англичанин, студент  и  что  он  рад  видеть  хоть  одного
человека, знающего Вену, так как и он и  его  товарищи  здесь  впервые.  Она
назначила ему свидание на следующий вечер, в этом же кафе; Артур  попрощался
с ней у порога ее дома и вернулся в гостиницу  в  состоянии  несвойственного
ему радостного волнения, напевая вдруг вспомнившееся ему и не  перестававшее
звучать  всю  дорогу  "О  sole  mio  {"О  мое   солнце"   (ит.),   известная
неаполитанская песня.}", и, только поднявшись в свою комнату, вспомнил,  что
завтра утром  он  должен  уезжать  в  Париж,  где  его  ждут  занятия,  курс
французской литературы, история экономических доктрин и множество строгих  и
скучных вещей, таких далеких от карусельной мелодии, белой шляпы, сине-серых
глаз и всего, что занимало сейчас его мысли.
     Он уехал из Вены лишь много месяцев спустя. Встретив Викторию в кафе, -
в тот вечер - он сказал - теперь, кроме вас, у меня никого нет  в  Вене.  "А
ваши товарищи?" - "Они уехали в Париж сегодня утром". - "И  вы  должны  были
ехать с ними?" - "Нет".  -  "Неправда,  вы  остались,  чтобы  не  пропустить
свидания, на котором вы обещались быть. Так должен поступить джентльмен,  не
правда ли?" - "Нет, просто человек, которому Бог  дал  глаза,  чтобы  видеть
вас", - сказал Артур. "Это начало?" - "Я надеюсь". Она вздохнула.
     Она прожила с Артуром полгода - и все это время он был почти совершенно
счастлив. Иногда только он думал, что, в сущности, не знает почти  ничего  о
Виктории, кроме ее имени и фамилии и того, что она старше его на  два  года,
что она была замужем и развелась и что ее мать живет в  Тироле.  Если  Артур
начинал ее расспрашивать, она зажимала ему рот рукой, -  нельзя  быть  таким
любопытным, Артур. Он настаивал. Тогда она говорила:
     - Артур, тебе хорошо со мной?
     - Да.
     - Ты меня любишь?
     - Да.
     - Если этого недостаточно, я больше ничего не могу  тебе  дать,  Артур.
Это то, что у меня есть. Больше у меня нет ничего. - И Артур замолкал.
     Он предложил ей выйти за него замуж - она  рассмеялась:  "Мой  мальчик,
если бы ты знал, в какой степени это невозможно!" - "Но почему?" - "Не будем
говорить об этом".
     Она любила, как ребенок, чтобы Артур носил ее по квартире;  длинное  ее
тело казалось особенно легким в его руках. Однажды, обняв его шею  и  близко
глядя в глаза - были сумерки летнего дня, -  она  сказала  с  необыкновенным
сожалением:
     - Ах, Артур, если бы это было возможно!
     - Что, моя дорогая?
     - Ты не понимаешь. Ты не первый,  Артур.  Подними  меня  еще  выше,  ты
можешь? Я бы хотела сейчас, с твоих рук упасть вниз, на мостовую - так,  раз
навсегда,  и  ничего  бы  не  осталось,  и  последнее,  что  было  бы,   это
воспоминание, что ты держал меня на руках. Артур,  бедный  Артур!  -  И  она
заплакала - в первый и последний раз за все время. Выло в  ней  нечто,  чего
Артур не знал - и это не было пустяком, за  этим  должны  были  существовать
вещи, которых смутное присутствие Артур подозревал, не зная, однако,  в  чем
они заключались. Иногда он говорил себе, оставаясь один, что  он  совсем  не
знает Викторию, не знает почти ничего, кроме  ее  тела  и  голоса,  легкого,
глубокого и нежного, как голос,  который  слышался  ему  точно  из  далекого
детства. Иногда утром, после очередной попытки неудачных вечерних расспросов
- ах, Артур, ты неизлечим, ты все так же напрасно любопытен, -  проснувшись,
он с сумрачной нежностью смотрел на это чужое и прелестное лицо с  закрытыми
глазами, и ему хотелось разбудить Викторию и сказать:  проснись  и  расскажи
мне все.
     Но при первых звуках ее голоса он забывал о своих  вопросах.  Последние
дни Артура в  Вене  были  особенно  тягостны  для  него.  Виктория  внезапно
раздражалась, чаще хмурила свои тонкие  брови.  "Артур,  ты  должен  уехать.
