м,
в конце концов, задыхается и гибнет. Вот тебе история Рима.
     Анна отдавала себе отчет в том, что ее отец очень много  знал,  но  все
свои знания он стремился включить в рамки определенных  теорий,  отступления
от которых он не допускал. Всю систему его взглядов можно  было  представить
графически - расширение и суживание разных величин, стрелки, определяющие то
или  иное  направление,  кривые  повышения   или   понижения   и,   главное,
существование постоянных понятий, похожих на аксиому о том, что прямая линия
есть  кратчайшее  расстояние  между  двумя  точками.  И  в   этой   жестокой
геометрической системе не было, конечно, места ни для лирической поэзии,  ни
для искусства.
     Мать Анны, происходившая из аристократического рода, была так же далека
от эмоциональной жизни, как ее муж, но  по  совершенно  другим  причинам.  В
отличие от отца Анны, она не строила никаких теорий, но  знала  всегда,  как
надо поступать в том или ином случае,  точно  все  должно  было  подчиняться
определенным  правилам,  раз  навсегда  установленным  при  каком-то  дворе,
центром которого была она, как королева воображаемого государства.  О  своем
муже она говорила: этот бедный Ипполит,  -  как  будто  он  был  ее  дальним
родственником, которому она из милости позволяла жить в ее доме. Анна  потом
спрашивала себя с недоумением, что могло быть общего между ее  родителями  и
чем объяснялся их удивительный брак. Они почти не разговаривали между собой,
виделись обычно только за столом и прожили в этом ледяном отчуждении друг от
друга всю свою жизнь.  Анна  помнила  только  один  случай,  когда  ее  мать
совершенно вышла из себя и кричала высоким голосом, которого Анна не слышала
ни до, ни после этого:
     - Как вы смеете клеветать, Ипполит! Я никогда не допущу  этого  в  моем
доме! Какая возмутительная дерзость! Какая плебейская выходка!
     Все это произошло потому, что,  когда  Анна  подходила  к  столу,  отец
посмотрел на нее внимательнее, чем обычно, и сказал:
     - Я иногда спрашиваю себя, в кого ты вышла такая, Анна, с  таким  литым
телом и такими тяжеловатыми чертами лица, с  такими  ровными  и  правильными
зубами? В кого? Ни в  мать,  ни  в  меня,  во  всяком  случае.  Единственное
объяснение, я думаю, можно  найти  в  том,  что  дед  твоей  матери,  будучи
болезненным и несколько  странным  человеком,  женился  на  прачке,  простой
крестьянке, которая до конца своей жизни так и не научилась читать и писать,
но отличалась несокрушимым  здоровьем  и  исключительной  физической  силой,
такой, что когда она дала пощечину брату своего мужа, который  слишком  явно
выражал ей ненужные чувства, то он упал  без  сознания  и  его  чуть  ли  не
замертво  выволокли  из  гостиной,  где  это  произошло.  Ты  ее   достойная
правнучка, наследственность иногда действует через несколько поколений.
     И вот после этих слов мать Анны встала из-за стола и начала кричать.
     - То, что я говорю, - спокойно сказал отец, - это вовсе не клевета, это
именно так и было, и я не вижу в этом  ничего  дурного.  Если  бы  вы  имели
представление хотя бы об истории Франции, то есть вашей собственной  родины,
то  вы  бы  знали,  что  вторжение  плебейского  начала  в  так   называемую
аристократию, - понятие, кстати говоря, чрезвычайно расплывчатое и условное,
- явление  довольно  частое  и  отнюдь  не  отрицательное.  Ваша  бабушка  с
отцовской  стороны  была  крестьянкой,  но  она  была  женщиной,   достойной
уважения, чего я не мог бы сказать о вашей бабушке  с  материнской  стороны,
которая была княгиней, но поведение которой всю жизнь  вызывало  бесконечные
скандалы.
     После этого Анна никогда больше не видела своей матери  за  столом,  ей
подавали обед в ее комнату, ту самую, где однажды утром ее нашли  мертвой  -
она заснула и не проснулась, и это было похоже на то, как если  бы  день  ее
спора с отцом о клевете на бабушку был последним днем ее  жизни,  непонятным
образом затянувшимся на целый год: она умерла ровно через двенадцать месяцев
после этого спора.
