ами, лежа на спине, закинув руки за голову и
глубоко вздрагивая всем телом, то стрекочущий, как кузнечик,  звук  стоячего
хронометра на низеньком столике, то, наконец, тихое, но  мелодичное  тиканье
маленьких  часов-браслета  на  напряженной  волосатой  руке,  тянувшейся  от
середины ее тела к подушке и поддерживающей  ее  тяжело  падающую  голову  с
черными курчавыми волосами.
     Теперь  она  рассказывала  о  M.  Simon,  подражая  его  интонациям,  -
по-видимому,  очень  похоже,  -  и  изображая  в  лицах  весь   разговор   с
необыкновенной живостью. Она  бегло  и  точно  вопросительно  посмотрела  на
Володю, потом перевела  глаза  на  Аглаю  Николаевну,  чуть  заметно  пожала
плечами и, сказав еще несколько  слов,  стала  прощаться,  так  как,  по  ее
словам, торопилась на поезд  -  может  быть,  в  St.-Cloud,  может  быть,  в
Фонтенебло, но вообще на поезд  и  вообще  на  диван.  После  ее  ухода  все
несколько минут молчали.
     - Вы напрасно ее не любите, Артур, -  сказала  Аглая  Николаевна  таким
голосом, точно об этом давно уже шла речь. Артур сразу ответил:
     - Не знаю, просто не люблю. Она все сводит к очень элементарным  вещам,
это неправильно, мне кажется.
     - Это хорошо, Артур, ей можно позавидовать.
     - Да, но я бы отказался от этой завидной способности.
     - А вы как думаете? - спросила Аглая Николаевна, взглянув на Володю.
     Володя совсем не думал об этом, Володя вообще ни о чем не думал,  видел
только легкий туман и в тумане только Аглаю Николаевну и  слышал  только  ее
голос, почти не различая слов и лишь бессознательно следя за волшебными, как
ему казалось, изменениями ее интонаций.
     - Я? - сказал он. - Я скорее согласен с М. Томсоном. Мне  кажется,  что
есть люди, существующие только наполовину, частично, понимаете? Они  чего-то
лишены, поэтому они кажутся странными  -  я  думаю,  что  Odette  такая  же.
Конечно, возможно, что некоторые вещи относительны, как, например, принципы,
о которых она говорила, а ведь это не принципы, это чувства. Если их  нет  -
хорошо, конечно; но как-то беднее, по-моему.
     Опять стало тихо; и вдруг раздался  звон  часов.  Било  одиннадцать;  и
первый звук еще не успевал умолкнуть, его тяжко и звонко перебивал второй, и
дальше они звучали уже вместе; первый, слабея, провожал второй и исчезал,  и
в эту секунду  раздавался  третий,  и  опять  шло  два  отчетливо  отдельных
замирания, в них вступало четвертое, и так все время, покуда били часы,  все
слышались два звука,  возникшие  в  тишине,  еще  полной  точно  безмолвного
воспоминания о только что звучавших ударах, и потом  раздался  одиннадцатый,
чуть надтреснутый, чуть менее сильный, последний удар.  Володе  не  хотелось
бы, чтобы в эту минуту в комнате раздался бы  какой  бы  то  ни  было  звук;
только голос Аглаи Николаевны мог бы  еще  нарушить  эту  еще  упругую,  еще
мелодичную тишину. И голос Аглаи Николаевны - у Володи  забилось  сердце  от
сбывшегося ожидания - сказал:
     - Артур, вы очень давно у меня не играли.
     Артур, не отвечая, подошел к пианино, сел на бережно придвинутый стул и
начал играть. Володю поразила вначале печальная  неуверенность  его  музыки;
было удивительно видеть, что из-под пальцев его сильных рук  выходили  такие
неуверенные звуки. Если бы Володя не видел Артура, он подумал бы, что играет
маленькая девочка со слабыми  пальцами  -  и  все  же  это  было  не  лишено
некоторой минорной прелести. Аглая  Николаевна  села  на  диван  и  показала
Володе место рядом с собой, - он просто лег, подперев голову рукой  и  глядя
на черное платье Аглаи Николаевны, из-за которого  беспорядочно  и  случайно
были видны стены, часы, двери  и  широкая  фигура  Томсона,  сидевшего,  как
громадная, доисторическая птица, над белой полосой клавиатуры,  пересеченной
черными линиями.