Может быть, мы с тобой еще увидимся. Ты не будешь обо мне вспоминать  дурно,
Артур?" - "Нет, почему? Я  не  уеду,  я  ничего  не  понимаю.  В  чем  дело,
Виктория?" - "Ничего, Артур; тебя, наверное, ждут  в  Париже?"  -  "Нет".  -
"Никто не ждет, Артур? Ни мать, ни сестра, ни любовница?" - "Нет,  Виктория,
у меня нет сестры, моя мать в Лондоне; и у меня нет любовницы".  -  "Правда,
Артур? И даже ни одной petite femme? {малышки (фр.).}" - "Нет,  Виктория,  у
меня нет никого, кроме тебя". - "Какой ты бедный, Артур, ты и сам не знаешь,
какой  ты  ужасно  бедный".  -  "Виктория!"  -  "Нет,  ничего.  Мы  идем   в
кинематограф? Ты обещал, Артур".
     И однажды утром она исчезла. Она не  оставила  ни  записки,  ни  клочка
бумажки - ничего. Артур спустился вниз, и ему сказали, что Виктория уехала с
небольшим чемоданом. Он вернулся наверх и долго ходил по комнате,  не  зная,
что делать. Он позвонил на прежнюю квартиру - там ничего не знали. Он провел
так две недели и наконец уехал из Вены, ничего не понимая, кроме  того,  что
ему несомненно тяжело, пусто и тревожно. Была поздняя весна: летом и  осенью
он возвращался в Вену, но всякий раз  его  розыски  оставались  тщетными,  и
кончилось тем, что он почти потерял надежду когда-либо увидеть Викторию.

     - Николай, что делает твой брат?
     - Милая Вирджиния, я мог бы тебе ответить, как  Каин:  разве  я  сторож
моему брату? Но я  тебе  просто  скажу,  что  не  знаю.  И  он  ведь  вообще
ненормальный.
     - Ненормальный? Почему, Николай?
     Разговор происходил вечером в  кабинете  Николая:  Вирджиния  стояла  у
полки с книгами, заложив руки за спину и опирась на толстые тома, в  которых
трактовались вопросы экономического и статистического порядка. Николай сидел
за столом перед раскрытым  полицейским  романом  со  сложнейшей  интригой  и
многочисленными револьверными выстрелами: в романе фигурировали и  пустынные
ночные  набережные  Сан-Франциско,  и  Бродвей,  и  Вашингтон,  и  множество
персонажей, принадлежащих то к аристократии, то к полиции, но  в  одинаковой
степени подозрительных. Николай очень любил такие книги; и  когда  Вирджиния
презрительно отзывалась о них, он протестовал: "Нет, нет, ты не  права.  Это
все-таки большое напряжение фантазии и очень увлекательно. Посмотри, как все
сложно, и до конца не знаешь, кто преступник.  А  если  даже  знаешь,  можно
сделать вид, что не знаешь". - "Ты, однако, согласен, что это глупо?" - "Да,
ну, это бесспорно, - говорил Николай, - Но интересно". И на  следующий  день
он опять принимался за очередное убийство в каком-нибудь сквере с  одноруким
преступником и проницательным инспектором Скотланд-Ярда.
     - Почему он ненормальный? Я тебе сейчас объясню. - Он подумал минуту  и
сказал: - Видишь ли, он фантазер и путешественник: он не такой, как  другие.
Мы живем среди чувств, которые мы испытываем, и вещей, которые нас окружают.
Нам этого достаточно, Вирджиния, правда?  А  Володе  недостаточно.  Его  все
тянет куда-то, ему все чего-то не хватает. Он лежит на спине  и  придумывает
необыкновенные истории, в которых сам участвует,  или  ходит  без  толку  по
городу, точно ищет что-нибудь, точно что-то потерял. А что? Спроси  его,  он
сам этого не знает. Вот почему я говорю, что он ненормальный.
     Внизу позвонили.  Незнакомый  мужской  голос  говорил  какие-то  слова,
которых нельзя было разобрать. Потом  раздался  стук  в  дверь  кабинета,  и
вошедший субъект в черном пальто и котелке сказал Николаю, что его брат  был
сбит с ног автомобилем на бульваре Strasbourg и отвезен в госпиталь. Николай
быстро вышел в переднюю. - Я с тобой,  -  сказала  Вирджиния.  -  Он  только
кивнул головой.  Николай  вывел  из  гаража  автомобиль,  и  они  поехали  в
госпиталь, где лежал Володя. "И надо же было! - повторял Николай.  -  Идиот,
наверное, был  пьян".  Вирджиния  понимала,  что  это  относилось  к  шоферу
автомобиля, наехавшего на Володю. "Если бы я был там!"  -  говорил  Николай,
нажимая одновременно на гудок и акселератор.