     У ее матери не было ни той культуры, ни тех знаний, какие были у  отца,
но ее представление  о  мире  было  не  менее  определенным.  Главную  и,  в
сущности,  единственную  роль  в   этом   представлении   играл   вопрос   о
происхождении  человека,  то  есть  о  большей  или  меньшей   степени   его
принадлежности к той касте, представительницей которой она себя  считала,  -
аристократии. Ее собственная аристократическая  кровь,  однако,  -  как  это
объяснил Анне отец во время одного из разговоров с ней  (впрочем,  это  было
трудно назвать разговорами, это были, в сущности, его бесконечные  монологи,
которые заменяли ему книги, которые  он  мог  бы  написать,  но  которых  не
написал, так как Анна заменяла ему ту аудиторию, которую он хотел бы  иметь,
но  которой  у  него  не  было).  -  Как  это  объяснил  ей  ее  отец,   эта
аристократическая кровь ее матери представлялась ему несколько разбавленной,
так как, помимо одной из ее бабушек, которая  была  крестьянкой,  в  истории
рода  ее  матери  фигурировал,   правда   в   течение   короткого   времени,
еврей-банкир, от которого у другой ее бабушки, княгини, был  сын,  носивший,
однако, фамилию не своего отца, а мужа своей матери, что не мешало ему  быть
наполовину евреем. В этом отец Анны опять-таки не видел ничего плохого, но в
существование банкира ее мать не могла и не должна была верить. С матерью  у
Анны было мало общего. Много позже, уже будучи  замужем,  Анна  поняла,  что
если бы ее мать не считала, что ее принадлежность  к  аристократии  сама  по
себе заменяет ей все остальное - душевные качества, ум, знания, талант, - то
у нее решительно ничего  не  осталось  бы.  Она  никогда  не  отличалась  ни
красотой, ни умом, ни пониманием. То,  что  она  говорила,  всегда  было  до
удивительности незначительно, так же, как все ее существование.  Когда  Анна
была маленькой и подходила к матери, чтобы положить  ей  голову  на  колени,
мать неизменно отстраняла ее и  говорила:  уберите  этого  ребенка,  он  мне
мешает. Отец Анны никогда этого не делал и нередко играл с ней, в  нарушение
всех своих теорий  о  чисто  функциональной  ценности  эмоционального  мира.
Именно он занимался ее образованием и выбирал учителей, производя каждому из
них соответствующий экзамен. - Скажите мне,  мой  друг,  что  вы  думаете  о
книге, которая недавно, совершенно случайно, попала в мои руки и о которой я
не успел составить  себе  представления,  так  как  прочел  всего  несколько
страниц? - это мог быть Шопенгауэр или Бергсон, если речь шла  о  философии,
Пруст или Фроментен, если вопрос касался литературы, Пуанкаре, если это была
математика. У матери Анны была какая-то непреодолимая враждебность ко всему,
что называлось общим словом "культура", -  исключение  составлял  английский
язык, но, как это заметил отец Анны, совсем не потому,  что  на  этом  языке
писал Шекспир, а оттого, что дед Анны в свое время прожил  несколько  лет  в
Англии,  оправдав  таким  образом  в  представлении  матери  Анны  право  на
существование английского языка.
     Анна думала обо всем этом теперь, в эту ночь, когда она не спала. В эти
часы она отчетливо вспомнила  почти  все,  вплоть  до  того  оцепенения,  из
которого она никак не могла выйти, до туманного небытия, из которого до  нее
впервые дошли слова  Пьера,  вернее,  даже  не  значение  этих  слов,  а  их
вопросительная интонация, это  звуковое  колебание  его  голоса,  давшее  ей
смутное представление о том, что  она  существует.  Но  только  после  своей
долгой болезни, во время которой ее возвращение  к  жизни  странным  образом
проявлялось в ощущении того, что она умирает, что она задыхается, что она не
может перенести этой страшной боли в голове, только после своей  болезни,  -
она очень ясно помнила  это,  -  ей  показалось,  что  где-то  вдали  начало
происходить сложное движение, которое постепенно, с медленной неудержимостью
приближалось к ней в неуловимых формах и сразу в нескольких направлениях,  и
по мере этого приближения все стало проясняться вплоть до  той  незабываемой
минуты, когда она увидела  стены  этой  незнакомой  комнаты,  погруженной  в
полутьму, так как  ставни  окон  были  закрыты,  когда  к  ней  вошел  Пьер,
сказавший ей эти слова: - Вы пришли в себя, Мари?  Слава  Богу...  -  и  она
узнала и этот голос, и эту интонацию. Это был самый важный  день  ее  жизни.
