
когда я убедился, что она пришла в себя. А сейчас...
     Франсуа смотрел на него с сожалением. Он глядел на Пьера,  точно  видел
его первый раз: незначительное лицо с  печальными  глазами,  очень  белые  и
чистые руки с короткими ногтями, необычайная аккуратность во всем облике - у
Пьера всегда был такой вид, как будто он только что принял ванну, только что
побрился, только что был у  парикмахера  и  надел  только  что  разглаженный
костюм. Но кроме  этих  обязанностей,  подумал  Франсуа,  у  Пьера  был  вид
человека, у которого не может быть в  жизни  решительно  ничего,  что  резко
отличало бы ее  от  других,  самых  обыкновенных  существований,  вплоть  до
профессии. Именно  людей  такого  облика  социологи  и  журналисты  называют
средними французами. "Если вы поставите этот вопрос среднему французу..."  -
"Если вы спросите среднего француза, что он об этом думает..."  -  "Огромное
большинство так называемых средних французов..." - где он читал  эти  слова?
Он сделал усилие и вспомнил:
     это  была  статья  в  журнале,  автор  которой,   известный   социолог,
доказывал, что в условиях современной цивилизации  неизбежно  вырабатывается
средний тип людей, у которых нет резко выраженной индивидуальности,  которым
поэтому закрыт путь  к  известности  и  которые  всегда  остаются  на  своих
скромных местах -  рабочие,  служащие,  мелкие  коммерсанты.  Разница  в  их
происхождении,  наследственности,   их   личных   особенностях   мало-помалу
стирается жизнью, которую они ведут и в которой фактически  нет  возможности
выделиться. Сам по себе этот стимул выдвижения в их существовании  постоянно
отмирает, и в результате в современном обществе формируется именно  тот  тип
среднего человека, на который так часто ссылаются и которому одинаково чужды
и непонятны и подвиг, и преступление, и  душевное  благородство,  и  крайняя
душевная низость. Современный мир, писал автор статьи,  характеризуется  все
возрастающим  числом  именно  таких  людей,  общественных   животных,   если
пользоваться терминологией Аристотеля. И если  это  будет  продолжаться,  то
культуре, и в частности искусству, грозит опасность иссякнуть.  Уже  в  наши
дни трудно представить себе появление Софокла, Леонардо да Винчи,  Шекспира,
- не потому, что больше не может  быть  таких  гениев,  а  оттого,  что  для
современной цивилизации характерна тенденция нивелирования человека. История
человечества - это история преступлений и подвигов, это Библия, это  Аттила,
это Иоанн Грозный, Наполеон, зловещие призраки, время  которых  кончилось...
Мы вступаем в эпоху торжества среднего  человека,  когда  десятки  миллионов
людей будут жить совершенно одинаковой жизнью, в одних и тех же  условиях  и
даже внешне станут похожи друг на друга, как это наблюдается  уже  теперь  в
некоторых промышленных центрах земного шара. Посмотрите  на  этого  среднего
человека, и вы убедитесь, что в его  жизни  не  будет  ничего  неожиданного,
ничего  чрезвычайного,  ничего  выдающегося  -  он   не   способен   ни   на
преступление, ни на героизм, ни на крайнюю подлость, которая  могла  бы  его
отличать от других, ни на великодушие,  которое  могло  бы  сделать  его  не
похожим на современников.
     Все это Франсуа вспомнил в несколько  секунд  и,  вернувшись  к  началу
своих размышлений, подумал,  что  по  своему  внешнему  облику  и  по  своей
профессии Пьер был именно  одним  из  тех  средних  людей,  о  которых  была
написана эта статья.
     - О чем ты думаешь? - спросил Пьер.
     - О том, как все нелепо,  -  сказал  Франсуа.  -  Вот  мы  ставим  себе
какую-то цель и делаем все, чтобы ее достигнуть. И нам  кажется,  что  когда
эта цель будет достигнута, тогда все станет замечательно.  Иногда,  конечно,
это так и бывает, но далеко не всегда. То, что мы делали для достижения этой
цели, было смыслом нашего существования. Но вот цель достигнута. Что дальше?
Это именно то, что произошло с тобой. Но с тобой случилось еще одно - ты,  в
сущности, сделал все, чтобы помочь женщине, которую ты не знаешь  и  которую
никогда не знал. Ты знал  это  несчастное  существо,  это  бедное  животное,
которое называл Мари. Ты сделал для этой Мари все, что мог, - и  ты  добился
того, что она, эта женщина, в которой за последнее  время  был  смысл  твоей
жизни, перестала существовать.