     Володя лежал на кровати. Лицо его было забинтовано.
     "Он очень опасно  ранен?"  -  спросил  Николай,  сняв  шляпу  со  своей
курчавой головы. "Повреждена  голова,  правая  рука,  и  сломано  ребро",  -
сказала сестра. - "Но?.." - "Надо надеяться".
     Володю перевезли домой, Николай и Вирджиния уложили его в  постель;  по
телефону Николай вызвал сиделку и до поздней ночи пробыл в  комнате  Володи,
который бредил и не приходил в себя.
     Бесконечная желтая дорога все вилась и вилась  перед!  глазами  Володи.
Травы и ковыль росли по ее краям, ветер!  с  легким  треском  катил  по  ней
гальку, такую же, как на! морском  берегу.  Тень  чьих-то  крыльев  бесшумно
ползла по! ней. - Орел? - думал Володя  и  вдруг  видел  ворона,  улетавшего
куда-то вправо. - Да, ведь тень все увеличивает. А почему нет столбов  вдоль
дороги? - Но дорога начинала потихоньку шуметь и бурлить, и Володя  замечал,
что это уже не дорога, а синий поток, уносящий его в неизвестные края. - Что
это за страна? - Только небо было знакомое, милое  домашнее  небо  с  белыми
барашками и одиноким обтрепанным грозовым облачком. Вот чья-то черная  лодка
у берега. - Боже мой, ведь я, кажется, раздет, - думал Володя. Он  посмотрел
на себя - на нем был гимназический мундир с белым крахмальным воротничком  -
как глупо, воротничок  только  давит  шею,  ведь  теперь  лето.  Мундир  был
расстегнут и серые гимназические брюки тоже. Он силился застегнуть их, но не
мог достать - и внезапно увидел женскую руку с блестящими  ногтями,  которая
быстро, уверенно и ловко застегнула все пуговицы. - Слава Богу,  теперь  все
прилично - все шумело, как река, и двигалось перед ним; на грозовом  облачке
сначала появились квадратные края, потом совершенно расплылись и исчезли, и,
вглядевшись, Володя увидел картину: массивный старый дуб с резными листьями,
рядом с ним береза, под ними зеленый берег тихого залива, и на берегу,  весь
осыпанный дрожащим, пятнистым светом пробивающегося  сквозь  листья  солнца,
стоит с двухстволкой охотник в ярко-зеленом костюме.  -  Ах,  да,  это  наша
картина, висевшая в столовой, - вспоминал Володя, - как же она попала  сюда?
- Я здесь, Володя, - сказал чей-то голос из-за спины.  Он  силился  увидеть,
кто это говорит, но не мог, и голос слабел и удалялся. - Бели ты не  увидишь
меня сейчас, ты не увидишь меня  никогда.  -  Володя  сделал  необыкновенное
усилие, чтобы повернуть голову, повернул -  и  вдруг  все  грозно  ухнуло  и
потемнело, и долго ничего не было видно, пока не застучал по  звонкой  крыше
частый и сильный дождь. Он струился все сильнее и сильнее,  он  тек  уже  по
лицу Володи и попадал в рот и был теплый и соленый.
     - Он резко повернулся и дернул головой, - говорила Вирджиния Николаю, -
и вот, ты видишь, кровь просачивается сквозь повязку и заливает ему лицо.
     Дождь стих, влажный  ветер  мягкими  бархатными  кругами  летел  вокруг
Володи. Вдалеке шумел лес; в лесу росли вперемежку с ольхой, кленом  тяжелые
каменные кресты. Кто-то ехал вдалеке  в  длинной  повозке,  фыркала  лошадь,
стучали подковы по крепкой, глинистой дороге.  Все  опять  стало  темнеть  в
глазах Володи, все тихо скрывалось. Явственно доносились, часто произносимые
протяжным голосом, давно знакомым Володе, все те же слова: до  свиданья,  до
свиданья! - Ты понимаешь? - говорил в это же время чей-то другой голос. - Ты
понимаешь? До свиданья? - А может быть, я просто умираю? -  подумал  Володя.
Черные волны внезапно показавшегося моря шумели и разбивались где-то вблизи.
И Володя сам из страшной дали увидел себя: он лежал на песчаном  берегу  под
высоким желтым обрывом, с которого свешивалось чье-то огромное и неподвижное
лицо с медными волосами. Все было пусто и жутко  вокруг,  лишь  шумела  вода
невиданной, непроницаемой черноты и низкое небо осталось прорезанным длинным
крылом, исчезнувшим стремительно и беззвучно.