Это была ее последняя мысль в эту ночь - через секунду она закрыла  глаза  и
заснула.

x x x

     На следующий день,  когда  Пьер  ушел  и  она  осталась  одна,  она  не
переставала думать о том, что ей накануне  так  долго  мешало  заснуть.  Чем
объяснялось то чувство, которое она испытывала теперь, - и которое,  как  ей
казалось,  она  знала  всегда,  -  это  чувство   неудовлетворенности,   эта
неубедительность того мира, из которого она была  вырвана  в  его  последний
день, который она помнила в дыме и огне этой апокалиптической бомбардировки?
Почему она чувствовала себя в нем чужой? В конце концов,  это  действительно
было похоже на конец света, когда небо скрылось,  свившись,  как  свиток,  -
откуда эти слова? Она сделала усилие и  вспомнила,  что  это  из  Откровения
святого Иоанна, о котором отец Симон, аббат, один из  ее  учителей,  говорил
ей, что его не следует принимать буквально, так как, -  вы  понимаете,  дитя
мое, вдохновение святого Иоанна, создавшее эту несравненную  по  своей  силе
картину  гибели  мира,  порой  начинало  переходить  за  пределы  той  чисто
христианской концепции, которая ему внушила его  труд,  и  свои  собственные
слова, вызванные его  священным  гневом,  он  вкладывал  в  уста  Спасителя,
невольно искажая Его божественный облик и  забывая,  что  Спаситель  не  мог
сказать этих слов: "Я люблю тебя за то, что ты ненавидишь учение николаитов,
которое и Я ненавижу". Подлинный христианин, дитя мое... - Каждый раз, когда
Анна думала потом об отце Симоне, она будто вновь слышала шуршание его рясы,
сшитой из какой-то очень тугой материи, и от этого  все,  что  относилось  к
религии,  со  времен  раннего  ее  детства,  невольно  было  связано  в   ее
представлении с  этим  шуршанием,  похожим  на  звук  едва  слышного  полета
ангелов, как бы взвивавшихся в воздух,  когда  отец  Симон  произносил  свои
первые слова - Отче наш...
     - Подлинный христианин, дитя  мое,  может  быть,  увы!  увы!  предметом
ненависти, но сам он не может ненавидеть никого, и в том  числе  николаитов,
которые, в конце концов, были виноваты только в том, что  они  заблуждались.
Дитя мое, я неоднократно замечал, - у отца  Симоиа  был  глубокий  и  низкий
голос,  -  что  в  вашем  поэтическом  представлении  величие   христианства
приобретает несколько своеобразный характер, - он  поднимал  при  этом  руку
вверх. - Я не хочу сказать, что в этом есть что-нибудь отрицательное, но это
не  совсем  то.  Христианство,  дитя  мое,  это  не   только   мягкий   свет
Гефсиманского сада, сумерки, спускающиеся на Голгофу, видения  Апокалипсиса,
трубы архангелов, то есть все то, к восприятию чего так  чувствительна  ваша
романтическая натура. Это не только Тициан, не только Сикстинская капелла  и
Микеланджело, как бы гениально все это ни было. Христианство-это победа  над
чувственным миром, победа духа над материей, победа идеи бессмертия над всем
тем, что люди так склонны ценить на нашей бедной земле  и  что  есть  только
прах, дитя мое, только прах. - Анна вспомнила надгробную речь, которую  отец
Симон произнес, когда хоронили ее мать, и которая по  своей  торжественности
была похожа на речи Боссюэ: - Господи, прими  ее  душу,  которую  Ты  создал
бессмертной в те дни несравненной Твоей славы, когда в грохоте  рождающегося
мира Ты сотворил все, что существует. Теперь эта душа покидает землю,  чтобы
войти в царство небесное. Господи, дай ей силы перенести нестерпимое  сияние
Твоей славы. - В церкви было прохладно в этот  жаркий  день,  в  безоблачном
небе летали ласточки, горячий воздух дрожал над раскаленной землей.