     Володя прислушался к  музыке  и  понял,  почему  в  первую  минуту  она
показалась ему странной. Артур начал со старинной серенады,  которую  Володя
знал наизусть, но название которой вдруг забыл. Знакомый ее мотив  прозвучал
и повторился, и потом вслед  за  ним,  хрупко  и  звонко,  точно  ломающееся
стеклянное облако, прозвучала иная мелодия, сквозь которую изредка проступал
мотив все той же серенады; и за этими двойными звуками  росла  и  изменялась
еще одна, третья мелодия, почти невнятная и не похожая ни  на  какую  другую
музыку. "Как три жизни", - подумал Володя. Перед его глазами  были  плечи  и
затылок Аглаи Николаевны - может быть, это - самое главное? Артур все играл,
музыка все точно силилась сказать нечто  невыразимое  и  чудесное,  и  в  ту
секунду, когда ее звуки уже были готовы, казалось, прозрачно  воплотиться  в
то, чего нельзя ни забыть, ни увидеть, вдруг все становилось глуше  и  тише,
точно под этой плещущей страной опускалась едва не опоздавшая ночь, и опять,
издалека, начиналось то музыкальное  путешествие,  ощупью,  по  невнятным  и
смутным звукам, за живыми и колеблющимися стенами этих двух  предварительных
мелодий; и тогда первая из них  звучала  гулко  и  твердо,  как  музыкальное
изображение средневекового,  заснувшего  города  -  со  стенами,  бойницами,
чугунными жерлами тяжелых пушек и белой и  хрупкой  луной,  возникающей  над
этим видением.
     Артур и Володя вышли вместе, ночь была очень свежая и холодная.
     - Я пришел пешком сегодня, - сказал Артур, - мой автомобиль чинится.
     - Я тоже пешком, но по другим причинам: во-первых, недалеко, во-вторых,
я не умею править автомобилем.
     Звезды были очень светлые и далекие; мотив серенады еще звучал  в  ушах
Володи. Артур медленно шел, глубоко засунув руки в карманы пальто.
     - Вам не приходилось думать, - сказал Володя, -  что  если  внимательно
следить за всеми, решительно всеми впечатлениями одного только вечера, -  то
это будет чуть ли не изображением целой человеческой жизни? Я хочу  сказать:
так же много.
     - Потому, что этому предшествует все, что вы знали, и за  этим  следует
все, на что вы надеетесь?
     - Возможно, не знаю. Очень часто кажется, что  вот-вот  поймаешь  самое
главное - и все никак не удается. Вам не кажется?
     - Это несколько туманно, - сказал Артур. В пустынном воздухе был слышен
легкий скрип его ботинок -  шагал  он  беззвучно.  -  Резиновая  подошва,  -
подумал Володя. - Нет, - сказал опять Володя,  -  мы  не  знаем,  что  самое
главное.
     - Иногда одно, иногда другое, в зависимости от силы желания, я думаю, и
обстоятельств.
     - Да, но это только предположение, а здесь необходима уверенность.
     Они шли по набережной Сены, холодная, черная  вода  медленно  струилась
внизу, заплывая светлеющими и меркнущими струями у быков низкого моста.
     - Я  хочу  сказать  -  безошибочность:  ведь  бывает  так,  что  нельзя
ошибиться, и вот это-то и есть одновременно самое прекрасное, самое  нежное,
самое гордое и чистое, что только может быть.
     - Самая лучшая иллюзия?  -  Какая-то  маленькая  птица,  на  облетевшей
высокой ветке, чирикала монотонно и непрерывно. - Нет, не  иллюзия.  Недаром
ваш брат называет вас фантазером: ведь это не так.
     - Но это должно быть так. - Артур засмеялся, поднял с  земли  камень  и
бросил его сильным взмахом вниз, так что он запрыгал по воде - три,  четыре,
пять, шесть, семь - считал Володя.
     - Мой рекорд одиннадцать. А ваш?
     - Я никогда не считаю,  -  ответил  Артур.  Они  расстались  на  avenue
Kleber.
     - Спокойной ночи, - сказал своим низким голосом Артур.
     - Спокойной ночи.
     Володя заснул, едва успев раздеться и закрыть глаза, утром его разбудил
Николай: и ему во сне было обидно, что его будят, казалось,  он  только  что
лег, и не могло быть, чтобы уже прошла целая длинная ночь.
     Артур поднялся по широкому, легко вздрагивающему лифту,  открыл  ключом
коричневую, блестящую дверь и,  войдя,  потянул  в  себя  воздух.  В  темной
квартире, высоко, почти под потолком, плыл  холодноватый,  чуть  аптекарский
запах; это значило, что Marie, горничная Артура, мыла  пол  в  ванной  и  не
открыла окна. Артур снял пальто и шляпу и прошел  в  комнату  со  стеклянной
дверью, за которой раздался спотыкающийся топот неуверенных лап.