     У постели Володи стояли Вирджиния, Николай и  доктор.  Засунув  руки  в
карманы, доктор внимательно, как казалось, смотрел на ту часть лица  Володи,
которая была видна из-под  перевязки.  Николай  несколько  наклонился  вниз;
Вирджиния крепко сжимала его руку.
     - Я надеюсь, - сказал доктор, - что все кончится благополучно. Но  рана
на голове довольно серьезна. Главное, это чтобы он не двигался.
     - Володя! - сказал Николай.
     И  вдруг  глаза  Володи  открылись.  Светлый,  непонимающий  их  взгляд
остановился сначала  на  Вирджинии,  потом  на  Николае,  потом  перешел  на
доктора. Затем глаза закрылись и снова открылись,  и  очень  тихо,  так  что
трудно было расслышать, Володя произнес:
     - Я понимаю. Это Вирджиния и ты. Но кто же третий?
     - Тебе лучше? - сказал Николай. -  Третий,  это  доктор.  Как  ты  себя
чувствуешь?
     - Я очень устал.
     - Постарайся заснуть.
     - Хорошо. До свиданья.
     - До свиданья, -  улыбнувшись  в  первый  раз  за  все  время,  ответил
Николай. И они вышли из комнаты Володи.

                                   -----

     Свой первый визит после  выздоровления  Володя,  еще  не  очень  твердо
державшийся на ногах, сделал Александру Александровичу. Это объяснялось тем,
что в течение дня Володя ходил по комнатам и решение выйти на  улицу  принял
лишь  в  половине  двенадцатого  вечера.  Этому  предшествовал  разговор   с
Николаем.
     - Я не виноват, что ты идиот, - кричал Николай. - Ну,  куда  тебя  черт
несет, на ночь глядя? Ну, признай же сам, что  это  чистейший  идиотизм.  Ты
лежал три недели, как последняя собака, потом поднялся, и  изволите  видеть,
monsieur намерен совершить ночную прогулку.
     - Не кричи, Коля.
     - Я не кричу, - мгновенно успокоившись, как всегда, сказал Николай. - Я
только хочу тебе сказать, что ты поступаешь неправильно.
     И когда Володя надел пальто, то рядом с ним оказался Николай -  тоже  в
пальто и шляпе.
     - Ты, Коля, куда?
     - Я тебя одного не пущу. Спорить тебе не советую, бесполезно.
     Они  вышли  вдвоем;  от  свежего   холодного   воздуха   Володя   вдруг
почувствовал слабость в ногах и покачнулся. Крепкая рука Николая  придержала
его за локоть.
     - Эх ты, Геркулес!
     Володя медленно шагал рядом с Николаем. Потом сказал:
     - Знаешь, Коля, ходить мне действительно трудно. Я поеду в гости.
     - Не поздно ли, Владимир Николаевич? Первый час ночи.
     - Нет, я к Александру Александровичу.
     Николай остановил такси и поехал вместе с Володей в Латинский  квартал.
Автомобиль остановился у дома,  где  жил  Александр  Александрович.  Николай
проводил Володю до дверей.
     - Кланяйся, пожалуйста, Александру Александровичу. И возвращайся  домой
благополучно. Автомобиль будет тебя ждать.
     - Спасибо, Коля, спокойной ночи.
     Николай посмотрел  наверх  -  окна  у  Александра  Александровича  были
освещены. - Он подождал пять минут, потом сел в автомобиль и сказал шоферу:
     - Отвезите меня на rue Boissiere. Потом  вы  вернетесь  сюда  и  будете
ждать моего брата.
     Комната была большая и белая,  вдоль  потолка  шли  матовые  стеклянные
цилиндры; не было ни ламп, ни мебели - только у одной из стен стоял  длинный
и высокий стол, на котором Александр Александрович  обычно  рисовал.  Висело
несколько  окантованных  рисунков:  голые  женщины  и  мужчины,   очерченные
нежными, воздушными линиями и точно  летящие  в  воздухе,  набросок  лошади,
похожей на стремительное  чудовище,  и  два  цветка  гигантских  размеров  и
причудливой формы. Во второй комнате стоял большой и тяжелый  стол,  широкий
диван и два кресла под полкой с книгами. Там  царствовала  Андрэ,  всегда  в
резиновых туфельках, бесшумная, быстрая и насмешливая.