     "Эмоциональная  жизнь  имеет  только  чисто  функциональную  ценность",
"Христианство-это победа над чувственным миром". Анна не могла спорить ни  с
своим отцом, ни с аббатом, объяснявшим ей смысл Откровения  святого  Иоанна.
Каждый из них без труда доказал бы ей, что это именно так, как он говорит. С
одной стороны, это было отрицание искусства, с другой - проповедь аскетизма,
и, в конце концов, может быть, действительно надо было  примириться  с  этой
неизбежностью осуждения всего, что так влекло ее к себе?  Но  она  не  могла
этого сделать. Ее отец, впрочем, отдавал  себе  в  этом  отчет,  особенно  в
последние годы, когда он смотрел на свою дочь, на ее тяжелые губы и глубокие
глаза, - нет, Анна была не похожа ни на него, ни на свою  мать,  и  то,  что
ему, ее отцу, в лирической поэзии казалось не  заслуживающим  внимания,  для
нее было насыщено смыслом. Когда ей было четырнадцать лет, она уже ощущала в
себе ту душевную тревогу, то  предчувствие  чего-то  чрезвычайно  важного  и
значительного, то физическое томление, которое только  усиливалось  по  мере
того, как она становилась старше. Когда отец привез  ее  в  Париж,  где  она
поступила в университет, она через несколько месяцев познакомилась с  Жаком,
своим будущим мужем, сыном одного из товарищей ее отца, владельца нескольких
предприятий. Жак был инженер по образованию  и  помощник  директора  завода,
хотя ему было всего двадцать восемь лет. Впрочем, на вид ему было больше, он
начал уже полнеть и лысеть. Анна впервые увидела его в церкви и не  обратила
на него особенного внимания, но запомнила его лицо, необыкновенно  серьезное
и важное, такое, словно он один понимал всю торжественность богослужения,  в
котором он безмолвно принимал участие, так,  как  будто  его  присутствие  в
церкви было не менее необходимо, чем присутствие священника, - и  она  сразу
узнала его, когда через несколько дней после этого он пришел  к  ее  отцу  с
визитом. Это был первый человек ее круга,  -  как  сказала  бы  ее  мать,  -
который был старше ее только на десять лет. Он приносил ей цветы, иногда они
ездили в театр,  иногда  на  автомобиле  Жака  в  загородный  ресторан.  Это
продолжалось несколько месяцев, и за все это время Жак не позволил  себе  ни
одного слова и  ни  одного  движения,  которые  могли  бы  быть  поняты  как
выражение его чувств к Анне. Она краснела каждый раз, когда ее рука касалась
его руки, но Жак, казалось, этого не замечал или не хотел замечать. Он много
говорил о христианском долге, о том, чем человечество обязано церкви, о том,
что назначение человека на земле - для тех, кто не  живет  в  заблуждении  и
химерах, для тех,  кто  знает,  что  жизненный  путь  начертан  божественным
промыслом, - это семья и  выполнение  христианских  обязанностей.  Она  едва
слушала его, ей казалось, что если она станет его женой, то в их душевной  и
физической  близости  исчезнут  все  теории,  все,  что   в   конце   концов
несущественно,  и  останется  только  единственное,  неповторимое   чувство,
которого она ждала уже несколько лет со все  возрастающим  волнением.  Когда
Жак сделал ей предложение, сказав, что перед этим он уже говорил с ее отцом,
который отнесся к нему благожелательно, за что Жак ему  благодарен,  -  Анна
слушала его, глядя на него в упор своими  глубокими  глазами  и  ожидая  той
минуты, когда он решится ее поцеловать, - и вот теперь он  спрашивает  себя,
может ли он, имеет ли  он  право  рассчитывать  на  то,  что  Анна,  в  свою
очередь...
     - Но разве вы не заметили, - нетерпеливо сказала она, - что я давно вас
люблю?