     - Ну, маленький дурак,  -  сказал  Артур,  открывая  дверь.  Послышался
короткий, тоненький лай. Толстый, белый  щенок,  сердито  глядя  на  Артура,
лаял, угрожающе подпрыгивая на месте. Артур  нагнулся  -  протянул  руки,  и
тогда щенок радостно завизжал, завилял хвостом и через секунду успел лизнуть
языком подбородок Артура.
     - Боже, какой ты глупый, - сказал Артур, - это просто невероятно. -  Он
пошел на кухню, достал из garde-manger {шкафа для провизии  (фр.).}  бутылку
сливок, налил полное блюдечко и спустил щенка на  пол:  тот  принялся  жадно
хлебать, вылакал все блюдечко, "елый живот его раздулся и походка стала  еще
менее увезенной. Артур отнес его опять  в  столовую,  положил  на  "аленький
матрац и ушел; щенок заснул, свернувшись, как еж.
     Как только Артур вошел в свой кабинет и опустился в невысокое,  кожаное
кресло у окна и с книжных полок на него, как каждый  день,  тускло  блеснули
корешки  книг  с  тиснеными  буквами,  толстые   тома   Шекспира,   Шиллера,
Сервантеса, знакомое чувство пустоты, которая особенно сильно  чувствовалась
именно здесь, опять охватило его. И опять вернулось все  то  же,  постоянное
представление: осенний день, пустой, ветреный и солнечный, и перрон вокзала,
где нет ни одного человека и от которого давно уже отошел последний поезд; и
остался только ветер и гул в темных телеграфных столбах и  легкая  пыль  над
галькой железнодорожного полотна. Артур не мог  понять,  почему  именно  эта
картина так неотступно преследовала его - так как в  тот,  самый  печальный,
день своей жизни, когда он  уезжал  из  Вены,  был  жаркий  воздух  поздней,
отцветающей и тяжелой уже весны, и множество народу на вокзале, и целая стая
белых платков, плещущих, как маленькие флаги на далеко идущем судне.  Но  не
было ни прохлады, ни гула, ни пустоты, а  только  толстые  стекла  вагонного
окна и белые рельсы и игрушечно зеленые,  как  в  детских  книгах,  сельские
пейзажи Европы. И Артур все не  мог  этого  забыть.  Методически  и  упорно,
внушив себе мысль, что надо жить по-иному, он думал о том, как и что следует
знать, чтобы объяснить, и, однажды их поняв, раз навсегда уничтожить все  те
напрасные чувства, которые не давали ему покоя в течение долгого времени. Он
стал учиться и читать, он распределил таким образом свои дни, что у него  не
должно было остаться времени ни для сожаления, ни для воспоминаний -  и  вот
вдруг во время тренировки с Дюбуа, преподавателем бокса,  или  на  трехсотой
странице Дон-Кихота звон и стук вагонных колес вдруг  наполнял  комнату,  за
ним стелился запах перегоревшего каменного угля и гремел  вокзал  в  душный,
весенний день, - и, раскрыв свою garde {здесь: защиту (фр.).}, Артур получал
сильный удар в лицо; или Дон-Кихот, садившийся на коня, все  только  подымал
ногу к стремени и не садился, точно поджидая, когда же  Артур  последует  за
ним, и проходили долгие минуты, пока, вместо пустынного  вокзала,  вырастали
худые бока Росинанта и длинная фигура рыцаря с медным щитом  в  левой  руке.
Такое состояние было особенно невыносимо для Артура, -  он  не  мог  к  нему
привыкнуть. Он всегда считал, что, поставив себе в жизни какую-либо цель, ее
необходимо во что бы то ни  стало  добиться;  если  что-нибудь  мешает,  это
следует уничтожить, если что-нибудь непостижимо, это следует понять -  какой
угодно ценой. Только все же в нем бродило иногда какое-то буйное начало,  он
чувствовал, что способен на  безрассудные  поступки;  и  тогда  он  усиленно
принимался за работу - учился или занимался спортом, и опять все приходило в
порядок. Он любил путешествовать, и это он объяснял  наследственностью:  его
отец, которого он помнил коренастым, улыбающимся блондином, погиб в одной из
своих полярных экспедиций - его все  тянуло  к  полюсу  -  северное  сияние,
безграничные, белые пространства, синеватый лед и точно закипающая, смерзаю-
щаяся вода арктического океана; он поехал туда в последний раз перед  войной
- и больше не вернулся. Мать Артура очень  скоро  после  этого  снова  вышла
замуж. Артур не любил своего отчима, так непохожего на отца, всего какого-то
темного: цилиндр, черное пальто, черные волосы, желтоватые зубы, темная кожа
сухих, гладких и сильных рук. Он был  банкиром.  Артур,  живший  вдалеке  от
Лондона, лишь изредка приезжал домой, последнее  свидание  было  лет  восемь
тому назад, когда Артур из Франции приехал повидаться с матерью и  громадная
его фигура как-то  сразу  загромоздила  всю  квартиру;  и  банкир,  улыбаясь
недобрыми черными глазами, сказал ему:
     - Я думаю, из тебя вышел бы хороший боксер.