     К Александру Александровичу никто не приходил. Давно уже он  отошел  от
своих прежних товарищей, давно уже тот мир, в котором он жил, рос и  учился,
ушел от него навсегда,  сменившись  десятками  новых  представлений,  сквозь
которые проходило его  воображение;  все  окружающее  было  непрекращающейся
пляской   линий,   цветов,   очертаний;   иногда   проявлялись    случайные,
всеобъясняющие идеи,  объединявшие  на  секунду  весь  мир  в  одну  хрупкую
гармоническую систему; потом все рассыпалось с легким, стеклянным треском, и
опять начиналась погоня за чем-то, неуловимо скрывавшимся повсюду -  в  позе
бродяги у церкви Notre Dame, в изгибе лошадиной спины на дождливой парижской
улице, в неожиданном, каменном взмахе старинной башни где-нибудь в Пикардии,
летом, во время каникул Александра Александровича.
     Андрэ разделяла - одна только Андрэ - с Александром Александровичем его
неправдоподобное существование, похожее на фантастический роман. Он  излагал
ей свои идеи, идущие так далеко  от  обычных  предметов  разговора,  говорил
беспорядочно и сбиваясь о музыке линий, о библии, о русских поэтах,  которых
она  не  знала,  -  путая  русские  и  Французские  слова,   останавливаясь,
задумываясь и чертя в воздухе углы и полукруги своими длинными  пальцами.  -
Ты понимаешь, Андрэ? - Приблизительно. - И Александр  Александрович  садился
чертить свой очередной проект со сложно пересекающимися черными  и  красными
линиями, и, когда Андрэ долго смотрела  на  их  сплетения,  у  нее  начинало
рябить в глазах, - она уходила в соседнюю комнату, где ее ждала уже  начатая
книга. Утром Александр Александрович шел в свое бюро и сидел до четырех  или
пяти часов вечера за вычислениями и проектами  построек,  потом  возвращался
домой. Обедали они в ресторане; Александр Александрович чаще  всего  ложился
спать в семь часов вечера, вставал ночью, часа  в  три,  и  долго  ходил  по
комнате, заложив руки за спину и  повторяя  вслух  отрывочные  и  бессвязные
слова; или садился на высокий  табурет  к  столу  -  и  под  его  карандашом
появлялись вызываемые им к бесшумной и фантастической жизни чудовища,  люди,
фавны и звери, населявшие его неутомимое зрительное  воображение.  Все,  чем
жили люди, с которыми ему приходилось сталкиваться, все, о чем говорили  его
прежние товарищи из Ecole des Beaux Arts {Школа  изящных  искусств  (фр.).},
все, из чего состояло их существование, все, о чем  Александр  Александрович
изредка читал в газетах, - все это было бесконечно чуждо ему. Он жил в  ином
воздухе - особенного, хрупкого искусства, где сплетались в  неправдоподобных
соединениях законы физики  или  химии  с  отдельными  строчками  стихов  или
полузабытыми музыкальными мелодиями, отдельные, почти  магические  слова  со
струящимися, неверными  линиями  исчезающих  как  во  сне  изображений,  где
проплывали  -  высоко  над  головой  -  душные  и  знойные  потоки  внезапно
раскаленного и омраченного воздуха - эти минуты особенно хорошо знала Андрэ.
Потом опять проходил точно медленный снежный  ураган  по  комнате,  и  вновь
особенно  чисто,  хрустально  и  звонко  клубилась  прозрачная  мелодия  под
потолком. Так жил в Париже, на улице Четырех Ветров, Александр Александрович
Рябинин, бывший поручик артиллерии, далекий от всего мира -  путешественник,
как сказал бы о нем Николай. Володя приходил к нему -  чаще  всего  глубокой
ночью; появлялся на пороге незапертой  двери,  с  потухшей  от  рассеянности
папиросой во рту. - Здравствуйте, Александр Александрович.  -  Здравствуйте,
Володя. - Андрэ спит, я ее не побеспокою. - Нет, нет, садитесь,  пожалуйста,
- Александр Александрович делал жест рукой, забывая, что сидеть было  не  на
чем. И начинался разговор, состоящий из полуслов, намеков, цитат.
     - Я вспомнил, Александр  Александрович,  не  знаю  почему,  случайно...
Помните этот вечный монотонный мотив: "положи меня, как  печать,  на  сердце
твоем..."
     - Да, да, я вижу: зной и песок, и каменный храм, и легкое тело Суламифи
под деревьями, горячая ночь,  южный  воздух  и  последняя,  самая  последняя
надежда: "положи  меня,  как  печать,  на  сердце  твоем",  потому  что  уже
известно, что все остальное суета:  власть,  мудрость,  богатство  и  -  "я,
Екклезиаст, был царем над Израилем во Иерусалиме".  Итак,  может  быть,  еще
возможно...
     - Но ведь он понимал, Александр Александрович.
     - Он хотел остан