     Самыми печальными днями и неделями в жизни Анны были дни  и  недели  ее
медового месяца и свадебного путешествия по Италии. Оставаясь одна в комнате
гостиницы, она плакала иногда часами, потому что все ожидания  были  жестоко
обмануты. То, что происходило, не имело ничего общего с тем,  что  она  себе
представляла и чего она хотела. Физическая близость с Жаком вызывала  у  нее
раздражение и оставляла ее неудовлетворенной, - и когда Жак  ей  как-то  еще
раз сказал, что долг каждого мужчины и долг каждой женщины - это иметь  очаг
и семью, она посмотрела на него с гневным выражением в глазах и ответила,  -
Боже мой, нельзя ли, в конце концов, немного меньше думать о долге и немного
больше о чувстве, о любви? - Но сознание исполненного  долга,  Анна,  -  что
может дать большее удовлетворение? Подумайте об этом.  -  Нужно  по  крайней
мере, чтобы это исполнение долга хотя бы доставляло вам  удовольствие,  черт
возьми! - Анна, как вы можете так говорить? Я вас не узнаю. - Вы  ничего  не
понимаете, Жак, - сказала она, - и я думаю, что вы, к сожалению, неизлечимы.
     Но  это  раздражение  и  эта  неудовлетворенность  еще  не  были  самым
печальным в тот период жизни Анны. Самым печальным было  другое.  Она  очень
скоро поняла, что в жизни Жака она занимает далеко  не  главное  место.  Она
понимала также, что это объяснялось не ее недостатками или тем, что  чувство
Жака к ней не такое, каким оно могло бы быть, если бы на ее  месте  была  бы
другая женщина; Жак вообще был меньше всего создан для любви, и когда  Анна,
без его ведома, отправилась однажды к известному  врачу,  чтобы  спросить  у
него совета - как сделать свою супружескую жизнь несколько  более  терпимой,
он задал ей много вопросов, на которые она отвечала, краснея, и после  этого
он ей объяснил, что, по его мнению, она не может рассчитывать со стороны  ее
мужа на то, чего так требует  ее  природа.  -  Я  не  говорю  даже  о  чисто
физических недостатках вашего мужа,  -  сказал  доктор,  -  но  насколько  я
понимаю, из того, что вы мне сказали, следует сделать один бесспорный вывод:
отношение к вам вашего  мужа  определяется  в  равной  степени  и  его,  так
сказать, несовершенством анатомического порядками всей его психологией,  его
душевной структурой. Еще через некоторое время, когда Анна  лежала  в  своей
комнате с сильной головной болью, Жак вошел к  ней,  очень  забеспокоился  и
сказал, что он остался бы дома, если  бы  сегодня  вечером,  именно  сегодня
вечером, ему не предстоял  ужин,  на  котором  он  должен  встретить  одного
депутата  парламента,  влияние  которого  в   дальнейшем   может   оказаться
чрезвычайно важным, в  какой-то  степени  даже  решающим  в  том  деле...  -
Оставьте меня в покое, - сказала Анна, - и можете идти куда  хотите.  -  Это
был первый месяц ее беременности.
     Жак не мог не понимать, насколько неудачен был его брак,  и  не  только
потому, что между ним и его женой не было ничего общего. Но он  считал,  что
брак вообще нерасторжим и надо сделать все, чтобы объяснить Анне,  насколько
ее представление о любви, одновременно чувственное и возвышенное,  насколько
оно ошибочно и не соответствует тому, каким оно должно  быть.  Но  когда  он
однажды заговорил с ней об этом, глядя  через  свои  очки  -  он  был  очень
близорук - на ее подурневшее лицо - шел седьмой месяц  беременности,  -  она
сказала ему с явной враждебностью в голосе: - Только, ради Бога, не говорите
мне о долге, о христианстве или о теологических трактатах, подумайте о  том,
что иногда это просто неуместно: если вы  лежите  с  женщиной  в  постели  и
заняты  в  это  время  соображениями  о  христианском  долге,  то  глупее  и
непристойнее этого ничего быть не может, вы плохой проповедник и  никуда  не
годный муж. - Но даже это не вывело из себя Жака, который вздохнул и сказал:
- Анна, вы рано или поздно поймете, насколько прав я и  насколько  не  правы
вы. - Вероятно, - резко ответила она, - когда я перестану быть женщиной.
     Вскоре после этого у нее были  преждевременные  роды.  Ребенок  родился
мертвым,  Анна  долго  была  больна,  и,  когда  все  это  кончилось  и  она
почувствовала, что здоровье  вновь  возвращается  к  ней,  она  поняла,  что
никакая сила в мире не заставит ее теперь изменить