     - Если бы было нужно выбирать между банком и рингом, я выбрал бы  ринг,
- холодно ответил Артур. Его мать пожала плечами. Артур  был  ей  совершенно
чужд - молчаливый, сдержанный и, конечно, как она думала, неспособный понять
ни ее жизнь, ни ее  второй  брак,  скрыто  недоброжелательный,  всегда  чуть
нахмуренный Артур; она поймала как-то его тяжелый взгляд, когда  он  мельком
взглянул на ее обнаженные плечи, - она была в вечернем платье, они  ехали  в
театр. Но она промолчала, хотя вспыхнула от обиды. И тогда  же  она  поняла,
что ее сын, Артур, перестал для нее существовать. Было неловко,  что  она  -
мать этого гиганта, она "l'incomparable"  {"несравненная"  (фр.).},  как  ее
называл первый муж; она - никогда не была красива, но  неподвижная  прелесть
ее асимметричного лица не портилась с  годами.  Она  и  не  замечала  своего
возраста,  вся  жизнь  в  ее  воспоминании  была  сменой  мод,  курортов   и
путешествий.
     - Это было в тот сезон, когда носили такие короткие платья с воланами -
ты помнишь? - мы провели тогда лето в Бретани. - Да, тогда появились еще эти
крылья по бокам шляпы: это было в Лозанне, -  да,  именно  в  Лозанне  я  их
увидела в первый раз и тогда же написала тебе об этом. - И  лишь  изредка  в
эту непогрешимую память о шляпах, платьях и летних городах ее жизни  входили
иные впечатления: голос Шаляпина,  певшего  "Марсельезу"  в  Лондоне,  канун
войны и первый букет цветов - пармские фиалки, да, конечно,  пармские  -  от
этого сумасшедшего итальянского журналиста, которого потом убили  на  войне,
летом семнадцатого года; да, лето семнадцатого  года,  костюмы  tailleur  {в
талию (фр.).}, маленькие, совсем без полей шляпы и зеленые ветви над озером,
на юге Англии, в имение ее мужа. Артуру не было места в ее  жизни;  если  бы
еще он остался таким, каким был много лет тому назад -  бархатная  курточка,
короткие штаны и загорелые коленки, - но он стал настолько  велик  и  широк,
что она казалась рядом с ним совсем  маленькой.  Он  на  все  смотрел  иными
глазами - в этом отчасти  был  виноват  его  дядя,  брат  ее  первого  мужа,
выписавший Артура в Россию, где Артур научился  русскому  языку,  побывал  в
разных городах и откуда они оба еле выбрались в девятьсот девятнадцатом году
и оба явились в Лондон, в невозможных костюмах, с обтрепанными чемоданами  -
она встретила их на вокзале, и в дороге еще  Артур  позволил  себе  какую-то
шутку по-русски, и они оба смеялись, не понимая, насколько это невежливо  по
отношению к ней. И Артур уехал из родительского дома во Францию, в Париж,  и
лишь несколько раз в году присылал лаконические открытки. Однажды,  впрочем,
в Париже он встретил своего отчима в большом кафе на бульварах -  тот  сидел
рядом с какой-то блестящей и сомнительной красавицей, и Артур только молча и
тяжело-насмешливо взглянул на него и прошел мимо.
     Артур думал обо всем этом, сидя у  себя;  щенок,  спавший  в  столовой,
вдруг зарычал и залаял во  сне.  И  тогда  перед  Артуром  явственно  встало
женское лицо, которое давно уже было готово появиться -  все  точно  чего-то
ожидая - и теперь  появилось:  откинутая  голова,  чуть  прищуренные,  самые
дорогие на свете глаза и потом голос и этот французский язык  со  смешным  и
очаровательным женским акцентом и бесчисленными ошибками:
     - Cela ne peut pas continuer, Arthur, il faut que  tu  partes  {Это  не
может продолжаться, Артур, ты должен уйти (фр.).}.