     - Да это так и есть, - сказал Пьер, -  я  это  понимаю.  Но  я  не  мог
поступить иначе, и я искренне рад тому, что случилось. Я только не знаю, как
действовать теперь.
     - Ну, - сказал Франсуа, - ты же сам сказал, что тут у тебя так  же  нет
свободы выбора, как  не  было  до  сих  пор.  Ты  говоришь,  что  она  стала
совершенно нормальной?
     - Я в этом убедился, когда позвонил ей по телефону.
     - Я не знаю, - сказал Франсуа, - значит ли это, что  она  вспомнит  то,
что было раньше в ее жизни. Но это, конечно, может случиться. И может  быть,
опять-таки в этом случае ты останешься ее хорошим знакомым.
     - Нет, тогда  я  ей  буду  не  нужен.  Ты  знаешь,  я  сейчас  чувствую
необъяснимую  душевную  усталость.  Ты  думаешь,  может  быть,  это  и  есть
результат достижения цели? Тогда, по-твоему, выходит,  что  достижение  цели
несет в себе всегда, с самого начала,  нечто  разрушительное,  так  сказать,
свою собственную смерть. Что же тогда делать дальше?
     - Если у тебя еще есть силы, то поставить себе другую  цель,  -  сказал
Франсуа, поднимаясь. - Или делать, как  советуют  англичане:  wait  and  see
{Подождать и посмотреть, выждать (англ.).}.

                                 ----------

     Когда в этот вечер Пьер вернулся домой, приготовил ужин  и  он  и  Мари
сели за стол, он  смотрел  на  нее  с  упорным  вниманием  и  не  переставал
удивляться. Он успел привыкнуть к мысли, что  по-настоящему  он  никогда  не
знал ее лица, потому что до сих пор  оно  было  искажено  пустыми,  светлыми
глазами. Но то, что удивляло его теперь,  это  было  выражение  неподвижного
спокойствия в лице Мари, которое, как он думал, не могло отражать того,  что
должно было происходить в ее душе. Правда, она не  могла  еще  понять  всего
значения  того,  что  с  ней  произошло,  и,  может  быть,  некий   инстинкт
самосохранения предохранял ее от этого; если бы она поняла сразу все, ее еще
хрупкое сознание могло бы и не выдержать такого потрясения. Но так или иначе
на ее лице было выражение безмятежного покоя, - как будто  все  было  решено
раз и навсегда, как будто это  решение  было  именно  таким,  как  нужно,  и
никаких оснований для волнений не было.
     Он говорил с ней за ужином о самых обыденных  вещах.  Она  ему  коротко
отвечала. Потом сказала, что ей опять хочется спать, и ушла в свою  комнату.
Пьер остался один. Он начал читать вечернюю газету, которую принес с  собой,
и никогда содержание известий и статей, которые были в  ней  напечатаны,  не
казались ему столь незначительны и неинтересны.
     Он сел в кресло и закрыл глаза. До него смутно  доносился  стихающий  в
этот час шум улицы. Как многие  люди,  привыкшие  к  одиночеству,  он  думал
вслух. Но он давно уже-с тех пор, как в его квартире  жила  Мари,  -  привык
говорить  шепотом,  чтобы  ее  не  разбудить,  если  она   спала,   или   не
побеспокоить, если она не спала. Он думал об ответственности,  которую  взял
на себя в тот день, когда решил увезти Мари в Париж. Он  сидел  в  кресле  и
шептал почти беззвучно:
     - Если бы психиатр оказался  прав  и  она  действительно  не  вспомнила
прошлого, а начала бы жить новой жизнью, и если бы она  спросила  меня,  как
надо понимать то или иное, - что мог бы я ей ответить?
     Он всегда завидовал тем, кто твердо знал, - или считал,  что  знает,  -
как надо жить и что надо думать. Таких людей было много. Большинство, с  кем
он сталкивался в своей жизни, или вообще не ставили себе  никаких  вопросов,
не стараясь понять подлинного смысла того, что видели или  чувствовали,  или
были чужды всяких сомнений и у них были готовые ответы на все. Таким был его
отец, который с одинаковой категоричностью судил обо всем, начиная от скачек
и кончая литературой; он всегда знал, в чем ошибается тот или иной  министр,
когда произносит речь о политическом положении, чего не понял автор той  или
иной книги, как играет свою роль тот или иной артист  и  так  далее.