     - Je suis parti, -  вслух  сказал  Артур.  -  Non,  cela  ne  peut  pas
continuer ainsi c'est vrai {Я ухожу... Да, это  не  может  продолжаться,  ты
права (фр.).}.
     И вот уже два года он все точно  уезжал  -  и  сожаление  было  так  же
сильно, как в день его действительного отъезда. Это  был  бесконечный  день,
растянувшийся уже на несколько лет, - ни вечера, ни  ночи,  ничто  не  могло
потушить его весеннего, сверкающего на  вагонных  стеклах  света,  ничто  не
могло вырвать и сдвинуть с места все те же, неподвижные и  непрекращающиеся,
чувства, которые Артур испытал в день отъезда из Вены. Что с ней теперь, кто
смотрит в ее закрывающиеся глаза с  длинными  коричневыми  ресницами?  Может
быть, у нее есть ребенок?
     Что-то хрустнуло под рукой Артура, он замигал глазами, как приходящий в
себя от забытья человек. Деревянная ручка кресла под кожаной  обшивкой  была
сломана. Артур вздохнул, опустил голову, вошел в ванную, разделся и стал под
холодный душ, закрыв себя резиновой круглой ширмой; ему стало трудно дышать,
вода казалась ледяной, но он продолжал стоять так  некоторое  время.  Затем,
надев халат и растерев докрасна свое тело, он лег в постель, закрыл глаза  и
стал засыпать: был уже пятый час утра.

     В тот день, когда Аглая  Николаевна  вернулась  из  Берлина,  куда  она
уезжала на месяц, в Париже с утра шел снег. На  rue  Boissiere  он  падал  с
безмолвной торжественностью, шел без конца, улетая вниз, в незримую глубину;
возле Северного вокзала он валился беспорядочно и неравномерно,  превращаясь
в жидкую грязь под колесами автомобилей. Поезд приходил в  поздний  вечерний
час, рука Володи застыла в кожаной  перчатке,  бесформенные  пальцы  сжимали
букет белых роз. Он приехал задолго до прихода поезда, сидел некоторое время
в кафе перед стаканом теплого и мутного кофе, отпил один глоток, поднялся  и
снова вышел под снег. "Какой абсурд - кофе", - сказал он вслух. Его  наконец
пустили на  перрон;  ожидание  сделалось  еще  томительнее,  и  появилось  -
неизвестно откуда и совершенно незаметно возникшее - ощущение, будто  забыто
что-то очень важное, будто чего-то не хватает. - Но  чего  же?  -  Проходили
носильщики, смазчики, служащие. В темноте показались огни паровоза,  которые
Володя видел уже  секунду,  не  понимая.  С  успокаивающим  щелканием  поезд
остановился.
     Аглая Николаевна  была  в  маленькой  шляпе,  в  черной  шубе  с  белым
воротником. Володя подошел к ней - и ничего не мог сказать от волнения.
     - Владимир Николаевич, вы потеряли дар слова?
     - Кажется, да.
     - А красноречие и лирические пассажи?
     - Все. Кроме вас.
     Она пожала его руку в перчатке.
     - Какие милые цветы. Вы один?
     - Конечно. Вы ждали?..
     - Мог прийти Артур.
     - Нет, как видите.
     Сидя в автомобиле, Володя слушал, как Аглая Николаевна  рассказывала  о
Берлине, и молчал. Слова, названия мест имели для него иное значение, нежели
то, которое придавалось им обычно. Берлин, это значило: ее нет.  Париж,  это
значило: я ее увижу. Рельсы,  поезд,  вокзал:  я  жду.  Charlottenburg:  она
проходит по этим улицам Gare du Nord" {Северный вокзал (фр.).} только она.
     - Вы сказали?
     - Нет, это непохоже на скуку. Это иначе.
     - И "замечательней"? - Несомненно.
     Автомобиль проезжал возле Оперы.
     - Я вспоминала вас неоднократно.
     - Аглая Николаевна!
     - Мне не хватало вас, я к вам привыкла.
     - Как к шкафу или креслу?
     - Иначе.
     - "Замечательнее"?
     - Несомненно.
     Опять молчание и легкий шум автомобиля.
     - Итак?
     - Я оказываюсь в несвойственной мне роли, - изобразительницы аллегорий.
     - Аллегория - представление обо мне?
     - Да. Пре